Он не уходит, и, наверное, это самое важное — на фоне той доверительной чувственности, которую Чонгук ощущает в то же мгновение, как отстраняется от этих мягких, пусть слегка и обветренных губ, любой вкус поцелуя блёкнет, теряется. Потому что дело не в самом действии как таковом: поцелуй — это лишь физика и способ выразить то, что поэтично Чувством зовут, а атмосфера, ощущение, возможность впитать в себя остроту эмоций другого являются куда более ценными. 

Он не уходит, и, наверное, это самое важное — сложный, разбитый, разломанный и сросшийся заново, привыкший себя контролировать молодой человек в одно только мгновение распахнулся для Чон Чонгука так ярко, так гулко и переливчато миллионом самых светлых оттенков, которые золотом отзываются на дне карих глаз и срываются частыми мелкими выдохами с чужих вспухших губ. У Тэхёна кофейные скулы горят, он сам внезапно горит сотней цветов сейчас для одного лишь Чонгука. 

И это так ценно. Нет, вовсе не то, что Тэхён сейчас горит для него, а как раз-таки то, что в хёне столько восхитительных полутонов этой искренности. И он всё же может проявить себя в каждом — вот, где настоящее золото. Вот, где, по скромному чонгукову мнению, кроется настоящее счастье того, кто хотел бы показать кому-то другому, сколько всего самого светлого он реально заслуживает. 

— Хочешь ещё? — вдруг шепчет Тэхён. Они отстранились друг от друга всего лишь на миллиметры — его дыхание очень горячо бьёт по чувствительным сейчас губам одного мальчишки-художника, которому голову так кру́жит эмоциями, что он вынужден вцепиться пальцами в край столешницы. 

— А ты? — немного хрипло интересуется Чон. Не может не задать этот вопрос. — Чего хочешь ты? — и хён замирает вдруг в нерешительности, чтобы слегка отстраниться и, губу закусив, вдруг предстать уязвимым и робким. 

— Я не хочу показаться, ну... наглым. 

— Не бойся. Может, мне нравится, когда ты такой, ты же не знаешь, — и Чонгук ему широко улыбается. 

— Я бы хотел поесть с тобой вместе, — опуская глаза, шелестит Ким. — А потом бы... просто посидеть с тобой на диване? Держась за руки? Это будет уместным — сидеть с тобой на диване, болтать о чём-нибудь и просто держать тебя за руку? 

У него голод по касаниям, понимает Чонгук. Неистовый, поедающий его изнутри, терзающий душу и рёбра — тот самый, который не может преодолеть неведомый блок, который Тэхён поставил сам на себя по явно не самым лучшим причинам. Прорваться через него будет сложно — нет, даже не так: Чонгук не хочет через него п р о р ы в а т ь с я, он хочет мягко подобрать нужный ключ к сердцу Тэхёна и бесшумно открыть эту дверь. 

— Конечно, — и, подавшись вперёд, позволяет себе ещё один порыв нежности, где клюет чужой кончик носа своим. — Разговоры с тобой — самая уместная вещь на планете. И я покажу тебе, что это не пустые слова. 

...Они не обнимаются. Не слушают музыку, не смотрят фильмы или сериалы, отнюдь: просто, поев и наконец приняв душ, разваливаются на диване в гостиной зоне Чонгука, закинув ноги друг на друга — Тэхён позволяет ему это сделать, и это настолько прекрасно, пусть Чон и спросил у него предварительно, можно ли им лечь в такую странную позу. Будет ли это комфортным? И сейчас, упираясь плечами в один из подлокотников и слегка протянув руку, он видит, что хён повторяет его позу точь-в-точь, и нежно чужие длинные пальцы оглаживает. Без сексуализации. И без каких-либо подтекстов — просто касания плавные, нежные и успокаивающие. 

Чонгуку до бескрайнего важно, чтобы их взаимная тяга не была прервана неосторожностью. И знали бы вы, как он старается сейчас быть нежным и трепетным, но вместе с тем — естественным с ним и чертовски расслабленным, чтобы Тэхён вдруг не подумал опять, что своими блоками и невербальным протестом причиняет дискомфорт его рамкам. Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого — эту фразу Чон выбил себе прямо под веками, запомнил так, как своё имя не помнит, а потому, нет, ему не узко в том пространстве, в котором он лавирует в это мгновение. Потому что он ценит любой миг с Тэхёном: открытым Тэхёном, сложным Тэхёном, Тэхёном с сильными моральными травмами, слезами, улыбками, колкостью и той самой робостью, которая читается там, в черноте двух широких зрачков. 

И ему нравится так, когда они слегка спешат с поцелуем и делают назад пару шагов, чтоб отдышаться и слегка привести себя в норму, ведь даже эти два шага есть прогресс в возможности что-либо испытывать. 

