Самый красивый на свете.

У него в глазах — целая ночь, а волосы шелковистые, мягкие — приятно пропускать между пальцев; он точён, словно скульптура, и каждый жест его — это искусство. Его наклон головы, его губы, такие манящие, движение каждое — он поражает сознание своей красотой, поэтому немудрено, что так много людей хотят просто взглянуть. И сейчас, прямо сейчас, это всем позволительно, когда он в окружении свиты выходит из дверей, а потом размеренно, медленно пересекает роскошный двор перед Дворцом прямо к воротам. Шествие действительно бьёт по лицу духом торжественности: солдаты по обеим сторонам в струнку вытягиваются одновременно, а после — склоняются в сильном поклоне, не смея даже поднять взгляд на кого-то столь ослепительного, каким и является Мин Юнги, что ни на кого толком не смотрит. Со стороны будто кажется — ледяной, равнодушный, прекрасный лишь оттого, что просто родился, но Кёнги давит ухмылку, что рвётся на губы: слишком хорошо знает своего близнеца, чтоб не понять — тот сосредоточен сейчас только на том, чтобы держать спину прямо, иначе вся конструкция гребней на голове рухнет мгновенно. 

— Его Высочество такой потрясающий... — тянет откуда-то сзади евнух отца, бета по имени Кондо. — Он как прекрасный цветок, который распускается только для избранных. Мы должны гордиться тем, что имеем возможность жить с ним в одно время. Красивее омег я ещё не встречал. В нём всё гармонично, всё правильно, и здесь нет отпечатка Панчока: люди такими могут только родиться. Сразу видно: наш второй принц не простой человек, а благородных кровей.

Кёнги, стоящему у паланкина возле этих самых ворот, только семнадцать, и он особо большого количества омег ещё не видел в глаза, однако почему-то с Кондо сейчас согласен, как никогда — красивее брата нет никого, он уверен, и дело вовсе не в том, что сердце сбивается с ритма, а природный запах становится труднее сдерживать с каждой минутой, это просто негласная, неопровержимая истина, и она непреложна. 

Юнги самый красивый. Тот самый Юнги, который поднимает взгляд, смотрит в лицо, своему идентичное, и даже отсюда Кёнги замечает чувство, что тонет в тёмных глазах, которые вроде чужие, но всё равно — Боже! — свои. Всё становится хуже от понимания: нельзя. Нельзя так смотреть, нельзя неровно дышать, нельзя позволять себе тонуть в этих чувствах, нельзя столь сильно хотеть прикоснуться, но в такие моменты всякое время застывает на месте, позволяя одному глупому альфе рассмотреть того, чьи черты лица он может разглядеть в любом отражении. 

Они одинаковы. Одно лицо, мысли, душа, а чужое сердце вторым бьётся под рёбрами, всегда будет биться, никого не полюбит больше так сильно, как погряз наследник престола в первом двояком касании, с первым мгновением, как осознал, что ему больше никто никогда другой нужен не будет. 

Они одинаковы. Улыбки, привычки, эмоции, чувства — последнее, пожалуй, опасней всего, потому что никто никогда не будет для Кёнги так очевиден, как Юнги, и наоборот — тоже. Глупости говорят все вокруг о том, что в каждом альфе заложен инстинкт охотника; то же относится к сужденью о том, что омеги обязаны быть олицетворением потёмок загадок, потому что нет для Мин Кёнги ничего важнее открытости, искренности... 

Он такой глупый, о, Боже. 

А ведь им двоим ещё предстоит ехать в одном паланкине долгое время — не сорваться бы, не наделать ещё больше ошибок.

Или ухнуть в эти эмоции, раствориться друг в друге и забыть обо всём.

— Принцу предстоит выбрать самого достойного мужа, — говорит евнух Кёнги по имени Довон, а альфа глотает виток раздражения: нельзя казнить бет за то, что они говорят верные вещи, а ему, такому неправильному, больно от них уже где-то физически. Он руку сжимает на рукояти меча, даже не зная, что сделает, если клинок обнажит: себе вспорет живот от безнадёги или перебьёт здесь всех, чтоб никогда не напоминали о том, что Юнги не его, а он — не Юнги. 

Чтоб позволили отрицать очевидное ещё чуточку дольше. 

Разрешили быть счастливым ещё хоть пару мгновений. 

