Отражение в зеркале мерцало, подобно тёмной колодезной воде. Такое же ледяное и затхлое.

Безжизненное.

Се Лянь даже не догадывался, что в мире может существовать настолько чёрный и глубокий цвет, который затягивал в себя, подобно водяной воронке в глубокий мрачный шторм.

Не догадывался до тех пор, пока за окном не вспыхнула изломанная молния с громовым шлейфом. Её белый неестественный свет на мгновение осветил тёмную душную комнату; тогда к мёртвой глубокой черноте добавились трепещущие ресницы, а после — острые черты исхудавшего, иногда кровоточащего лица, на котором царствовало такое же чёрное молчание. Обнажённое, воспалённое изнутри горло было сковано тонкой неровной раной — царапиной, по мнению того, кто её нанёс — которая по ощущениям перерезала даже голосовые связки.

За последние несколько дней его брали настолько часто и настолько грубо, что сил у Се Ляня не оставалось ни на слова, ни — иногда — даже на дыхание, особенно в присутствии того человека.

Однако сейчас его супруг, кажется, отдыхал, но тело Се Ляня всё ещё хранило в себе и на себе остатки его жестокой, кровавой ласки. Стоило Се Ляню выпутаться из грязных простыней, тогда, ближе к утру — Цзюнь У заснул, а вот сам он почти не спал — и по бёдрам тут же потекло горячее семя, смешанное с неприятным багряным цветом. Се Лянь уже не отличал, где заканчивалась жестокость и начиналась любовь, но и не чувствовал, что для него это было важным. Так же, как не чувствовал важности и в жалобе на содранное горло, температуру и боль, спутавшую между собой суставы и обратившуюся в песок, щедро засыпанный в зрачки.

Се Лянь, несмело подняв руку, тихонько коснулся уголка своих губ. Там, где осколок не успел прорезать бледную плоть. Другой всё же треснул и теперь неприятно обжигал все сказанные им слова. Из-за этой тянущей, горячей боли Се Лянь не мог даже поесть — язык и израненные дёсны всё ещё болели, из-за чего плотно сжать зубы совсем не получалось. Тогда пища, не схваченная клычками, неизбежно тревожила разорванный уголок, и Се Лянь глотал её через силу.

Есть он перестал, кажется, два или три дня назад, ограничиваясь только чаем через трубочку и жидкой кашей, вкуса которой, впрочем, всё равно уже не чувствовал.

Если бы ему разрешили, он бы отказался и от этого. Не из какого-то протеста, как считали некоторые слуги в доме, а из банального равнодушия, которое теперь в нём вызывала и боль, и еда.

От нового раската грома Се Лянь инстинктивно моргнул, и затем вздрогнул, когда увидел за своей спиной крепкую полуобнажённую фигуру, испещрённую старыми, давно зажившими шрамами.

— Сяньлэ, что с тобой? — ласково спросил Цзюнь У, и его рука в отражении слегка огладила напряжённое плечо Се Ляня. — Тебя испугала гроза?

— Очень громко, — охрипшим голосом ответил юноша без каких-либо эмоций. Он не хотел разозлить Цзюнь У своим равнодушием, но — что было гораздо страшнее — и не хотел чувствовать что-либо вообще.

На грозу ему действительно было всё равно. Это просто был предлог, чтобы хоть на мгновение спрятаться от чужих жгучих прикосновений.

Теперь и вторая рука Цзюнь У опустилась на другое плечо Се Ляня, поймав его в ловушку.

— И правда, что-то осень в этом году разбушевалась. Но ничего, — с этими словами он принялся растирать напряжённые плечи, спину и шею, но по ощущением — выдирал из них куски плоти. — Совсем скоро мы переедем на юг, где тепло и сухо.

Переезды были их обычным укладом жизни, где Цзюнь У — небесный император, шествующий по своему сотканному из стран и городов дворцу, а Се Лянь — всего лишь украшение или верное животное, неустанно сопровождающее его. Он никогда не воспринимал переезды близко к сердцу — не за что было цепляться — но отчего-то в этот раз под сердцем так сильно заныло, что левое плечо свело лёгкой судорогой.

— Ты так дрожишь, — сыто заметил Цзюнь У и, наклонившись, игриво потёрся носом за искусанным белым ушком. — Пойдём в постель, я помогу тебе согреться.

Разве был у Се Ляня выбор?..

