Эмоции.

Они душат и давят, горечью стекают по нёбу, чтобы остаться, замерев, где-то в районе чёртовых рёбер, оседая на них изнутри невыносимой тоской. Она горька и мучительна, как и всё здесь вокруг, в тот самый момент, когда он изящной походкой идёт сквозь большой зал, полный народу, в сопровождении двух евнухов-бет, что смиренно тащатся следом: Панчок и вовсе выглядит так, будто его собственный отпрыск, который априори не может родиться на свет, добился успеха — напыженный, словно гордый павлин, идёт сразу за своим молодым господином, важно кивая каждому здесь — не каждый же день Мин Юнги, императорский сын, собирается дать своё согласие на помолвку. Мин Юнги, сейчас одетый в нежнейшие оттенки лаванды, никому ничего давать не собирается, к слову: ему только недавно пятнадцать исполнилось, и к этому возрасту он в своей порочности совсем укрепился — не нужен никто иной, кроме брата, но скажи тому хоть единое слово, сразу же разорвёт все контакты, исчезнет, потому что нельзя брату брата любить, особенно, когда вы вдвоём близнецы. Любить близнеца — это словно любить себя самого, потому что лица у вас одинаковы, как схожи и чувства, и мысли, и вкусы. На них обоих взгляни — разница только в цветах волос да фигуре: один более изящный и плавный в движениях, второй — резкий, отрывистый, но при этом всё так же развязен и себе цену знает отменно. Выражение глаз, впрочем, одно — уверенно гордое, несгибаемо-жёсткое, да вот кто только в этом мире когда-либо проникался чьими-то мыслями, пытаясь считать порывы души? 

Поди докажи всем вокруг, что они разные, словно тёмная ночь и ослепительный день. У Кёнги всё прямолинейно и чётко: брат действительно слепит своим остроумием и умением взвесить и принять миллионы верных решений в короткие сроки — он прозорлив, он к себе людей тянет, словно преисполнен неведомой магией, сияет так ярко, что даже когда Юнги просто вспоминает об этой ауре силы с уверенностью, то у него слезятся глаза (или не от того, кто его знает?). Он словно огонь: всего тебя поглощает, весь на виду с ноткой вальяжной насмешки на тебя прямо смотрит, а в тёмных глазах будто знание всех твоих слабостей. Им восхищаются, его обожают, ему пророчат великое светлое будущее, а шепотки всегда говорят лишь одно: быть юному господину таким великим правителем, какого государство ещё не видало. 

Юнги совсем не такой. Он задумчив и сдержан, скорее, привык наблюдать и отбрасывать тень от того своего солнца, что слепит так ярко, но при этом всём почему-то эмоционален бескрайне, однако, всё же уверенный: это пройдёт, уйдёт с возрастом, оставляя место рассудку и только расчёту. Юнги не такой, как все эти омеги, что его окружают: ему наплевать и на сплетни, и на красоту, и на шелка, в которые его одевают — он меч хочет держать в своих уже окрепших руках, а ноги готов раздвигать только с условием, что пяткой разобьёт нос обидчику. Он горделивый, упёртый, целеустремлённый, но чуткий — никогда не позволит себе ни оскорбить кого-либо, ни поступить не по совести, например, опустившись до клеветы. Политик из него, конечно же, так себе: глядя на своего близнеца, Юнги это хорошо понимает — Кёнги куда более изворотлив в словах, по его лицу никогда не прочесть, о чём именно думает, а ещё брат всегда знает, когда и что нужно сказать, в то время как его же близнец очень часто подобен открытой двери в свою душу. Не глуп, разумеется, совершенно не глуп, умеет просчитывать далеко наперёд, но зачастую действует и на интуиции, которая может подсказать, какое решение может быть верным. Он не сможет сказать послу деликатно, что тот ведёт себя, словно разбитый маразмом — его прямота наверняка злую шутку сыграет, и после придворным всем предстоит извиняться за резкость своего принца-омеги, и по этой причине Юнги часто молчит, но всегда много слушает. Например, то, что изволит говорить его брат-близнец. 