— Я хочу рисовать тебя, — вдруг говорит ему Чон достаточно прямо, и Ким, разнежившийся от ленивых невесомых касаний пальцев о пальцы, вздрагивает и вмиг напрягается — а Чонгук про себя отмечает: первая точка болезненности. Тэхён явно боится снова оказаться для кого-то просто бездушным объектом, разменной монетой, мимолётной эмоцией, а потому слегка закрывается: черты лица его заостряются, когда младший произносит эти слова, но становятся мягче, когда тот продолжает: — Не ради чего-то корыстного. Ради выражения тех позитивных эмоций, которые ты мне даёшь просто присутствием. Они прут из меня фонтаном, знаешь? Это невозможно сдержать, потому что ты настолько прекрасный и ценный, что мне хочется, чтобы ты был во всех моих скетчбуках. 

— Ещё недавно ты боялся не справиться, — напоминает Тэхён, криво ему улыбаясь. Но ещё мягче. Тронуто. И с лёгким налётом неверия. 

— Рисовать Ким Тэхёна-натурщика боится каждый художник, — не спорит Чонгук, — но я не боюсь изображать своего чуткого хёна, который так легко читает меня. Ким Тэхён-натурщик сидит на табурете с тканью на паховой зоне, чтобы девчонки не грохнулись в обморок, и являет собой идеальный образ сочетаемого с несочетаемым. А мой хён мягкий, воздушный и тёплый, у него лунная аура и у него самая красивая улыбка на свете, — и видит, что тот, нервно сглотнув, отводит глаза. — Знаешь, в чём парадокс? 

— В чём же? — интересуется Ким, и Чонгук вдруг остро чувствует это: до этого чужие пальцы оглаживал только он сам, а сейчас его собственные берут в мягкий плен тёплого, чтобы подарить нежность круговыми движениями. Тэхён делает ему навстречу ещё один неосознанный шаг — и это вторая победа. 

— В том, что эти две личности, которые между собой не сочетаются ровным счётом никак, потрясающе схлёстываются в одном человеке. И меня к обеим влечёт. 

Тэхён на это лишь цыкает, нос сморщив, как кот, которому на усы молоком неожиданно капнуло. 

— Мелкий засранец, — бормочет. 

— И почему? — не может не улыбаться Чонгук на такое мило выраженное чувство смущения. 

— Ты говоришь мне... много смущающих вещей, ладно? — и хён только глаза прикрывает, чтобы вздохнуть: — Такое обычно так прямо не говорят. 

— А я говорю, — пожимает плечами Чонгук. — Ведь если я тебе не скажу, какая ты ценность, как ты об этом узнаешь? Или если я не скажу, какой у тебя потрясающий смех? Или если я не скажу, как ты мило смущаешься? У тебя румянец коричневый, в курсе? Ты не краснеешь, ты... 

— Ржавею, да, — хмыкает Ким. — Это всё третий десяток. Возраст своё берёт, знаешь.

— Я, вообще-то, вовсе не это сказать хотел!

— Или покрываюсь слоем говна с возрастом, как старый брюзга, который считает, что раньше всё было лучше. 

— Ты не дед!

— Ты сам меня так назвал! — осуждающе восклицает Тэхён, впрочем, широко улыбаясь и тыкая в его сторону указательным пальцем. — Твои слова, Ку! — Чонгук и сам улыбается, хватая его шутливо за палец. Хён смешно ойкает, и какое-то время они вдвоём борются на узком диване, рискуя свалиться вдвоём прямо на пол, но смеются синхронно и в голос, пытаясь отвоевать себе звание победителя в этой ленивой схватке. Побеждает Тэхён: навалившись, ему сверху руки фиксирует, прижимая к мягкой обивке дивана запястьями, и широко улыбается, прижавшись кончиком носа к чужому. 

Сам идёт на сближение, и у Чонгука нет поводов, чтобы не расслабиться под этим вот натиском. 

— Ты проиграл, — сообщает хён ему в самые губы губами — и глупое сердце его не менее глупого младшего делает в груди столь же глупый кульбит. 

— Бонусы для проигравших? — беззвучно интересуется Чон, глядя ему прямо в глаза. 

— Ты что-то хочешь? — Тэхён морщит нос. 

— А ты что-то можешь мне предложить? — вскидывает брови Чонгук. Да, флиртует. Бесстыдно флиртует, и, нет, извиняться за это точно не будет. 

— Могу поцеловать тебя. Хочешь? — с нотками хрипотцы в голосе интересуется Ким, и Чонгук позволяет себе резковатый чувственный выдох, который наверняка выдаёт в нём волнение, но ему всё равно: 

— Да. Пожалуйста, поцелуй меня прямо сейчас. 