Бессильная покорность, с которой он шёл, оседала на плечах тяжёлой ношей, под которой хотелось согнуться, припасть к земле и спрятаться, подобно маленькому зверьку, юркнувшему в слишком маленькую для хищника щель среди бурелома. От незнания, от собственной слабости как-то вело, Се Лянь будто ступал по облакам. Уголки порванных губ задёргались от сухого страха и той адской силы, с которой Се Лянь пытался сопротивляться терновым рукам Цзюнь У, раздирающим плоть.

Но, как оказалось, после всех ночных утех у него не осталось сил даже на то, чтобы просто сказать «нет».

Дыша часто-часто, как-то загнанно, он позволил Цзюнь У уложить себя на испачканные простыни и распять, покорно сжимая его ладони. Поцелуй — слишком резкий и острый — сразу же мазнул по губам, по шее, по тощей груди, сквозь которую уже выпирали рёбра.

Се Лянь всегда думал, что в отчаянии время течёт гораздо медленнее, словно тягучая липкая смола, но на проверку всё оказалось совсем наоборот. Несмотря на белый свет молний, едва пробивающийся сквозь тяжёлые шторы, в непроглядной комнате ему всё казалось ослепляюще-ярким, горьким, громким, таким резким и острым, что при неправильном движении можно тут же распороть себе кожу обо что-нибудь.

Он захлёбывался в пучине чужих прикосновений и поцелуев, чувствуя всё обжигающе сильно. Не успевая оправиться от скольжения ладони Цзюнь У от бедра до колена, он вздрагивал, чувствуя, что острые пальцы сразу же впивались и жалили где-то между ключицами, или на запястье, или на внутренней стороне бедра, или внизу живота, или…

Се Лянь пытался молчать, но когда Цзюнь У снова принялся его — без какой-либо надобности — растягивать пальцами, жалкое тело разбило дрожью, а та, вибрируя от живота до горла, вырвалась тихим стоном.

Но звук оказался до того беспомощным и жалким, что тут же сломался от шумного шороха одеял.

В спальне, помимо этого немощного стона, журчали и другие развратные звуки: внизу всё хлюпало от смазки и абсурдного количества спермы, которую Цзюнь У спустил в него уже три или четыре раза за ночь. Причмокивающие поцелуи цвели засосами на шее, плечах и ключицах — самых уязвимых частях Се Ляня, от прикосновения к которым он становился в сотню раз чувствительнее и беспомощнее.

Даже если до этого у тела Се Ляня и были секреты — Цзюнь У вскрыл их все своим ржавым ножом, истерзав плоть до самых костей. Все слабости, старые раны, эрогенные зоны, — Цзюнь У не оставил ни одну клеточку его тела без должного внимания, погрузив на самое дно ненависти к себе и всему живому.

— Посмотри на меня, — рыкнул он, слегка прикусив его скулу. — И открой пошире рот.

Се Лянь подчинился. Даже сквозь рефлекторные слёзы — он не мог не плакать, когда Цзюнь У издевался над ним так долго — он взглянул своими расширенными чёрными зрачками в ненавистные глаза напротив, позволяя яду растекаться под кожей. В постели пахло терпким потом и мужским телом, и потому, даже распахнув рот и судорожно втягивая в себя раскалённый воздух, Се Лянь всё равно думал, что вот-вот задохнётся.

Он дышал так рвано и быстро, что вихрящийся в горле воздух обратился в короткие стоны, больше похожие на скулёж.

— Скажи это, — загнанно улыбнулся Цзюнь У, вбиваясь в него долгими и мощными толчками. — Давай, говори.

— Я… я…

Горло у Се Ляня обжигало сухостью и подступающей болезнью, и потому любое слово отзывалось болью до самой груди. На пробу сказав слово, он тут же поморщился — и тут же охрипше вскрикнул от особенно сильного толчка, который по ощущениям доставал до самого желудка.

— Говори же!

— Я люблю вас! — без какого-либо осознания выпалил Се Лянь, впившись от боли в плечи Цзюнь У. — Я люблю вас!..

Ухмыльнувшись ответу, он запустил свои руки ему под поясницу, чтобы прижать к себе ещё ближе. Теперь его горячее тело, пульсируя подступающим оргазмом, опаляло сотканную из крыльев бабочки кожу Се Ляня, который едва ли не выл от боли.

Когда Цзюнь У начал кончать, в дверь настойчиво постучали.

Этот звук донёсся до Се Ляня как будто бы сквозь мутную толщу воды. Все его органы вдруг сжались, перевернулись, словно Цзюнь У лично вспорол его живот и ударил в него кулаком. Тошнота, омерзение, жар от близости чужого тела, — всё это резко отступило на второй план, оставив после себя только липкий, холодный страх.