***

Он не знает, как это случается, но по ночам они сталкиваются всё чаще и чаще. Юнги не имеет ровным счётом ничего против, потому что брат не обижает его — даже, напротив, помогает учиться: притащил откуда-то лёгкий короткий меч, и начал обучать искусству владения клинком. Это смущает, на самом-то деле: в одну из подобных ночей неожиданно пробивает молнией грудь осознание того, что к спине Кёнги прижимается, его пальцы — на пальцах Юнги, сжимают, учат вести, поражать, а дыхание, горячее, жаркое, распыляется прямо на ухо, сейчас обнажённое из-за высокого хвоста и повязки: 

— Ты не должен прикладывать все усилия в один удар. Хватит лёгкого взмаха, твоё оружие должно быть достаточно острым для того, чтобы пустить кровь обидчику без особых усилий с твоей стороны. Непрямое касание, — и взмахивает рукой своего близнеца, чтобы дать мечу возможность легко свистнуть, разрезая пространство — Юнги этот момент ловит за хвост, он у него навсегда в голове отпечатывается, словно клеймо, потому что в то самое мгновенье его сердце впервые сбилось со своего ритма, а воздух внезапно пропал. — У тебя холодные руки и пальцы дрожат. Ты в порядке, Юнги? — и брат отпускает осторожно, чтоб развернуть к себе лицом за плечи и посмотреть крайне внимательно. 

Юнги хочет его проткнуть почему-то. Ему тринадцать всего, у него вереница из тех, кто когда-нибудь захочет насладиться с ним ночью, и сейчас в голове абсолютный испуг и сумятица. Он в это мгновение Кёнги как будто видит другими глазами, нет, не так, будто видел всегда, но значения не придавал, а сейчас прозрел неожиданно, и становится почему-то до ужасного душно, пусть ночь и прохладна, но пот на висках выступает. Он как кот дикий, который вдруг осознал, что его приручили: назад прыгнуть и зашипеть, выгнув спину дугой, не поддаваться, не смотреть на приоткрытые в удивлении губы. 

Не испытывать. Ведь они одинаковы. Одно лицо, мысли, душа, а чужое сердце вторым бьётся под рёбрами, всегда будет биться, никого не полюбит больше так сильно, как привязан к брату омега Мин Юнги, тот самый, что пытается доказать всем вокруг свою значимость, и себе — в первую очередь. 

Они одинаковы. Улыбки, привычки, эмоции, чувства — последнее, пожалуй, опасней всего, потому что то, что грудь сжимает сейчас в холодных тисках, совсем не походит на то, что он когда-то испытывал ранее: будто жило там, пригревшись, словно змея, а сейчас распахнуло глаза с вертикальным зрачком и бросилось прямо на сердце, укусило болезненно, а яд уже в крови раствориться успел. 

— В порядке, — ровно отвечает Юнги, после неловко откашлявшись. — Покажи мне, как лучше ударить, а я посмотрю, — Кёнги кивает, облизнув губы, а потом подходит к манекену, клинок выхватив, и наносит тот самый лёгкий удар по касательной, который солому вспарывает так легко, что омега диву даётся:

— Видишь? Здесь большую роль играет острота твоего оружия, — солома уродливо вылезает сквозь разрез мешковины, а брат, повернувшись к нему, улыбается краешком рта: — Этот удар не стоил мне ничего. Попробуй и ты? 

Юнги кивает, но с долей нервозности. Руки чешутся клинок поднять на того, в ком всегда был уверен — просто лишь оттого, что до ужаса страшно принимать в себе что-то иное, неправильное. То, что делает больно одним своим существом. 

То, что может его погубить, если всё-таки распространится по венам. Ведь тогда он сам себя сожрёт с потрохами из-за порочной неправильности, из-за нежелания когда-либо быть с кем-то ещё. Он никогда не получит ответ, если позволит этому чувству затопить его целиком, ведь Кёнги очень разумен для своих тринадцати лет — все вокруг говорят это, все знают, что брат безумно талантлив, у него разум, у него потенциал и великое будущее. Он не позволит запятнать этим грехом свою репутацию, ведь все вокруг знают, что любить брата, своего близнеца — это инцест. Это неправильно. Одно дело, когда женятся кузены или ещё немного подальше, но близкие родственники? Совершенно неслыханно. 

Но его кожу жжёт, когда удар выходит неровным, а запах сандала снова в близости душит, ведь Кёнги опять прижимается сзади, пробормотав тихо «Неправильно, глупый, но ты молодец, быстро схватываешь» и вновь демонстрирует чужими руками. 

Мешковина трещит. 

Совсем как рёбра Мин Юнги — омеги династии Мин, потому что из двух сердец, что скрылись под ними, одно стало необъятно большим, а колотится так отчаянно сильно, будто сейчас проломит все кости. 