Это будет уместно — целоваться с Тэхёном. Кажется, целую вечность вперёд, потому что то, как тот выступает инициатором сам, Чонгука так ранит в его несчастное сердце, что то спотыкается в ритме, чтобы начать стучать в три раза быстрей. Возможно, потому что Тэхён отпускает его руки немедленно — но лишь для того, чтобы одну положить себе на поясницу, а вторую — на темноволосый затылок. 

Прижмись. Заройся пальцами в пряди. Утоли мою жажду касаний — и этот посыл Чон тоже хорошо понимает, ничего не требуя сверх и принимая расширение границ чужого комфорта с трепетом в глубине своей наивной детской души. 

***

Тэхён слабый человек. Абсолютно безвольный и глупый, местами израненный, где-то всё ещё не до конца спаявший свою дурацкую душу, но факт фактом — разбитый и немощный, потому что всю субботу он проводит в квартире Чонгука, где они целуются дважды (и это, наверное, лучшее, что происходило с ним за последние месяцы, если не годы), но стоит только окунуться лицом в воскресенье, как его парализует предсказуемым страхом. 

Это всё неправильно. Быстро. Так не бывает: не здесь и не с ним — и неожиданно отголоски прикосновений мальчишки кажутся чуждыми, а по ощущениям напоминают ожоги в самом плохом смысле этого слова. Тэхён словно больной: он не может заснуть в ночь на последний свой выходной, а утром разбитый, а губы, слишком чувствительные из-за поцелуев, потрескались — бледный, он с паникой смотрит в своё отражение и его ненавидит. За то, что дал слабину. За то, что мальчику неожиданно шанс дал на то, что у них когда-то что-то получится, а прямо сейчас, наедине с собой и своим отторжением собственной личности, забирает назад. Заочно плюёт в светлую душу, бежит. 

Тэхён слабый. Без остатка, без гордости, как бы ни старался храбриться и быть хоть сколько-то сильным, как никогда сейчас понимает: всё зря. Все эти годы любые попытки заставить себя думать о том, что всё хорошо, были тщетными, потому что нет, ни хрена. 

Мальчик не заслужил. Дефектного — точно. Господи, Чонгуку всего лишь двадцать грёбанных лет, ему не нужен эмоциональный калека, который сам не может одолеть собственных демонов. У него в двадцать четыре даже член не стоит — кому такое понравится? 

Всё воскресенье Тэхён ненавидит себя сильнее всего. Чонгук пишет два раза, но все сообщения остаются без какого-либо ответа: у его дерьмового хёна в этот промозглый ноябрьский день нет ресурсов на то, чтобы делать вид, что с ними порядок. Что всё хорошо — а Чон больше не пишет, сохраняет молчание, видно, поняв, что тревожить не стоит, и подарив возможность зарыться в себе до конца. 

Возможно, Тэхёна тошнит. Тоже дважды — от собственной слабости, липкого страха сближения и ненависти к себе самому. Но теперь у неё новые чёрные ноты: тут дело не только в тяжести всех навешанных на него ярлыков, не в давлении социума, но ещё и в маленьком мальчике, который просто так испачкал свою белую куртку чужой декоративной косметикой; о мальчике, чья улыбка сияет так ярко, и чьи светлые волосы такие неожиданно мягкие, а губы — ожидаемо нежные, трепетные. 

Господи, как же сильно Тэхёну понравилось их целовать. Ровно настолько, что он сам сейчас себя гонит в бездну оказаться слишком неправильным, чрезмерным калекой, эмоциональной обузой, которая не будет достойна человека такой широкой души. Чонгук, он ведь замечательный. В его мире всё разговоры решают, и он активно проживает каждый момент в уважении, такте и соблюдении рамок чужих личных границ. В мире Тэхёна же разговоры не спасли ни единого раза, люди на улицах смотрят за то, что он просто тот, кто он есть, а окружающие никогда не стараются вести с ним диалог дольше необходимого. 

Он даже не помнит, когда у него кто-то последний раз спросил, как дела. Может быть, это был всё тот же Хосок недели две-три назад перед тем, как уехать на месяц в Лос-Анджелес проводить свою фото-выставку. Ещё дальше — вопросы о том, как он себя чувствует и какие-то мелочи, где кому-то было искренне не всё равно, честно. А если подумать, то таких людей, возможно, кроме Хосока, никогда вовсе и не было. 

Для родителей — клеймо и позор. 

Для бывших своих одногруппников — педик и фрик. 

Для руководства университета — возможность получить пару оргазмов. 

Для бывшего парня, который всё дал за слишком жестокую цену — феминная шлюха, которая сама виновата в том, что с ней происходит. 

