Если изначально Чонгук рассматривал Тэхёна как великолепнейший образ, который потрясающе сочетает в себе, казалось бы, миллионы несочетаемого, а позже начал рассматривать его как сложную личность со множеством скелетов в шкафу, то сейчас, когда они идут по хмурому парку, окутанному ноябрьской прохладой, держа в руках по стаканчику горячего кофе, он как никогда видит своего хёна той самой заботливой личностью, которая раскрывается неуверенно, медленно, тягуче и совсем драгоценно. Да, подобное определение будет достаточно верным: Тэхён драгоценный со всеми своими душевными рубцами и шрамами, со всей болью, что плещется в тёмных глазах, обрамлённых густыми ресницами, он невероятно прекрасен сам по себе. От того, что не злой. От того, что надломленный, идёт едва заметными трещинами, но не сломившийся — до ужаса сильный и, кажется, переборовший сам себя тысячу раз. 

Чонгук не может понять природу той тяги, которую он ощущает, когда думает об этом человеке, но не может отрицать, что он действительно думает, а ещё — достаточно много. Достаточно для того, чтобы вдруг прикипеть. Достаточно для того, чтобы вдруг осознать, что хотел бы... поддерживать его, как он умеет. Умеет плохо, да, но всё-таки, он бы хотел... 

— О чём ты сейчас думаешь? — вдруг интересуется у него Тэхён, делая мелкий глоток из своего стаканчика. У него действительно потрясающий голос, а ещё Чонгуку нравится думать, что ему не всё равно. Тэхён, каким бы сложным ни казался, очень легко идёт на контакт, когда видит, что к нему относятся без агрессии и с простейшим теплом — одинокий в толпе, где его все привыкли считать разменной монетой или же средством для достижения целей, он растаял от простой человечности. 

Вот, о чём Чонгук думает, когда, остановившись, смотрит в чужие глаза с пару мгновений, игнорируя то, что прохладный ветер так отчаянно треплет его светлые пряди. О том, что это больно, блять — осознавать, что такой прекрасный человек одинок. Сильный человек одинок. Измученный жизнью человек одинок, и будто бы в целой огромной Вселенной не нашлось того, кто бы смог его поддержать. 

— О том, какой ты замечательный, — просто он отвечает. А Тэхён вздрагивает, моргает какое-то время, а потом, губу закусив, только вздыхает, чтоб обронить негромкое: 

— Но я ведь не замечательный. 

— Кто сказал? — вскинув брови, задаёт вопрос Чон. 

— Я говорю. 

— Говоришь глупость, но менее замечательным тебя это не делает, — улыбаясь, произносит Чонгук, пожимая плечами. — Грустно только то, что ты сам не понимаешь, насколько ты ценный. 

— И чем же я ценен? 

— Тем, что ты дышишь? Мыслишь и чувствуешь? Тем, что ты живой человек? Каждый здесь — ценность. Все были рождены не просто так, а ради чего-то. Знаешь, я часто думаю о том, что мир — это большой механизм, а мы в нём детальки для хорошей работы. Миллиарды деталек только из тех, кто зовёт себя homo sapiens sapiens. Представляешь, насколько всё вокруг многогранно и сложно? — и, тоже отпив свой кофе, он пожимает плечами. — Так что не обесценивай себя и свой вклад, хён, хорошо? Каким бы он ни был, то, что ты есть и ты что-то делаешь, уже что-то, да значит. Разве не так? 

Тэхён смотрит на него какое-то время. А потом только лишь негромко смеётся, чтобы покачать головой и пойти себе дальше, позволив Чонгуку себя догонять. И ему действительно не нужно отвечать на такие простейшие истины: кажется, здесь им обоим понятно, что кем-то тут движет вовсе не жажда затащить в кровать или же желание заработать денег на образе знаменитого натурщика, а простой альтруизм и добросердечность.

И, нет, Чон здесь вовсе не из-за чувства жалости или вроде того. Не из-за желания познакомиться ближе (не только из-за него), а потому что к человеку этому тянет, словно магнитом. Так, словно именно он нужен для того, чтобы мир наконец приобрёл краски и целостность — такое бывает лишь в книгах, наверное, но Чонгуку действительно хватило только одной личной встречи, чтобы понять: Тэхён не плохой. Нет, он ценность. И куда большая, чем он сам может о себе вдруг подумать, а если ему нужен тот, кто ему это покажет, расскажет, докажет, то без проблем, он действительно готов помочь с этим. 