Се Лянь часто и неглубоко задышал, пытаясь успокоиться. В голове, разбитой и туманной, раз за разом звучали угрозы Цзюнь У, высказанные в порыве гнева. И пускай это были только пустые угрозы, перед чувствительным воображением юноши раз за разом проносились образы настолько живые и яркие, что всё нутро выворачивало наизнанку.

Раз за разом он просыпался в ночи, содрогаясь от животного ужаса, и каждый раз он слышал чужой смешок над своим ухом. Фантомные прикосновения — до боли жгучие, липкие — бессмысленно скользили по нагому телу, щипали, сжимали до синяков. Как бы Се Лянь ни прятался, ни пытался прикрыться, его запястья всегда заламывали, а ноги насильно раздвигали. Что один тонкий юноша мог сделать против трёх, четырёх, пяти возбуждённых мужчин, которые были как минимум в два раза крупнее него? Се Лянь бился, пытался кричать — если его рот не затыкали пальцами, языком или членом — но из всех людей, которые могли бы его хоть как-то защитить, в этой комнате был только Цзюнь У, раскинувшийся на кресле и неспешно ублажающий себя.

Он не защищал его и не ревновал по одной простой причине — это было наказание.

Наказание за мнимую измену, за ошибку, за проступок.

Цзюнь У всегда угрожал ему этим, запугивал, провоцировал долгие, затяжные кошмары, которые душили Се Ляня до истерики. Каждый раз всё начиналось с одного и того же стука в дверь, каждый божий раз это происходило в их постели, каждый раз…

Каждый раз он задыхался, не помня себя от рыдания и боли. Каждый из насильников пытался сломать его тело, пытался распять, сделать это сильнее, глубже, быстрее…

— Сяньлэ? — удивлённо шепнул Цзюнь У, сжимая в руках дрожащее тело. — Не расстраивайся так. Мы продолжим, когда этот сумасшедший уйдёт.

Не выходя из влажного и податливого тела Се Ляня, он подтянулся на подушках, бережно укладывая его на свою крепкую грудь. Пушистое тёплое одеяло, сбитое в ногах где-то после первого раза, тут же опустилось на них сверху, пряча лишнюю наготу от чужих глаз.

— Ну? Заходи, — рыкнул Цзюнь У, с мнимой нежностью растирая напряжённую, как струна, спину супруга.

Вместе с руганью и бранью, в спальню тут же влетел молодой и растрёпанный юноша весьма хамовитого вида. Похожий на драного уличного кота, он, то и дело фыркая, с каплей презрения посмотрел на растрёпанную постель и лежащих в ней людей.

— Эй, Цзюнь У, — грубо начал парень, от чьего голоса всё внутри Се Ляня перевернулось вверх дном. — Мы сейчас базарили с одним человечком нашим, и он ляпнул, что видел в какой-то кафешке твоего этого учителя и того кобеля недотраханного. Сделай что-нибудь, а?

Се Лянь, затравленный настолько, что каждое слово этого грубого парня намертво припечатывало его к кровати, не в силах держаться, в судороге вздрогнул и спрятал своё лицо в широкой груди Цзюнь У, вызвав у того мечтательную ухмылку. Сейчас ему было всё равно на последствия, на страх, на неприязнь, на слабость в по-прежнему растянутом теле.

Хуже снов, где его пускали по кругу, был только его двоюродный хамовитый брат, сблизившийся с Цзюнь У настолько, что запросто мог заходить в их спальню и смотреть на покрытого семенем и слюной Се Ляня.

— Повтори? — низко прорычал Безликий Бай.

— Да что тут блять повторять?! — взъелся Ци Жун. — Собирай манатки и сваливай со своей шл… со своим царственным муженьком к хуям собачьим, пока Хуа Чэн не нашёл нас!!! И дай мне какой-нибудь фургон или ещё какую-нибудь херь для того, чтоб перепрятать ту стерву и слюнтяя. Всю контору ведь попалят!

Для Се Ляня весь мир погрузился в туман. Он ничего не слышал, не чувствовал — кроме тянущей боли в пояснице, которая усилилась, когда Цзюнь У немного грубо сбросил его с себя вместе с одеялом.

Юноша почти инстинктивно прикрылся им, свернувшись клубком.

— Как давно об этом известно? — сухо спросил Цзюнь У, наспех вытираясь простынями и натягивая на себя одежду. — Когда они встречались?

— Да хуй его знает, мне сказали, что вчера вечером.