А для Чон Чонгука — неожиданно ценность. В такое сложно поверить, когда тебя из года в год жестоко пинают — руку, к тебе протянутую, невольно кусаешь. Может быть, поначалу, Тэхён точно не знает: он не уверен, потому что никогда до этой поры никто не хотел говорить с ним о нём, не готовил ему блинчиков с джемом и не рассказывал так подробно и обстоятельно то, насколько важно — просто быть им. И поэтому, испытывая острое отвращение к себе самому, Ким, на полу лёжа в своей дурацкой квартире, пишет в ответ на «как дела?» и «ты в порядке? волнуюсь» только одно сообщение, но зато самое честное.

«Я боюсь не потянуть и не справиться»

И закуривает, хорошо прорыдавшись от тягости воспоминаний-загонов, которые его рвут невидимо на миллионы частей, пока он позволяет себе утонуть в собственной горечи и осознании немощности. Чонгук не заслужил того, чтобы его катали на эмоциональных качелях, а Тэхён не заслуживает вообще ничего с таким отношением к жизни и с липким страхом даже банальных касаний. Отношения с ним — регрессия во всём своём абсолюте, шаг вперёд — два назад, и непонятно, когда стоит ждать эмоционального слома, потому что если сам Чонгук для него не насилие, то он сам себя потом изнасилует мыслями. И не думать о том, что не такой и неправильный тоже не может. 

До недавнего времени он неплохо с этим справлялся. Закрытый, настроенный сразу же на агрессию, он не позволял кому-либо к себе вдруг приблизиться, а этот мальчишка и его острая искренность ударили сильно и больно настолько, что пробили броню одним ярким солнечным выстрелом. Это невыносимо — осознавать, что ты не можешь толком ни объясниться, ни выразиться; дать понять, что настолько привык к потреблению, что банально не веришь в хорошие чувства к своей же персоне. Тэхён настолько сильно боится в перспективе разрушить всё то, что Чонгук так кропотливо для них сейчас вьёт, что банально рубит с плеча на зачатках. 

Разве бывает так быстро? Когда — раз, и взаимностью, друг к другу, словно магнитом и ощущением, что вместе вы со всем-всем-всем справитесь? Когда сердце заходится, а тело, которое боится касаний, само тянется, просит контакта, прикосновений — одних, определённых, да так, чтоб раствориться, исчезнуть, расплавиться? Когда от простых улыбок хочется плакать? 

Тэхён уверен, что нет, но вздрагивает, как потерпевший, когда слышит вибрацию по полу своего же мобильного. А на экране — ответ, и вовсе не тот, какой он мог ожидать даже в смелых мечтах. 

Хотя, о чём говорить тут? Ведь это Чонгук. Чон Чонгук, самый искренний человек на этой планете, и, кажется, самая огромная ценность. 

«Пожалуйста, хён, пообещай мне одно: что ты просто проживёшь этот день. Ты не будешь думать ни обо мне, ни о том, что ты ко мне чувствуешь, ни о том, куда это всё заведёт. Пожалуйста, просто забудь обо мне сегодня, идёт? Живи так, как ты привык жить, потрать этот день на себя так, как ты привык его тратить. Пусть это будет твой день (хотя, если говорить тебе честно, то для меня, кажется, каждый новый день теперь твой) и пусть он будет посвящён только самым приятным вещам для тебя. 

А завтра настанет день новый. Он будет плохой или хороший, кто знает, ведь так? Но он обязательно будет, и он тоже будет только твоим для тебя, потому что ты должен думать только о тех вещах, которые будут приносить тебе радость здесь и сейчас. Ты хочешь, чтобы я был рядом с тобой? Я буду. Хочешь, чтобы я тебя целовал? Я буду тебя целовать. Хочешь, чтобы я не испытывал дискомфорта рядом с тобой? Так давай мы завтра с тобой сядем и просто поговорим о том, что тебе кажется опасным, идёт? 

Хён, поверь, я понял тебя куда лучше, чем ты можешь подумать. Ты сказал мне куда больше, чем хотел мне сказать, но здесь ты не уязвлённый, не слабый: я клянусь тебе, что все твои слабости рядом со мной будут для меня твоей силой. Ты уникальный. Ты удивительный. Ты драгоценный. И ты даже не представляешь, как много всего ты заслуживаешь — я тебе столько в жизни не дам, но буду очень стараться. 

Договорились?»

Глядя на это, Тэхёну неожиданно хочется плакать. От облегчения? От понимания, что мальчишка снова его просчитал и раскрыл, словно книгу? Он точно не знает — но позволяет себе опять разрыдаться, однако эти слёзы совсем не плохие. Напротив: со вкусом того, что зовут благодарностью и пониманием чужой и собственной ценности. Пониманием того, как нужно беречь эту светлость, что есть между ними, светлость, что пронзила чёрную тэхёнову жизнь.

И поэтому его ответ простой и короткий. Но он надеется — нет, он уверен, — что Чонгук прочитает его именно с той интонацией Чувства, с которой он его пишет: 

«Договорились»