Юнги спокоен и собран в тот самый момент, когда, подойдя к, казалось бы, простому мужчине на улице, смотрит ему прямо в глаза какое-то время — тот только кивает, чтоб, губы поджав, тихо выдохнуть носом: 

— Дело нехитрое. Но мне нужна веская причина для того, чтобы Император Кёнги тебя казнил своими руками. 

— Я Воздушный Дракон, — хмурит брови омега. — Разве это не является веской причиной? Невзирая на то, что я в какой-то мере всё это время был чем-то вроде посланника добра, я всё ещё являюсь крупной занозой в заднице Его Величества, разве не так? 

— А ты хочешь раскрыть ему свою личность? — цыкает Мун Довон, простой служивый пёс на побегушках Кёнги, и поимка преступника подобного рода для него прекраснейший шанс продвинуться в службе повыше. — Ты... действительно ищешь смерти от его рук, получается? — моргнув, шепчет: — Псих. 

— Отчаявшийся, — кивает Юнги. — Да, я знаю, что после содеянного живым не уйду. Ну, так что, ты мне поможешь попасть на эшафот? Как много преступников тебе добровольно сдадутся, Довон? Но есть одно условие, и ты помнишь о нём, верно ведь? 

***

Темно. 

Он это точно знает, несмотря на то, что глаза крепко завязаны: руки, за спиной связанные, холодит немыслимым холодом сгустившейся по небу ночи, но это одна из тех самых ночей, когда ему наконец-то не страшно её вдруг не пережить — мелодия арфовых струн, что всё так же печально прекрасна, оглушает его изнутри, а два сердца, что заходятся в неистовом стуке под рёбрами, вот-вот разорвутся на части, объятые страшным огнём грядущего в ближайшие секунды триумфа. Душа его, он знает, он чувствует, сейчас вновь из-за их близости становится целостной, но из-за разрушающей ненависти обливается кровью, словно вопя своё: «Неужели ты сделаешь это?!». 

Неужели ты сделаешь это, Дракон?

Тот самый юноша, чей первый поцелуй украл родной брат-близнец; тот самый мальчишка, робкий цветок, что так тягуче и нежно пахнет лавандой; тот самый омега, в чьих жилах всегда текла жидкая сталь вместо крови, а в характере была война, не смирение; тот самый покинутый всеми, неужели ты руку поднимешь на того самого, что стал для тебя любимым до последнего вздоха, того, кто тебя понял и принял со всем твоим стремлением к силе, со всей твоей волей, тягой к тому, чтобы быть хоть сколько-то важным? 

Ты не чувствуешь себя не оправдавшим надежд, а, Дракон?

Ведь ты сделал так много, чтобы он заметил тебя, узнал о тебе, ни за что мимо тебя не прошёл: ты убивал его же людей, ты грабил их в угоду слабым и немощным, ты селил ужас по городам и зажравшейся знати, и вот теперь ты дошёл до того финала, который так был нужен тебе — пасть от его руки в тот самый момент, когда он падёт от твоей, потому что вы оба знаете, что один без другого не проживёт, но ты из-за того, что он сдался, из-за того, что он струсил, уже вряд ли когда-нибудь сможешь стать прежним. 

Как тебе вкус крови, Дракон?

Юнги уверен в одном: Кёнги страдал всё это время не меньше, чем страдал его омега-близнец, иначе бы в этом возмездии не было смысла — несмотря на всю свою жгучую ненависть и ершистый характер, темноволосый близнец не идиот. Каждый из них знает цену страданиям, осведомлён о том, что значит боль — только если Кёнги страдал всё это время здесь, на цепи из сплава дорогущих металлов, то его брат прошёл через ад, который не пожелать никому. Знал ли отец, кто такой Ли Чжуонь, будь он проклят, когда выдавал его замуж? Определённо. Знал ли Кёнги, за кого отдают его брата? Наверняка — но не ударил ни пальцем о палец чтобы спасти того из этого невыносимого плена. 

Панчок умер из-за трусости его близнеца. Его ребёнок погиб из-за трусости его близнеца. Мин Юнги погиб из-за трусости его близнеца — остался где-то там, по дороге домой, догнивать трупом, глядя прямо на небо, и кто таков Воздушный Дракон, чтобы за него не отомстить? 

А ты уверен, что у него был шанс помочь тебе, воин?

Когда Мин Кёнги чего-то хотел, он того добивался — не Мин Юнги ли этого знать. Проблема лишь в том, что Мин Юнги знал его только как брата, но не как Императора, знал его зелёным юнцом, но не как мужчину, пусть и уверен, что это чувство до сих пор в обоих сильно — не билось бы тогда вторым сердце под рёбрами, не пела бы душа свою печальную песню. Не были бы обида и ненависть жгучая столь невыносимыми для одного несчастного тела, которое и без того долго мучили, мучили, мучили, уродовали, неправильным делали. И сейчас, сидя на холодной земле, будучи связанным, он не боится. Не сожалеет. 