— И ты сказал только сейчас? — прошипел Цзюнь У, опалив помощника злым взглядом. — Иди и подгони внедорожник. Бань Юэ и Ши Цинсюаня вывезешь сам. Возьми с собой кого-нибудь и утопите их, они нас задержат.

Се Лянь вздрогнул. Почему Цзюнь У не послушал его? Почему он не хочет отдать Ши Цинсюаня возлюбленному, а Бань Юэ — приёмному отцу? Неужели они знают так много, что их нужно обязательно убивать — убивать, зная, что Се Лянь не будет творить безрассудств до тех пор, пока Цзюнь У держит этих двоих на прицеле?

Се Лянь не может ручаться, что он не наложит на себя руки сразу же после этого. А на кой чёрт ему жить? Сейчас, едва выдерживая раны, ссадины и все внутренние повреждения, он держится исключительно из-за Ши Цинсюаня и Бань Юэ. Пока Се Лянь делает то, что хочет Цзюнь У, тот относится ко всему спокойно, даже миролюбиво. Да и сам Цзюнь У, очевидно, должен понимать, что только так он способен полностью контролировать своего чувствительного супруга — принуждать, манипулировать, словом, всё, что только его душе угодно. Пока у Се Ляня был смысл жизни в лице Ши Цинсюаня, Бань Юэ и воспоминаний о Доме Блаженства, он подчинялся, терпел и отмахивался от любой возможности нанести себе непоправимый вред.

Хоть юноша и пообещал себе держаться, его взгляд, туманный и равнодушный, раз за разом цеплялся за любую деталь и возможность.

Бритвенное лезвие при небольшом усилии можно вынуть из станка, а потом залезть в тёплую воду и неспешно провести им вдоль предплечий.

Плеть, которой Цзюнь У постоянно избивал его, легко свернётся в петлю.

Успокоительных можно выпить чуть больше, чем положено.

— Сяньлэ! — выдрал его из размышлений строгий голос. — Ты меня слышишь? Собирайся, мы уезжаем. Чем раньше, тем лучше.

Се Лянь вздрогнул, попытавшись зарыться глубже в одеяла, как мышонок.

— Моя одежда…

— Что?

— Она порвана.

Цзюнь У раздражённо цокнул языком. Сам он успел найти свою футболку, а вот на поиски подходящей одежды для Се Ляня времени тратить не хотел. На полу он нашёл собственную белую рубашку и тут же бросил её к светлым джинсам, которые Се Лянь с трудом пытался натянуть на ноги. Дрожащие пальцы не слушались его, соскальзывали, не могли уцепиться поудобнее. Чем больше Се Лянь пытался справиться с одёжкой, тем сильнее он начинал суетиться и расстраиваться. Хотелось упасть ничком и заплакать, спрятаться от всех проблем под тёплым одеялом и позволить родителям, пришедшим на слёзы драгоценного ребёнка, со всем разобраться.

— Не раздражай меня, — угрожающе прошипел Цзюнь У и, шагнув к кровати, грубо подтянул джинсы и застегнул их. Тон его вдруг сменился на утешительный и мягкий, словно бы он разговаривал с неразумным ребёнком. — Ну же, Сяньлэ, нам нужно торопиться.

Накинув на тощие плечи несоизмеримо большую рубашку, Цзюнь У застегнул её через пуговицу и, стиснув чужое запястье, вскочил. По пути он взял поясную сумку, в которой хранил основные документы, деньги и важные телефоны.

— Ай!.. — вырвалось против воли у Се Ляня, когда он встал на ноги. Поясницу сразу же стянуло жуткой болью, а ушибленные во взрыве колени с новой силой дали о себе знать.

Но Цзюнь У, разумеется, не было до этого дела. Он шёл прямо, настойчиво, игнорируя всхлипы позади себя и хромоту, спутавшую ноги Се Ляня. Крепкая спина перед глазами была пряма и напряжена, словно скала.

— Не так быстро, пожалуйста… — тихо попросил Се Лянь, обеими руками хватаясь за ладонь Цзюнь У в попытках удержать равновесие. — Я больше не могу…

— «Не могу»?! — рыкнул мужчина и резко повернулся, сразу же напугав Се Ляня до дрожи. — Сяньлэ, для моего супруга не должно быть таких слов.

Се Лянь понимал это. Понимал, но всё же не мог контролировать растекающуюся в животе боль, отравляющую, словно скорпионовый яд. Вниз, от желудка, боль стекала до паха, до бёдер и, наконец, до трусящих коленок. От этого вело, тошнило, и это было явно больше, чем Се Лянь мог вынести. Всё его тело, изломанное, уставшее, умоляло разум о смерти, о том, чтобы хоть на секунду не чувствовать так много всего.

