Если бы человек мог ассоциироваться с чем-то вещественным, то на вопрос: «С чем у тебя ассоциируется образ натурщика?» Чонгук бы... не нашёлся с ответом, может быть, из-за скудного опыта, а, возможно, и из-за сложности ассоциативного восприятия, он не уверен. С ним такое происходит достаточно редко: часто, когда он видит людей в рамках одного большого мегаполиса-муравейника, он задумывается лишь только над тем, хочет ли он их рисовать или нет. В поисках необходимого ему абсолюта он действительно заходит весьма далеко в плане восприятия образов всего, что окружает: за долгие годы пребывания его непосредственно в творческой среде, где поворотная точка поставилась чертовски давно, и за весь период с момента его понимания, что это именно то, в чём он видит себя, его мышление адаптировалось в большой встроенный в мозг фотоаппарат, который способен запечатлеть любую деталь, на которую никто другой внимания даже не обратит.
Взмах ресниц.
Наклон головы.
Игра мышц под смуглой кожей кофейного цвета.
То, что он видит сейчас, когда рисует Тэхёна наравне ещё с двадцатью людьми в его группе — это, в первую очередь, конечно же, формы. Однако не может не думать над мельчайшими нотками всевозможных деталей, которые открываются глазу, когда тот замирает посреди большой аудитории в позе, которую кто-то может назвать провоцирующей... и она таковой и является конкретно для одного Чон Чонгука, но не в том самом смысле, какой может заложить тот человек, что далёк от искусства.
Тэхён бесподобен. Он достаточно худ для того, чтобы кофейная кожа прилипала к ряду его острых рёбер хорошо различимым рельефом, но при этом не теряет той маскулинности, которая присуща любому, кто был рождён мужчиной. Сложность его передачи также заключается и в изрядной доле феминности, которая напоказ не выставляется им совершенно и выражается словно бы в ауре, приоткрытом чувственном рте с налётом усмешки на подкрашенных полных губах, полуприкрытых глазах, макияж на которых так чертовски подходит под образ. Игра этих контрастов, которая образует гармонию истинности, в Чонгуке за живое трогает что художника, что человека. Она завораживает, не может равнодушным оставить: возможно, кто-то здесь видит в Тэхёне лишь сексуальность и неприкрытый вызов всем стереотипам и ярлыкам, но точно не он.
Всё, что заботит Чонгука — это пропорции, правильность форм и желание изобразить анатомию с математической точностью. Детали, которые он видит в процессе, его, скорее, волнуют, но без намёка на сексуализацию — это, скорей, ощущается так, будто бы к сектанту спустилось его божество, а он к этому совсем не был готов. Не сказать, что только лишь восхищение, но, скорее, неверие, страх.
Потому что прямо сейчас, делая набросок такого сложного образа, Чонгук откровенно боится того, что если вечером закроет глаза и подумает об идеальности, то под веками так хорошо пропечатается образ Тэхёна. Тот самый образ, который он страшится испортить днём, но который непременно будет лелеять в сердце, наверное, до конца своей жизни, поскольку это тот самый момент, когда ты разбиваешься на незрячее «до» и пробудившееся, словно от спячки, восхищённое «после».
Эксплуатации нет. Сексуализации — тоже. Только лишь восхищение и желание коснуться искусства хотя бы подушечкой пальца, чтобы прочувствовать, что он и правда, чёрт возьми, настоящий — и Чонгук действительно старается воплотить это в жизнь путём ощущения незримой ауры уверенности и понимания собственной ценности, которую этот человек распространяет по всей аудитории только присутствием. Сидя на простом стуле, немного и изящно ссутулившись, Тэхён подгибает под себя гладкую безволосую ногу, накинув на обнажённый пах бежевую атласную ткань, дабы не смущать милых девочек-первокурсниц, которым посчастливилось с ним поработать.
И одного Чон Чонгука, которого эта ткань раздражает, потому что он бы лично хотел изобразить это виртуозное буйство гармонии в первозданной его красоте... однако совсем не уверен, что ему хватит умения.
— Хорошо, — раздаётся за спиной неожиданный голос профессора Мун, и он даже вздрагивает от неожиданности, погружённый в работу и старающийся прочувствовать чужие детали всем своим существом, — это пока лучшая работа из всех, которые мне довелось увидеть сейчас. Не испорти.