Не дрогнешь?

Никогда. 

Ни за что. 

Если Дракон даст осечку, значит, Мин Юнги по дороге домой погиб зря, оставшись слепыми глазами глядеть прямо на небо, догнивая своё. Значит, жертва была эта напрасна, и цели все были лживыми, но не сделает ли он ошибочный вдох, если увидит? 

Он справится. 

Он обязательно справится. 

Не может не справиться, потому что сам Кёнги не даст ему выбора — наверняка грудь подставит, чтобы сказать своё: «Бей», потому что никого так сильно не чувствует этот омега, что сидит, по рукам-ногам связанный, как владыку их государства, пока сталь ножа, спрятанная в самый ботинок немного холодит ему лодыжку — Довон на допросе «осмотрел» его сам и условие выполнил, а откуда безумец достал оружие, находясь на территории Дворца, поди разбери. 

— Вставай, Воздушный Дракон, — раздаётся грозный голос одного из стражей Кёнги, и Юнги поднимается, не в силах сдержать безумной улыбки. Он всё ещё слеп, когда его куда-то ведут в темноте этой ночи, обездвижен натирающей сильные, грубые руки верёвкой — ни следа не осталось от прекрасного омеги великой династии Мин, только лишь призрак да эта болезнь глубоко там, внутри, что именуют любовью. 

И всё же, когда Юнги об этом задумывается, ему хочется выть. От боли, безысходности, непонимания, как быть им в этой огромной, безграничной неправильности — ошибкой их чувство он никогда не посмеет назвать, потому что оно — то самое, что заставляет жить дальше. 

Когда Юнги чувствует в груди резкую боль понимания их очевидного несовместного будущего, ему хочется захлебнуться в рыданиях. Но он не даёт себе этого, не позволят, проживает истерику глубоко там, внутри, в одиночестве, не позволяя страже увидеть, узнать и прочувствовать. 

Когда Юнги при всей своей ненависти представляет внезапно, как к Кёнги прикасался кто-то другой, тот, кто стал его дорогим сердцу наложником или же просто любовником, он впадает в животную ярость, чтобы с каждым шагом оставлять на земле частицу себя — рассыпается, распыляется прямо по воздуху от невозможности это принять.

Ведь, когда он слепо идёт, в спину подталкиваемый, то запоздало понимает несколько истин простых, которые открываются ему только сейчас, хотя должны были безбожно давно.

В юности он жаждал войны, но даже не знал, что каждый взгляд его в сторону Кёнги разжигал в том тысячи битв. 

Он жаждал крови на своих тонких руках, но даже не знал, что каждой улыбкой своей вспарывал брату грудную клетку неимоверно мучительно, сжимая пальцами сердце и дёргая вниз. 

Он жаждал признания в глазах всех окружающих, но даже не знал, что этот альфа, с которым их лица похожи как две капли воды, давным-давно поставил его выше любых звёзд этого мира в закромах своей неправильной, чёрной души. 

Он жаждал того, чтобы его уважали. 

А Кёнги, в свою очередь, в ответ просто жаждал Юнги, и это всё, что ему было нужно от этой отвратительной жизни. 

— Ваше Величество, Воздушный Дракон, — и его бьют по коленям вдруг сзади и омега послушно падает прямо на землю, под напором чужих сильных пальцев склоняя свою непокорную голову и вдруг замирая, потому что в ноздри бьёт родной запах сандала, а сердца внутри начинают кровью кричать, умоляя исправить ошибку, умоляя не делать, не убивать, а дать шанс. И Юнги в этот момент, когда ощущает чужой аромат, чувствует себя таким слабым — таким ужасным ребёнком, который там, по дороге домой, кажется, и не погиб совсем, а только лишь затаился в ожидании этого мига, что ему хочется неожиданно плакать... впервые за столь долгое время. 

— Развяжите его. Снимите повязку, — и голос родной. Не изменился ни капли, и когда с лица ткань кто-то сдёргивает, Дракон ни секунды не медлит — впивается взглядом в это лицо, ощущая, как по телу идёт волна дрожи, а от волнения мутить начинает. 

Не изменился. Стал старше, величественнее, шире в плечах, а в глазах всё такая же боль и слёзы стоят, когда он на него смотрит, как на самое ценное в жизни. Не разлюбил. Не забыл. Эту их встречу наконец-таки выстрадал, не в силах поверить, что она состоялась. 