***

Мин Юнги привык быть красивым. Уверенный в том, что он под защитой, привык быть дерзким, иногда — грубоватым, самонадеянным. Он знал себе цену, на всех смотрел свысока, кроме, пожалуй — и здесь мысли всегда спотыкаются, превращаясь в один клубок нервов и боли, которая настолько сильна, что отдаётся в кончиках пальцев изувеченных мозолями рук, — в общем, никогда не позволял кому бы то ни было собой помыкать. Он знал, что у него лучшие слуги, лучшие причёски, ханбоки и лошади; знал, что за право побороться за место в постели с ним рядом не один знатный человек смело голову сложит, и всегда этим пользовался — так же искусно, как и клинком, бо, ножами, всем, чем угодно, потому что годы тренировок под руководством — сука — одного человека даром никогда не пройдут. У Мин Юнги были длинные роскошные волосы угольно-чёрного цвета, осиная талия, нежная кожа, которую все с шёлком сравнивали, и второй явно проигрывал в схватке, уступая нетронутой загаром белизне. 

Мин Юнги был прекрасен. Он был словно самый роскошный в мире дворец, словно три казны Императора — чёрт с ним, он был бесценен, напоминая всем здесь, кто самый прекрасный цветок, изысканность которого всё ещё скрывается под слоями одежды. 

Все его обожали, но оценить по достоинству мог только один — и мысль вновь обрывается, жжётся, заставляет поморщиться, а потом поднять голову на этого парня, Намджуна, и продолжать его слушать. 

— ...задолжал. Он нас всех убьёт, Вы о нём, Дракон-ним, наверняка слышали, потому что он уже прирезал не одного из Ваших людей просто затем, что знал, кому они служат, — сбивчиво тараторит испуганный альфа, а Юнги тянется, неловко ногтями шею почёсывая, и обрывает: 

— Мои люди не служат. Они поддерживают и помогают. В этом есть разница. 

Воздушный Дракон же... другой. Его, как и, впрочем, Мин Юнги, все боятся и обожают, но ещё чаще — лишь ненавидят. Его тоже считают безмерно красивым, разница в том лишь, что он уже не одну пару яиц отрезал особо ретивым — хоть делай ожерелье с трофеями, папу его. А ещё, в отличие от Мин Юнги, Дракон не стесняется крепкого слова, ноги раздвинуть, проводя с кем-то течку за течкой, потому что потребности всё-таки есть, природа своё так или иначе берёт, сопротивляешься ты ей или нет. У Дракона грубые руки, голос всегда немного охрипший, а кожа загорела, обветрилась. Волосы обрезаны коротко, чуть ниже скул, а взгляд из надменного стал сосредоточенно-злобным, и его нельзя в этом винить: если Мин Юнги был готов вытащить сердце за... одного человека, зная, что его защитят, то Дракон знает — теперь защищать будет он, причём даже тех, кто физически сильнее него. 

Например, вот этот паренёк, Тэхёном зовут. Он ловкий, похож на лису, а ещё озорной, однако при этом в плечах довольно широк, силы у него — задницей жуй, а стеснения так и вовсе нет. У Тэхёна давно нет никого, его горе уже давным-давно застарело, обуглилось и превратилось в слепую верность тому, кто его подобрал, отряхнул от дорожной пыли и поставил на ноги, подарив смысл и цель. По крайней мере, он так говорит: Юнги, нет, Воздушный Дракон, никогда не будет считать, что он помогает или оказывает кому-то услуги. Принципиальный до чёрта, уж лучше, блять, будет без какого-либо гроша и сдохнет от голода, чем позволит себе взять деньги за убийство невинного; уж лучше сам останется без какой-либо одежды, чем позволит тому же Тэхёну ходить без неё. 

Мин Юнги мог показать пальцем на того кто обидел — Мин Кёнги быстро решал любую проблему. 

— Чон Чонвон виновен, — и ребята сзади, в этой небольшой тесной комнате, в которой все запахи мира смешались, а лаванда чувствуется сильнее всего, призывно гудят. — Ещё, как говорят, он насилует родного сына-омегу. Поэтому, Ким Намджун, да, я тебе верю. Нужно с ним разобраться, а парнишку спасти. 

— У меня нет денег, — грустно опустив голову, отвечает Намджун. Юнги бы ему улыбнулся, Дракон же кривит губы в оскале. 

— Расплатишься с нами добрыми делами, парень. У нас в приоритете не деньги. 

Мин Юнги мог показать пальцем на того кто обидел — Мин Кёнги быстро решал любую проблему. 

Воздушный Дракон же может надеяться лишь на себя — хотя бы лишь потому, что сильнее всего его обидел Мин Кёнги. 

Но об этом позднее.