— Буду стараться, — отвечает негромко, продолжая усердно работать карандашом. Рука не дрожит, пальцы уверенно зажимают дерево твёрдо, а штрихи получаются мягкими, плавными, но не без нужной ему сейчас резкости, которую потом можно будет растушевать подушечкой пальца. Чонгук сосредотачивается на мелкой корректировке деталей, отвлекаясь от натурщика на пару мгновений и целиком погружаясь в механику: убрать, добавить, снова убрать, слегка очертить выразительнее — и даже усталость в спине ему совсем не мешает.
Как сбивает взгляд Ким Тэхёна, когда он, подняв глаза на него, внезапно оказывается вовлечённым в невербальный контакт. В тёмно-карих зеркалах чужой души, закрытой от него на миллионы замков, он вдруг различает внезапный немой интерес — наверняка натурщик услышал слова преподавателя, пусть те были сказаны вполголоса: акустика в аудитории играет сейчас против Чонгука. Или же за, он пока не прознал. Но, разорвав эту связь, продолжает работу, пытаясь не думать о чужих скелетах в шкафу, которые, может быть, помогли бы передать образ их владельца на холст.
...— На сегодня достаточно, — это то, что заставляет Чонгука вынырнуть из водоворота собственных ощущений — и, проморгавшись, он понимает, что времени прошло достаточно много: солнце уже вовсю стоит в самом зените, едва пробиваясь сквозь серость ноябрьских туч, и спину он, кажется, тоже не чувствует.
Зато, кажется, чувствует молодого мужчину, как оказалось, ненамного старше него самого, который, грациозно поднявшись, оборачивает ткань вокруг пояса. И тогда — в этот момент — Чон понимает: если бы человек мог ассоциироваться с чем-то вещественным, то на вопрос: «С чем у тебя ассоциируется образ натурщика?», его первая мысль всенепременно была бы о Ким Тэхёне с очевиднейшим «Бежевый атлас».
Гладкий, сияющий, но изнутри, однако же от этого — роскошно лоснящийся и дорогой. Тэхён выглядит дорого. Заслуженно дорого.
— Спасибо за работу, — раздаётся по аудитории ряд нестройных голосов, а Чонгук, к своему же стыду, не успевает сфокусировать своё внимание на благодарности. Может быть, потому что натурщик снова смотрит только лишь на него, а, может быть, потому что ассоциативный ряд начинает работать в полную силу. Но тоже быстро и неловко кивает, демонстрируя вежливость к чужому труду, и в тот самый момент, когда Тэхён уходит в смежную комнату — наконец-то одеться — неожиданно чувствует... опустошение.
— Ты чего? — интересуется Юнги, сидя за соседним мольбертом. — Выглядишь так, будто у тебя кто-то умер.
— Н-нет, ничего, — растерянно Чон отвечает, — просто, думаю, я сегодня слишком сильно выложился. Устал и чувствую себя нехорошо.
— Тогда стоит порадоваться, что пар на сегодня больше нет, — хмыкает друг, поднимаясь и громко хрустя позвоночником. — Придёшь домой, подрочишь на Ким Тэ...
— С чего ты взял! — перебивая его, Чонгук сконфуженно хмурится.
— Ты все три часа смотрел на него, как на бога, — искривив кончик рта, сообщает Юнги. — На бога секса или вроде того.
— У меня и в мыслях не было даже! — опорочить образ Тэхёна банальным желанием спустить пар, будто какое животное? Это низко и глупо. И он действительно даже не думал об этом натурщике в подобном ключе.
— Да-да, — ухмыляется Юнги шире, пользуясь шумом, который издают загалдевшие вмиг одногруппники, спешащие собраться в кучу и вывалиться из аудитории. — Конечно, не думал, но хочешь его подождать, потому что он смотрел на тебя в тот момент, пока все говорили «спасибо», а ты так откровенно залип, что просто пялился на него в ответ, приоткрыв рот, Чон. Ловить краш на натурщика плохая идея. И, уж тем более, на такого, как он.
— Какого? — недоуменно интересуется, уже совсем не понимая нить разговора. Но дождаться правда хотел. И дождётся. Извинится — и мигом исчезнет, потому что не хочет показаться Тэхёну ещё более странным, чем то, что тот успел заметить с утра. Испарится, растает, больше не будет навязываться, потому что в любом другом случае он действительно будет навязывать ему своё общество, а Чонгуку бы этого хотелось меньше всего.