От этого чувства — чувства загнанности, желания убежать, спрятаться, опуститься на морское дно и позволить воде разорвать его сердце и лёгкие — в глазах густеет туман, сквозь который не видно ни движений, ни звуков. Всё становится мягким, безбрежным.

Не страшным.

— Мне больно, — честно шепнул Се Лянь, и тут же дёрнулся от прозвеневшего в воздухе хлопка. Ранее он смотрел на Цзюнь У своими чёрными глазами, а теперь — равнодушно уставился куда-то вправо.

Се Лянь не кричал, когда жгучая боль опалила его щёку и осунувшуюся скулу. Он её, к тому же, почти не почувствовал, потому что вместе с ней в голове воцарилась блаженная тишина.

Сквозь туманную тихую пелену он почувствовал, как с подбородка что-то капает. Наверное, кровь из треснувшей губы.

Се Лянь не знал — не чувствовал. Скорее, просто догадался.

— Не смей так говорить, — спокойно, холодно процедил Цзюнь У. — Ты мой супруг — ты обязан быть сильным и красивым. Тебе не может быть больно.

━━━━ ➳༻❀✿❀༺➳ ━━━━

Ледяное стекло внедорожника казалось спасением.

Сквозь тревожный сон Се Лянь чувствовал, как его кости плавятся в лихорадке. Цзюнь У не интересовался его самочувствием ни до постели, ни после — а постепенно повышающаяся температура воспринималась им как возбуждение, желание быть ближе, сердце к сердцу. А кроме него, о Се Ляне уже не мог никто позаботиться, даже он сам. Он словно перестал воспринимать своё тело, стал относиться к нему равнодушно, беспечно. Он не чувствовал, что оно ему принадлежит, что вся эта безграничная боль — его, а не чья-то другая, посторонняя.

Во взгляде Се Ляня, всегда тёплом, словно подсвеченным изнутри чем-то нежным, светлым, со временем угасли все звёзды. Подступающая болезнь, страх, терпкое отчаяние, — всё исчезло, наконец-то освободив душу Се Ляня от этих тяжёлых ржавых оков. Осталось лишь равнодушие, обесцвечивающее весь тяжёлый, жестокий мир.

В какой-то степени, жар казался ему спасением. Тепло, которого он так давно не чувствовал по-настоящему, омывало его тело, его разум; оно растворяло в себе, тянуло куда-то вниз, под глубокую толщу чёрной воды. Туда, где нет лишних звуков, прикосновений и боли.

Болезнь всегда окутывает его беспамятством, бредом и сном, позволяет забыться в своих объятиях от жестокого мира. У Се Ляня не оставалось ни сил, ни желания хоть как-то бороться за своё счастье, и бесчувствие являлось для него спасением. Как в детстве, когда монстров во тьме становится слишком много, ребёнок кутается в своё одеяло, хоронит себя под теплом спокойствия и защиты.

У Се Ляня нет одеяла. Но у него есть возможность ломать себя раз за разом, вырывая хотя бы редкие минуты покоя, где нет реальности и страданий.

Глухая боль взорвалась в голове вместе с отдалённой дробью выстрелов. Се Ляня, который свернулся на переднем сидении внедорожника в три погибели, резко тряхнуло и едва не выбило через дверное холодное окно, запотевшее от разницы температур.

— Ублюдок, — испуганный Се Лянь, обернувшись, увидел ядовитую ухмылку Цзюнь У. — Слишком быстро нашёл нас.

Сквозь жар и холод, разрывающие его тело на куски, Се Лянь увидел беспокойную реку, взбудораженную ливнем и ветром. Чёрный мост, скованный предупреждающими шлагбаумами и плеядой дорожных жёлто-красных знаков, тяжело возвышался в нескольких километрах впереди. В середине моста шли дорожные работы по укреплению, и теперь разрыв, похожий на вскрытую хирургическую рану с оттянутой инструментами кожей, неумолимо приближался к ним по мере езды.

Ошарашенный Се Лянь вновь обернулся к Цзюнь У, но тот, казалось, вообще не обращал на ситуацию внимания. Едва управляясь с рулём, он неумолимо выкручивал его в левую сторону, кажется, пытаясь столкнуть другую, соперничающую машину с трассы. С его стороны, в перерывах между тяжёлыми столкновениями, раздавались отчётливые звуки выстрелов, точных, громких, летящих словно прямо над ухом.