Юнги задыхается — и запах сандала берёт его в тиски всё сильнее, потому что Кёнги, главная боль, любовь и обида всей его жизни прямо сейчас смотрит на него таким взглядом, что оба сердца враз останавливаются, а струны арфы снова кровят, не в силах справиться с натиском этого всепоглощающего чувства, в котором они за секунду сгорают. 

У Юнги руки развязаны. Он волен в действиях — и Кёнги, на него сверху вниз глядя, точно знает, что у него под штаниной оружие, он в этом уверен. И не боится. Не отходит — напротив, сокращает дистанцию, чтобы убить было сподручнее, а потом — так же быстро — себя заколоть. 

— Сделаешь это? — интересуется тихо. — Или дашь мне сказать тебе одну важную вещь? 

— Какую? — хрипло интересуется омега и, видимо, зря, потому что его голос срывается, выдавая близнецу всё абсолютно, а тот начинает крупно дрожать, игнорируя посторонних, что не понимают, что происходит — и Юнги видит, что не только он задыхается в чужом аромате. 

— Я не сдержал много слов, — спокойно произносит альфа, не в силах от него глаз оторвать: изучает, впитывает в себя малейшие черты из тех, что каждый день видит в родном отражении, и остановиться не в силах. — Подверг тебя пытке. Ты познал ад — я всё это знаю, и нет прощения мне, что я струсил. Побоялся пойти наперекор нашему дорогому отцу, который пообещал мне, что сделает твою жизнь ещё хуже. Это был выбор между плохим и очень плохим, Мин Юнги, и я выбрал первое — ради тебя и в надежде, что когда-нибудь я смогу тебе это сказать, а ты меня... за это простить. Но важно не это сейчас, ты ведь знаешь? 

— Не знаю, — задушенно Дракон произносит, в то время как душа разрывается в клочья от того, как же сильно он его любит. Оно не угасло с годами, и рука, кажется, не поднимется вовсе — ведь он родной такой. Самый ценный, самый любимый, самый желанный. 

— Я поклялся одному человеку, что позволю тебе убить меня, знаешь, — спокойно поясняет Кёнги, а потом улыбается мягко и грустно: — Но знаешь, о чём он напомнил мне, а? 

— О чём?..

— О том, что теперь в этой стране закон я, и что только лишь мне решать, что верно, а что — совсем нет, разве не так? И если я захочу, чтобы моя любовь к тебе была верной, никто не вправе мне помешать, и никто осудить не посмеет. 

И Юнги разбивается. Крошится до основания, хрипов в тот самый момент, когда он слышит эти слова, которые, чёрт возьми, наверняка будут сдержаны, как не были сдержаны другие, те, что когда-то бросались в пылу любви в юности, ведь теперь перед ним совсем не ребёнок. 

Перед ним — сам Закон в одном человеке. Свод правил. 

— Я не прошу тебя говорить мне то, что я хочу услышать больше всего, брат, — едва-едва слышно произносит Кёнги. — Ты можешь убить меня прямо сейчас, как всегда хотел, и я не буду препятствовать. Но я хочу, чтобы ты знал, что ты — то самое, ради чего я отныне буду биться до крови, потому что я хотел идти войной на Чжуоня, но ты и твой норов ретивый опередили меня, знаешь, — и негромко смеётся. — И я хочу, чтобы ты услышал от меня то, чего не мог услышать несколько лет тому назад, ладно? 

— Говори уже, — не поднимаясь с колен, беззвучно давит Дракон. 

— Скажи мне Юнги, невзирая на то, что ты больше не можешь иметь детей, невзирая на то, что омег слабым полом считают... скажи, можешь ли ты хотя бы одну мысль допустить, чтобы на всё и всех наплевать и быть моим мужем, чтобы править вдвоём? А о наследниках подумаем после. 

И в этот момент он рассыпается в пепел. 

Дракон рассыпается в пепел, горя заживо в пламени того сильного чувства, что зовут пониманием и — да — прощением. Потому что как бы ни эгоистичен был Мин Юнги, который шёл с Ли Чжуонем проводить свою первую брачную ночь, Мин Юнги нынешний, что возродился у ног человека, чьё вторым бьётся под рёбрами, он знает, что такое зрелость, ответственность и взрослая жизнь, несмотря на то, что... 

Он срывается, подрываясь прямо на ноги, и своё честное «Да» впервые открыто для всех в этом мире запечатлевает на чужих грубоватых губах, что по форме в точности напоминают его. 

...на императорском троне подле рука об руку вместе с любимым ему ещё предстоит посидеть, и их пара будет той самой силой, с которой невозможно будет не считаться. 

Ведь имя ей... 

Легион.