Чонгук ловит себя на мысли о том, что ему бы хотелось, чтобы Тэхён плакал от красивых историй о здоровом, красивом и чувственном — и вовсе не от боли и горечи, а просто от факта того, что вокруг зовут жизненным. Он бы действительно хотел помочь ему раскрыться, раскрепоститься и отпустить все печали — просто потому, что ему хватает доброты и тепла, чтобы согреть этого молодого человека с несгибаемым стержнем в холодный ноябрь. 

— Ты замёрз, — это то, что Тэхён, остановившись, вдруг произносит, глядя на него прямо в упор. — У тебя руки дрожат. 

— Зябко немного, но я в порядке. 

— Ты заболеешь. Ещё и в аудитории сегодня было довольно прохладно. 

— Да брось! Не заболею, ну, может, немного простыну, но с кем не бывает, — и Чон плечом ведёт. — Я согласен помёрзнуть, если это позволит мне побыть с тобой чуточку дольше. 

— И чем же я тебя так зацепил?.. — усмехаясь, Тэхён качает головой с неглубоким, но прерывистым вздохом. А Чонгук ему озорно улыбается, чтобы по-доброму и остро поддеть: 

— А я тебя? 

— Искренностью, — неожиданно получает честный ответ. — И своей светлостью. Мне никогда не встречались такие чистые люди, как ты, и я очень боюсь, что тебя постигнет разочарование от общения с таким человеком, как я... — последнее он произносит весьма неуверенно, снова глаза отводя. 

— Я не смогу разочароваться в тебе, — вдруг мягко произносит Чонгук. 

— Почему? 

— Потому что я изначально не строю надежд и принимаю тебя таким, каким ты являешься. Разве не на этом строятся искренние взаимоотношения, а? Ты такой, какой есть. А я не твои родители, чтобы тебя воспитывать, знаешь... поэтому, да, у меня просто нет выбора, кроме как быть лучше для тебя. Чтобы тебе со мной было комфортно общаться. 

— Не стоит загонять себя в какие-то рамки для того, чтобы мне было хорошо, — вдруг не без раздражения отвечает Тэхён. — Это пользование, а не общение. С моей стороны, я имею в виду. Я не хочу, чтобы ты себя в чём-то ограничивал ради меня. 

— Это не ограничение, хён, — спокойно отвечает Чонгук. — А уважение к границам того, с кем ты взаимодействуешь. Они могут быть разной толщины и длины у нас с тобой, знаешь? И каждая заслуживает, чтобы её уважали. Твоя граница острее и тоньше, через неё переступить — раз плюнуть, но я хочу стараться. Потому что я хочу и впредь тебя уважать и внедряться в твою зону комфорта только с тем темпом, который ты сам задашь. 

— Такт, — ставит точку Ким с лёгким кивком. — Ты говоришь о такте. 

— Я говорю непосредственно об уважении. У меня есть язык и я могу им пользоваться, он мне был дан не только для того, чтобы вылизывать чью-нибудь задницу, — и Чонгук фыркает. — А чтобы диалоги вести — тоже. В первую очередь. Такт может характеризоваться терпимостью к чужим интересам и предпочтениям, нравятся они тебе или нет — для меня это слово носит несколько негативный оттенок, потому что мне всё время кажется, что о чём-то тактично умалчивают или же терпят из чувства такта. А я тебя уважаю. Для уважения ничего не нужно терпеть и ни о чём не нужно молчать. Оно просто есть. 

Тэхён действительно смотрит на него какое-то время — не без нотки удивления в карих глазах, губы слегка приоткрыв — и выглядит вдруг таким уязвимым, немного разбитым, болезненным, что будто на глазах молодеет и его обнять хочется очень. Но Чонгук, стоя под холодными порывами ветра, не позволяет себе роскоши подобного рода — ему никто не обозначал своё отношение к спонтанным прикосновениям, и он уважает чужую границу. 

А потом Ким головой только качает, взгляд отводя и вздыхая тяжело-тяжело: 

— Твоя искренность будто не из этого мира. Это и пугает, и подкупает, ты в курсе? 