— Отстегни ремень, — прошипел Цзюнь У потерявшемуся от страха Се Ляню. — Если нас занесёт, то его заклинит, и тогда…

Договорить ему не дало взорвавшееся с его стороны стекло и пуля, раздробившая плечо. Хриплый вскрик затерялся в рёве небес, озарившихся белоснежными всполохами молний. Раскалённые кости, что едва не сломались от испуга, тут же обдало ледяным холодом и ливнем, ворвавшемся в кабину через разбитое окно — это ничем не отличалось от студёной вьюги, беснующейся в сердцах суровой зимы.

Растерянность замерцала в распахнутых глазах Се Ляня, пока дрожащие руки пытались отстегнуть ремень безопасности. Это было скорее инстинктом — Се Лянь не мог сейчас думать самостоятельно, он испугался, чувствовал себя потерянным и так сильно замёрз, что пальцы сковала болезненная дрожь. Громкий звук и холодная влага отвлекали его, сбивали и так сильно нервировали, что хотелось закричать и забиться в угол, прижимая обе ладони к ушам в попытке приглушить этот чудовищно сильный грохот.

— Расстегни и мой, — приказал Цзюнь У, пытаясь выровнять руль одной оставшейся рукой. Тяжёлая рана отразилась на лице всполохами брызнувшей крови и, иногда — болезненной судорогой в уголке губ. Не желая мириться со своей судьбой, Цзюнь У крутанул руль влево, и их снова тряхнуло от тяжёлого удара.

Игнорируя вспенивающуюся истерику — от холода, от болезни, от страха — Се Лянь наощупь попытался отстегнуть ремень Цзюнь У. Дорога, покрытая трещинами и рытвинами, ничуть этому не помогала, подбрасывала их, и Се Ляню пришлось встать коленом на своё сидение, чтобы перегнуться к Цзюнь У и с болью опереться на его крепкое колено.

Всё внутри сломленного разума бесновалось, металось так же, как и сорванные ураганом листья с истощённых деревьев. Чем ближе становился изувеченный мост, тем сильнее паниковать начинал Се Лянь, даже не понимая, из-за чего конкретно он чувствует себя так плохо. Сердце стучало где-то под горлом, своим биением перебивая и без того хрупкое дыхание.

Новый выстрел прозвучал так громко и явно, что Се Лянь, вздрогнув, захотел спрятать лицо за ладонями, чтобы защититься. Его голова вот-вот бы раскололась, если бы, поддавшись какому-то интуитивному, скребущему под сломанными рёбрами чувству, он не посмотрел на водителя помятого красного форда, которого Цзюнь У так настойчиво пытался столкнуть в кювет.

Его широкие, затопленные тьмою зрачки вдруг сузились до едва заметных точек, застывших в тёплом янтаре.

Ледяные капли дождя, чьи удары звучали как падения горячих гильз на асфальт, на мгновение обратились жемчугом, замершим в воздухе и словно подвешенным к небесам за прозрачные лески. Проведи рукой — раздастся мелодичный звон. Драгоценная молния, вдруг сорвав голос, медленно и неохотно спряталась в чёрных молчаливых тучах, не принося с собой ни грохота, ни света. Ветер мгновенно стих.

Это робкое, едва ощутимое мгновение скользнуло по бледному лицу, замерев на кончиках растрепавшихся каштановых волос, кажущихся чёрными из-за хлынувшего в кабину дождя. Вместе с ним затихла буря, затихло злобное дыхание Цзюнь У, растворившись, словно белый призрак. И в этой холодной, равнодушной тишине, встрепенулось израненное сердце.

Раз удар.

Два удар.

Три удар.

Отголоски урагана, кажущиеся сейчас не громче шороха опавших осенних листьев на глади озера, безмолвно пробрались внутрь кабины и пробежали вдоль тонкого и стройного тела Се Ляня.

В следующую секунду каждая его кость оказалась сломанной и раздробленной на тысячи острых звёздных осколков, а дыхание, робкое, испуганное, унесло с собой всего два слова.

— Сань… Лан?..

Четыре — удар.

Пять — удар.