Отец как-то, взглянув на одного из своих сыновей, сказал своё: «Ты справедливый и отличный стратег. Генерал из тебя бы получился отменный... но ты всё же не альфа. А жаль». Любой бы расклеился — то сотворил и Юнги, замкнувшись в себе, ощущая свою второсортность, промалывал в голове раз за разом: а правильно ли он поступает? Он борется, но ради чего? Старается, учится, но где тогда чёртов смысл, если от этого он не перестаёт быть омегой — всего лишь дополнением к альфе? Он ведь так много готов отдать ради того, чтобы его признали равным по статусу или умениям, не скрывали, словно заморскую слабость, а позволили вдруг распуститься прекрасным цветком. Ненавидя устои и то, что ему нужно делать по причине того, что родился омегой, он злится: на себя, на окружающих и даже на самого Мин Кёнги, который зачастую тоже, бывает, относится к нему с той самой трепетной нежностью, которая присуща хорошо воспитанным альфам тогда, когда они хотят позаботиться о тех, кто слабее. Юнги в тот день, когда слышит от отца то, что слышит, крупно трясёт, но он не плачет — это не по-мужски, и заставляет себя раз за разом думать, думать и думать. Мысли напоминают хаотичный поток: его эмоционально бросает от собственной неполноценности к порочной неправильности тех самых чувств, которые живут в груди столь глубоко, что уже вросли в рёбра корнями, опутав и его глупое сердце, позволяя второму — чужому, но такому родному — биться свободно. От боли душевной его кидает к боли физической, от презрения ко всем тем, кто говорит о нём, как о корове на рынке, к тому, кто всегда с заботой относится и безграничной любовью — такой, что она ущемляет его чувство достоинства и болезную гордость. 

Возможно, если бы у него было чуть больше опыта, Юнги бы осознал ту самую истину, которая откроется ему куда позже: Кёнги никогда не относился к брату, как к слабому. Напротив, считал его сильнейшим человеком из всех, а заботился вовсе не потому, что хотел защитить — это, конечно же, тоже, однако стремление то было особенным, неподвластным бурному разуму эмоционального юноши. Здесь всегда было много от брата, но и ещё что-то другое, светлейшее, искреннее, несмотря на всю природную темноту самых пронзительных неправильных чувств. 

Он не знает, как это случилось. Они редко пересекаются днём, но в тот самый день им только пятнадцать исполнилось и, словно почувствовав, Кёнги вошёл в покои своего близнеца, чтобы увидеть его белым, как мел, ещё бледнее обычного, сидящим аккурат на полу, и, не стесняясь, рядом присел, нежно коснувшись чужой острой скулы. 

— Что сказал отец тебе? 

— Что я мог бы стать генералом, но я всего лишь омега, — почти шёпотом произнёс тогда Юнги, а Кёнги только вздохнул, осторожно за ухо убирая чужую чёрную прядь, и произнёс: 

— Ты же понимаешь, что он не знает тебя? — и касался почти невесомо, так трепетно, нежно и чувственно, что Юнги было впору запретить себе даже дышать рядом с ним — столько эмоций у него вызывал простой жест привязанности. Не может брат к брату такое испытывать. Запрещено. Неправильно. Бездумно. Порочно. 

— А армия будто могла бы когда-то узнать, — хрипло протянул тот в ответ. Нет, Юнги не собирался становиться военным — только настоящим мужчиной, таким, чтобы им гордился его брат-близнец, на остальных, в общем-то, всё равно. Но режет. Неожиданно, обидно и больно, прямо по сердцу фактом своей абсолютной ненужности в качестве личности, но необходимости в политической роли. — Ладно, к чёрту. Зря я это всё так или иначе затеял. 

— Не зря, — нахмурился брат, а потом, опустив ладонь по чужому лицу, цепко схватил за подбородок и к себе развернул. — Запомни, Юнги: что бы ты когда-либо ни делал, не зря. Я рад знать, что мой брат растёт настоящим мужчиной. Я смотрю на тебя и мне тоже хочется быть лучше, потому что смог ты — я тоже смогу. Ты заставляешь меня быть сильнее. Настолько сильнее, чтобы ты тоже мог мной гордиться. 

Его невыносимые губы были так близко: немного подайся вперёд — и не миновать поцелуя, но Юнги не мог позволить себе роскоши подобного рода — и потому отстранился, чтобы снова вздохнуть, а потом, улыбнувшись безрадостно, бросить негромкое:

— Ночью? 