— Я просто привык к тому, что есть вещи, которые нужно озвучивать. Ведь когда ты молчишь, тебя никто не поймёт и никто не узнает, что тебе хорошо или плохо — люди мысли читать не умеют, — пожимает плечами Чонгук. — Возможно, я маленький, возможно, у меня всё слишком неглубоко, как детский бассейн и просто, как у ребёнка, но я правда не вижу ничего плохого в том, чтобы выражать то, что я чувствую, пока я выбираю ту подачу, которая не ущемляет моего собеседника. Мне нет резона тебя обижать, хён, и дело вовсе не в том, что ты какой-то там популярный натурщик или вроде того. Я не твой хейтер и я не хочу тебя потреблять, как кусок мяса, потому что ты живой человек. Со своими заёбами, сложностями, но ты настоящий и — я уверен — ты не плохой, понимаешь? Замкнутый, сложный, но на всё были причины. Ты не идиот, чтобы отталкивать и делать кому-либо больно ради прикола. 

— Поэтому ты ради прикола решил поиграть со мной в посла доброй воли? — щурится Ким. — Мне не нужна помощь, я у тебя её не просил. 

— Словами, факт, не просил. Но я не дурак и я прекрасно увидел твои глаза, когда я позвал тебя сейчас выпить кофе опять. Они говорят о тебе больше, чем ты того хочешь, что выдаёт в тебе человека искреннего и, вообще-то, коммуникабельного. Я не прошу тебя быть со мной, — вздыхает Чонгук. — Но если тебе комфортно общаться — общайся. Я клянусь, что у меня нет злых умыслов на твой счёт. Я тебя не обижу. Давай будем друг с другом разговаривать, договорились? 

И Тэхён ему в этих стремительно сгущающихся сумерках вдруг улыбается. Это не та улыбка, которая лучится счастьем и искренностью: у него губы опасно дрожат и Чонгук почему-то уверен, что совсем не от холода, а в глазах плещется сильное что-то, что говорит о бесконечной усталости и желании найти хоть толику понимания в окружающем мире. Он просто хочет быть понятым. Просто хочет, чтобы его хоть кто-то считал человеком и принял таким, какой есть, не открещивался и не отшатывался, как от чумного — и, наверное, это будет звучать глупо, самонадеянно, но Чонгук действительно... готов сделать это. Всё это. 

— Можно я тебя обниму? — тихо спрашивает у человека, которому ещё только предстоит понять, что он от и до весь прекрасен, и дело вовсе не в потрясающей внешности. Дело в отзывчивости и мелочах, которые оголяют душу Чонгука для него одного, той самой непонятно откуда возникшей между ними вдруг связи, и Тэхён, шмыгнув носом, головой отрицательно машет, чтобы сдавленно ответить: 

— Нет, не надо. Я тогда точно расплачусь. 

— Плачь, — мягко предлагает Чонгук. 

— Макияж поплывёт. 

— Пусть плывёт. Ты и таким будешь для меня самым красивым. 

— Почему? — почти беззвучно шепчет Тэхён. — Ты меня даже не знаешь. 

— Потому что я тебя... чувствую? Это не жалость. Просто никто не достоин того, чтобы ему делали больно. Не родился ещё, Ким Тэхён, такой человек, который бы заслужил, чтобы ты страдал по нему. 

И глаза в этот момент у Тэхёна такие большие. Распахнувшиеся широко-широко, а губы только сильнее дрожат сквозь эту улыбку, подкрашенную тёмно-коричневой матовой помадой, и когда он вдруг моргает, то первые слёзы срываются с глаз в этот пропитанный холодом день. 

День, когда Чон Чонгук открыто заявил о своём желании заставлять Ким Тэхёна впредь ощущать только тепло и уверенность. Просто так. Без какой-либо корысти. 

— А мне кажется, что всё же родился. Двадцать лет назад, в сентябре, — и в этот момент тот, который всего лишь мальчишка, всё-таки его обнимает, позволяя тихо расплакаться в белую куртку где-то в районе плеча. И пусть, что разводы останутся от декоративной косметики. Пусть, что ему ходить больше не в чем — это не так уж и важно, на самом-то деле — всего-то какая-то грязная куртка на фоне чужого разбитого мукой существования, которое ему так сильно хочется склеить без какой-либо трещины. 

Ким Тэхён сложный. Сложный и сильный, и, он уверен, что над теми историями, где герои помогают друг другу и обещают быть рядом, не плачет. Но плачет сейчас лишь от того, что кто-то просто-напросто обозначил его личную ценность и готовность быть рядом. Просто-напросто показал, что готов принять и работать. Ведь этот человек эмоционально настолько прогорел до остова и, кажется, так привык защищаться, что первым кусается, будто заранее. А тут укусил — а его вдруг погладили. Напрягся, постарался вырваться из чужой хватки — а её вдруг ослабили и чмокнули в лоб со словами, что всё поправимо. 