Спустя секунду мир разбился от взвизгнувших по мокрому асфальту тормозов. На спину что-то сильно надавило, пересчитывая позвонки, но Се Ляню это показалось даже приятным. Лицо Цзюнь У, искаженное в какой-то страшной гримасе, вдруг стало гораздо дальше. Сквозь мягкий сон Се Лянь слышал ругань Цзюнь У и истерический крик Хуа Чэна. Вдруг юноша почувствовал, как дождевая вода, стекающая с разрозненных небес, стала хлестать по его лицу и телу, пронзая, словно стрелами. Его перевернуло несколько раз по асфальту, раздирая кожу в кровь — так, что даже ливень был не в силах смыть эти красные пятна сразу.

У Се Ляня не было сил кричать. Фары обеих машин ослепили его, вынуждая зажмуриться, — но Се Лянь, что вылетел через лобовое стекло и множество раз перевернулся на сыром асфальте, чувствовал такую невыносимую боль, что перед глазами заалело густое марево. Он даже не сразу понял, что это не от шока, а от крови, стекающей по лицу и наполняющей глаза, как слёзы.

Кружилась голова.

Чужая рубашка висела на теле изодранными лоскутами и постепенно теплела от подступившей крови. От ливня, хлещущего по обнажённой и горячей коже, становилось тяжело и страшно — он словно давил на его грудь, не позволяя дышать.

В ушах шумела кровь, чужие крики, а ещё — почему-то, вой полицейских сирен. Иногда звучали выстрелы. Множество фигур, мельтешащих перед слепящими белыми фарами, постепенно слились в одну дребезжащую тень, напоенную шумом и лязгом тяжёлой драки. Свет фар, потревоженный этой тенью, неравномерно заливал всё перед собой белыми брызгами, отчего-то похожими на снег. Вокруг кричали люди, сирены, оружие.

Слишком шумно. Слишком ярко.

Всего было так много, что в один момент угасло. Словно лампочки наконец-то вспыхнули во тьме и рассеяли последнюю крупицу тепла.

Не чувствуя ни грамма боли, Се Лянь неловко оттолкнулся от асфальта залитой кровью рукой. Как будто сквозь сон, он заметил, что его запястье отчего-то изгибалось под неестественным углом.

Сквозь марево пробивались два голоса и два щелчка предохранителя.

Разделённые тёмным дождём, две фигуры, погружённые в звенящее молчание, стояли друг напротив друга. Подобно двум хищникам, вздыбившим шерсть и оскалившим истекающие слюной пасти, они гордо смотрели перед собой, словно показывая: шевельнись — и я разорву тебя на куски.

— Не двигайся, — прошипел кто-то, вырвав из груди Се Ляня дребезжащий вздох.

Цзюнь У.

Спиной к фарам, залитый тьмою, словно растворившись в зрачках Се Ляня. Его фигура казалась размытой, словно расплывшийся на дождевой бумаге акварельный рисунок. Только рука, вскинутая с пистолетом, имела невыносимо чёткие белоснежные очертания, подобные демоническим когтям.

В его пальцах чёрным лотосом цвёл пистолет.

Следом, подобно эху разрозненного бурей поднебесья, прозвучали иные, глубокие и бархатистые слова:

— С осколками в лице и сломанным плечом, думаешь, попадёшь? — почти спокойно ответил другой, и голос этот шёлковыми бинтами окутал изломанное тело Се Ляня.

Кому принадлежит этот голос? И кто способен сохранять подобную безмятежность?..

— В тебя, выродка, может и не попаду, — расхохотался Цзюнь У, и на последнем вздохе чуть опустил пистолет, целясь куда-то за горящую багряными одеждами спину. — Но ведь я могу убить тебя и другим способом, верно?..

Сквозь полудрёму Се Лянь словно бы услышал животный рык. Такой, который принадлежит отчаянному, одичавшему псу, что из последних сил встаёт на дыбы в надежде защитить своего хозяина. Так взъерошенная Жое рычала в порыве ненависти на приближающегося Цзюнь У, в чьих руках змеёй темнела новая плётка. От этого звука ещё сильнее захотелось свернуться жалким клубком, сжаться настолько, чтобы и вовсе исчезнуть из этого мира. Мокрый асфальт под щекой был теплее пуховой перины, и шёлковая колыбельная баюкала его, растерзанного на дороге:

— Слушай мой голос и запоминай: я твой противник. Именно я разрушу всё тобою нажитое, именно я вырву сердце каждого, кто последует за тобой. И в конце концов… — понизившийся голос слился с раскатом белоснежного грома, что на несколько мгновений озарил изуродованный мост. — Именно я заберу твою ядовитую жизнь. Я, а не кто-либо другой.

Се Лянь не понимал, для кого шелестели эти слова. Для него?..

Но у Се Ляня нет ничего, что можно было бы забрать.