В конце концов, Тэхён весьма знаменит в не самых узких кругах. У него наверняка полно почитателей, и среди них есть и те, которые понятия не имеют о такой простой человеческой вещи, как грань, и меньше всего Чонгуку бы хотелось её нарушать. Узнать его — да, до безумия, но только лишь в том случае, если персона, насквозь пронзившая его существо одним своим видом, вдруг решит сделать ему шаг навстречу.
— Ну, он же... эскортник, — напоминает Юнги. — Не самая лучшая кандидатура для детской влюблённости.
— Во-первых, сам знаешь, что для меня влюблённость — это достаточно серьёзный шаг, Юнги-я, — немного холодно отвечает Чонгук, поднимаясь. — А, во-вторых, откуда ты знаешь, что он таким занимается?
— Все говорят, — пожимает плечами его близкий друг. — В любом случае, мне всё равно. Просто не хочется, чтобы твои надежды разбились о суровость жестокой реальности. Каждый зарабатывает так, как ему хочется. Ну или... — и губы кривит, — так, как умеет.
И на этой не самой радостной ноте он, подмигнув, собирает монатки, оставляя холст на мольберте — ведь завтра они продолжат работу — и, не прощаясь, выходит за дверь. Как и все, кроме Тэхёна, который, очевидно, даёт студентам или же себе самому фору на то, чтобы разминуться без нежеланных разговоров.
От этого Чонгук, оставшийся в аудитории совершенно один, чувствует себя ещё дискомфортнее. И это ощущение лишь только усиливается, когда дверь смежного помещения, наконец, открывается, и Тэхён, выйдя, мгновенно заостряет своё внимание своих невозможных глаз с прекрасным макияжем на веках.
— Сталкеришь? — и губы кривит, вскинув бровь.
— Нет, вовсе нет, — неловко облизнув губы, говорит ему Чон, кажется, громче, чем планировал сам. — Просто хотел извиниться.
Тэхён недоуменно моргает на этих словах. И даже такая деталь отдаётся в нём утончённостью, какую Чонгук в мужчинах ни разу не видел, и подобное его ещё сильнее цепляет — будто каким-то крючком, словно рыбу.
— За то, что задумался и не поблагодарил Вас за работу.
— А, брось, — и натурщик лишь только отмахивается — немного жеманно, но настолько ему подходяще и гармонично, что не оторвать глаз, — не ты первый, не ты последний, малыш.
— Я бы не хотел, чтобы Вы думали обо мне как о неблагодарном потребителе Вашего прекрасного образа, — и в эту секунду что-то неуловимо меняется. Возможно, из-за искренности, что звучит в его голосе — даже робких нотках отчаяния, которым Чонгук позволяет сорваться с его жёстких обкусанных губ. И он не хочет думать, насколько ровно и с ноткой иронии звучало это простое «Не ты первый, не ты последний», потому что Тэхён явно обронил это не с целью выставить напоказ потребительское отношение со стороны художественного коммьюнити, а, скорее, просто констатировал факт, с которым смирился ужасно давно. Ведь так — неблагодарно — неправильно и наверняка очень ранит, а если о таком феномене как, простым языком, «потреблядство», кто-то отзывается с подобным смирением, значит ли это, что все возможные раны уже давным-давно зарубцевались в страшные шрамы, которые никогда уже не исчезнут с чужой, изначально столь чистой души?
Чонгук точно не знает. У него достаточно мало опыта в том, что касается психологических травм, но он имеет понимание таких вещей как уважение, такт и простая человеческая благодарность и доброта, которые в мире — не только в их мире, мире искусства, но и на всём земном шаре — встречаются на общем фоне так редко, что люди плачут над историями, где у главных героев просто есть чувства и они умеют о них говорить, решая проблемы здоровыми способами. И, сейчас смотря на Тэхёна, ему почему-то вдруг кажется, что этот человек эмоционально настолько прогорел до остова и, кажется, так привык защищаться, что первым кусается, будто заранее.
Он почему-то уверен, что Тэхён над теми историями, где герои помогают друг другу и обещают быть рядом, не плачет. Потому что напряжённый наклон головы и поволока предупреждения в чужих тёмных глазах, несмотря на улыбку, говорят ему, что плакать там давным-давно уже нечему.