Ким Тэхён сложный. Но у него всё ещё лунная аура, а душа носит вкус красного сухого вина, и Чонгук сейчас первую своими пальцами может хорошенько прочувствовать, когда тёмные пряди нежно оглаживает и — что уж греха таить — и сам тихо плачет в пустынную осеннюю хмурость. Не потому, что ему жалко Тэхёна, отнюдь, а потому, что к нему действительно тянет, словно магнитом, с первой секунды, и он по-здоровому восторгается силой и стержнем того, кто сейчас позволяет вдруг быть себе слабым с ним. 

Показать себя уязвимым кому-то — это высшее проявление силы. И Чонгук действительно подарил бы ему самую ярко сияющую звёздную пыль, просто так, потому что тот заслуживает улыбок, подарков и понимания. 

Всё просто так. Потому что каждый здесь достоин любви.

...— Ты первый, — это он говорит ему достаточно хмуро, немного осипше: они действительно долго простояли на холоде, а потом Тэхён был чертовски смущён количеству разводов на чужой куртке. 

Чонгук вызвал такси до своего дома, чтобы не смущать его метрополитеном, а когда они зашли в его небольшую комфортную студию, то заставил немедленно принять душ, пока он ставил чайник. И сейчас, выйдя следом за Тэхёном в одних серых трениках и с полотенцем на не самых слабых плечах, находит того с чистым лицом и забившегося в угол дивана, словно зверёк, пальцами кружку сжимающего. И вид невозможно затравленный: Чонгук, налив себе чай, терпеливо ждёт продолжения этого признания, а потом, пораскинув мозгами, достаёт из комода ещё одну футболку и простые штаны, чтобы швырнуть их в сторону гостя. 

— Зачем? 

— Останешься на ночь. Уже поздно. 

— Я не... — начинает было Тэхён, но Чонгук, нос наморщив, садится с ним рядом и, не касаясь, смотрит прямо в глаза, чтобы перебить — мягко, но всё же уверенно:

— Всё в порядке. Я не обижу тебя, помнишь, хён? Ты же мудрый и сильный, так верь мне, идёт?

— Дело не в этом, — со вздохом отвечает Тэхён, губы поджав и гипнотизируя стену. — Я не хочу доставлять тебе неудобств. Я об этом. Тебе же завтра на пары. 

— Завтра суббота. Мне не нужно на пары. 

— Ты бы хотел отдохнуть в свой выходной, а не якшаться со мной. 

— Может быть, время, которое я с тобой провожу, для меня равноценно отдыху, а? — мягко интересуется Чон и в чужих глазах видит неуверенность вперемешку с испугом. — Я хочу узнать тебя лучше. Понять тебя лучше. Пока ты мне не скажешь, что ты ощущаешь, что думаешь, я никогда не пойму, что у тебя на душе, хён. Но я буду рядом, даже если ты никогда не будешь готов. Буду просто держать тебя за руку. 

— Меня пугает твой альтруизм, — неловко сообщает Тэхён. 

— Меня тоже. Но это всё ещё не повод думать, что ты причиняешь мне дискомфорт. Потому что ты не. 

«Возможно ли стать зависимым от человека за какие-то дни?»

«Ему необходима поддержка, но достоин ли я того, чтобы оказать её? Смогу ли хоть когда-нибудь стать близким ему?»

И по взгляду Тэхёна, к нему обращённому, вдруг внезапно читает: да, да и... да. Потому что тот улыбается, кажется, немного печально, а потом только вздыхает, головой покачав. 

— Хорошо, я останусь. Буду спать на этом диване. 

— Без проблем. А утром я сварю кофе и испеку тебе блинчики. Как ты относишься к клубничному джему? 

— Положительно. Но только с учётом того, что я буду помогать тебе готовить эти самые блинчики. Договорились? 

— Да, договорились. И, хён... 

— М? 

— Ты сказал, что я был в чём-то первым. Расскажешь? 

И после недолгой паузы, в процессе которой Ким быстро губы облизывает, делает короткий выдох и вдох, слышит негромкий ответ: 

— Ты первый за долгое время человек, которому я позволил обнять себя, Ку. 

Чонгук действительно готов подарить ему звёздную пыль. Иначе не может понять, почему после короткого: «А можно ещё раз?» и робкого после кивка неожиданно вдруг обнимает, прижимая к себе, и сидит какое-то время, зарывшись носом в тёмные пряди. 

От Тэхёна пахнет шампунем. Его, Чонгука, шампунем. И почему-то хочется очень, чтобы он пах так всегда.