— Как и всегда, — и Кёнги улыбнулся. Так, как всегда улыбался ему одному, но проблема всё та же: если бы у него было чуть больше опыта, Юнги бы осознал ту самую истину, которая откроется ему куда позже: Кёнги никогда не улыбался так кому бы то ни было, кроме него, и никого не касался с такой трепетной нежностью. 

Теперь же не улыбается, а демонстративно не смотрит, стоя подле отца по правую руку; по левую от Императора же замер его потенциальный жених, о котором Юнги не знает ни капли, однако не страшно — он всегда знал, что рано или поздно такое случится, а потому смиренно ждёт своей участи, внутренне закипая от страшной комбинации из гнева и боли несправедливости, однако же, вместе с тем — осознания, что, возможно, подобное решение — это лучший исход для обоих. Так правильно, честно, так всегда и у всех, и это нормально — встречаться впервые вот так с тем, кого только предстоит полюбить. 

Да только сердцу вот до невозможного больно от мысли, что их всё же поженят с этим безликим мужчиной. И разрывает его мукой из-за понимания ещё одной истины: никого, как Кёнги, он больше никогда не полюбит, даже если этот призрачный кто-то будет его законным супругом. 

***

«— Это ты был тогда?!

— О чём ты?

— Это ты отравил того альфу — посла, который хотел жениться на мне?! Честно скажи, что это был ты! Наша страна, наша родина была на грани войны! 

— ...Да. Ты жалеешь, что всё так сложилось?

— Но почему?! Почему ты не позволил?! Почему не отпустил меня, когда была такая возможность, почему оставил тонуть в этом, разрушаясь день ото дня?! 

— Потому что не мог допустить. 

— Но почему?

— Ты знаешь. Зачем задаёшь такие вопросы?»

— Тебе не стоит бояться меня, Чон Чонгук, — произносит ласково Воздушный Дракон, осторожно проводя ладонью по чужому плечу — мальчишка вновь вздрагивает, как струна напряжённый, а потом начинает крупно дрожать, столь сильно, что вода идёт рябью. — Никто из нас никогда не коснётся тебя так, как касался отец. А если кто-то только помыслит об этом, то мой меч отсечёт ему яйца. Меня лучше не злить, милый, это знают все мои люди, а то, что причинит боль тебе, заставит меня впасть в крайнее бешенство. Всё будет в порядке, я же дал тебе слово, ты помнишь? Совсем скоро ты успокоишься, мысли станут чисты и легки, а первое слово сорвётся с твоих очаровательных губ. Будем с тобой говорить так много, как ты только захочешь. Согласен со мной?

Мин Юнги был эгоистом. Он думал о том, как важно быть сильным, но был чертовски изнежен вниманием тех, кто его когда-либо любил, и не был способен здраво оценивать муки обычных людей — он об этом даже не думал, просто плыл по течению, жаждая хоть какого признания со стороны тех, кто привык к тому, что омеги ничего не решают. 

Воздушный Дракон не таков. Он о каждом согласен заботиться, как о собственных детях, и действительно делает всё, чтобы никто из его людей ни за что не страдал, как страдает в данный момент этот мальчишка, который боится любого касания, но и помыть себя не может сейчас даже сам — настолько глубоко его потрясение и чувство внезапной свободы. Дракон это всё понимает: такое случается с каждым, когда жизнь кардинально меняется, даже не предупредив о том, что нужно быть готовым к испытаниям новым, которые будут не легче всех тех, что были ранее. Однако если у Мин Юнги в момент, когда он оказался на этом перепутье судьбы, не было даже и друга, то у Чон Чонгука есть уже Воздушный Дракон, который его сейчас ласково моет в тёплой воде, воркуя, словно с ребёнком. Чон Чонгук и есть, по сути, ребёнок: сын земледельца, он сильно раздался в плечах, но остаётся пока по-детски нескладным, только меняясь. Юнги знает: природа своё так или иначе возьмёт, мощь уйдёт прочь, уступая место грации, ловкости, а уж он поможет этому мальчику — сделает из него смертоносного и, что главное, сильного. 

Он дал ему слово — и он его выполнит. 

Чон Чонгук ни за что больше не будет один.