Эскортник. Так все говорят. Чонгук не имеет прав осуждать кого-либо за род его деятельности, и ни в коем случае не ассоциирует данную профессию с чем-то порочным и грязным — даже если объект его столь чистого и искреннего восхищения действительно занимается чем-то подобным, это лишь только его чёртово дело — решать, как именно стоит распоряжаться его собственным телом. Ни обществу, что любит понавешать ярлыков на любую удобную шею, ни кому бы то ни было ещё нельзя считать, что человек отдаёт себя чему-либо в жертву зазря, пока это не ущемляет чужую свободу или не нарушает закон и не влечёт за собой ответственность разного уровня.
— Никак в толк не могу взять, что именно такого ты нашёл во мне, что так восхищаешься, — вдруг произносит Тэхён негромко и очень серьёзно, скрестив на груди свои сильные руки. Безволосые тоже. Был ли это его собственный выбор или этот человек отдал себя в жертву в пользу искусства и публики, которая наверняка рвёт его сердце на части контрастными мнениями?
— Я уже отвечал: Вашей гармонией в сочетании несочетаемого, — Чонгук решается: делает один робкий шаг с целью сократить между ними дистанцию, а потом неловко ведёт плечом, чтобы продолжить: — Вы кажетесь мне тем человеком, в котором достаточно силы на вызов и жертвенность. Я говорю не о внешности, а о силе духа и прочем таком — например, не каждому хватит раскрепощённости для того, чтобы работать натурщиком, ведь для этого нужно выйти за свои же границы, перебороть свои комплексы. Особенно, когда это касается Вас. Вы очень востребованы. Для меня честь иметь возможность изображать Вас с натуры, и даже если результатом я очерню Ваш прекраснейший образ, то у меня хотя бы будет тот опыт, который я получу в процессе этой работы. Спасибо Вам за то, что Вы существуете. Вы даже не представляете, какой вклад вносите в развитие просто какого-то там первокурсника. И это ведь труд. Вся Ваша работа — это тяжелейший психологический труд. То, что многие игнорируют слова благодарности — отвратительно. Желаю Вам встречать как можно меньше подобных некультурных людей.
Кажется, он сказал слишком много. Но зато от чистого сердца — и, наверное, чуть позже ему будет до ужаса стыдно за такую тираду, потому что Тэхён такие слова наверняка слышит от каждого второго, если не первого, и, наверное, такие порывы души от какого-то там пацана для него ничего ровным счётом не значат.
Но почему-то Чонгуку показалось до бескрайнего важным сказать ему такие вот простые, как и он сам, аксиомы. Маленькие, собирательные, ни к чему не призывающие — ну, разумеется, — но если ему будет хоть немного приятно от всего того, что было озвучено, то Чон будет искренне рад.
А Тэхён смотрит на него так, словно бы Чонгук у него на глазах убил котёнка особо жестоко — и, он видит, резко и быстро вдруг захлопывает дверь своей души, однако прикладывает слишком большое усилие, и она по непонятной причине начинает идти страшными трещинами. Но, впрочем, когда он начинает говорить, его красивый низкий голос, что тянет гласные словно в ленце, слышится вдруг до бескрайнего тёплым.
— Ты очень светлый, я тебе это, кажется, уже говорил, — и даже кладёт свою красивую ладонь на светловолосую макушку Чонгука, — и искренний. Невероятные качества.
— Не сказал бы... — немного смущённо отвечает ему один глупый студент. — Мне из-за них говорят, что я нытик и мямля.
— А я так не думаю, — замечает Тэхён с мягкой улыбкой. — Как по мне, так это самое прекрасное, что может сочетать в себе человек.
А Чонгук ощущает, что позорно краснеет под его такими глазами. И даже не знает, что вдруг сказать на такую простую ответную искренность — очень внезапную, действительно не ожидал получить такой отклик, что обволакивает его сердце каким-то равномерным теплом.
— Я очень тронут, Чонгук, — говорит ему его личный сорт восхищения, — ровно настолько, что мне даже хочется угостить тебя кофе, если ты, конечно же, хочешь.
Чонгук застывает.
И краснеет уже совсем откровенно, даже слегка размыкает губы искусанные, когда тонет в чужом взгляде напротив.
— Если это только не в тягость и не банальное проявление вежливости, на которое Вам втайне хочется получить категоричный отказ, — вдруг выпаливает.
А Тэхён на это смеётся, и смех его переливчатый, тоже оказывается совсем потрясающим.
— О, нет, поверь. Я теперь редко делаю то, что мне не нравится. И, да, Чонгук, — замечает с искоркой веселья в тёмных глазах. — Ты можешь звать меня хёном. Думаю, ты достаточно подтопил моё сердце сегодня, чтобы мы опустили формальности.