И кто ненавидел бы его так сильно, кто любил бы его так сильно, что возжелал забрать такую жалкую, такую тёмную жизнь?..

В конце концов, на всём белом свете существовал лишь один человек, что как будто бы любил его. Не так, как Цзюнь У.

Любил.

С трудом подтянув к лицу изуродованную руку, Се Лянь мазнул вывихнутым запястьем по глазам, пытаясь немного стереть грязь и кровь. Постоянное равнодушие и страх, что волнами вспенивались в его душе вот уже так много времени, наконец-то отхлынули от разбитых прибрежных камней и обнажили то, что Се Лянь словно бы уже давно потерял.

Желание наконец-то открыть глаза и взглянуть вперёд.

— Сань… Лан? — прохрипел он, чувствуя, как подступившая кровь стекает по губам, наполняя горло. — Это ты?

После этих слов фары, слепящие человека перед ним, заколебались, словно отброшенный на беспокойное озеро лунный свет. И в этом серебристом мерцании человек, что алым всполохом горел между Се Лянем и Цзюнь У, наконец-то приобрёл свои изящные, выразительные черты.

По его стройному телу, сравнимому с грациозной пантерой перед прыжком, струился ледяной дождь. Серебристые капли, разбиваясь о его плечи и асфальт у ног, чуть подскакивали вверх и рассыпались блестящими осколками, создавая холодную, красивую дымку вокруг охотничьей фигуры.

Дождь стекал по бледной щеке и капал с подбородка, погибая в багряных одеждах.

— Ты плачешь? — рассеянно заметил Се Лянь.

Он почти увидел, как изящные губы Хуа Чэна слегка приоткрылись, словно орошённые росой лепестки розы. Его взгляд, размытый серой влагой, казался ему бесконечно долгим и горьким, словно бы Хуа Чэн смотрел на воспоминание, что было зарыто где-то в глубине его бездонной чёрной души. И вместе с тем, Се Лянь чувствовал, как дыхание перехватило от такого ненасытного, но вместе с тем кроткого взгляда. Вдруг, словно бы что-то заметив, мужчина резко отвернулся от него и вперил взгляд в своего оппонента.

Кончики его пальцев едва заметно дрожали.

Последовав примеру, Се Лянь тоже чуть отвёл взгляд, в ту же сторону, куда смотрел Хуа Чэн, и не смог удержаться от рассеянного, туманного вопроса:

— А?..

Его брови чуть изогнулись, а уголки губ бесконтрольно задрожали. В глазах, полных крови и отчаяния, задребезжали омытые светом фар фигуры, и одна из них — чья рука безвольно повисла вдоль туловища и казалась чёрной от количества ран — смотрела прямо на него.

Дуло вороного пистолета, продолжая взгляд хозяина, нацелилось прямо на Се Ляня.

— Сражайся со мной! — прошипел Хуа Чэн, но обращался он не к Цзюнь У, а к его оружию.

Цзюнь У смерил соперника чуть насмехающимся взглядом, будто не воспринимая всерьёз. Се Лянь не видел его лица, но отчего-то чувствовал, что звериного в нём гораздо больше, нежели человеческого.

— За что ты сражаешься, Хуа Чэнчжу? — вдруг спросил Цзюнь У спокойным, едва различимым тоном.

Се Лянь опешил. Пусть и всё ещё плохо понимая происходящее, он, не в силах выносить этот чёрный пистолет, вскинул свой взгляд и попытался всмотреться в лицо своего мучителя. Се Лянь думал, знал, что оно было гримасой, демонической маской в золотых и алых красках, но хотел убедиться, что в нём сиял страх перед Хуа Чэнчжу, перед единственным человеком, кто смог сражаться с ним на равных.

Но Се Лянь никак не ожидал, что из глаз Цзюнь У будут сочиться слёзы, смешанные с кровью, а улыбка, что всегда сияла перед ним белоснежными тигриными клыками, обратится в стиснутые от невыносимой боли зубы.

Рука с пистолетом неустанно дрожала.

— Ты спросил, плачет ли Хуа Чэнчжу, — горько усмехнулся Цзюнь У, глядя полубезумными глазами прямо на ошарашенного Се Ляня. — А что насчёт меня? Могу ли плакать я? Что насчёт меня, Сяньлэ? Почему ты спросил не меня? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ СПРОСИЛ МЕНЯ?!

Се Лянь виновато поджал плечи и закрыл обожжённые глаза, пытаясь спрятаться и уйти от ответа. Разбитую грудь неприятно стиснуло от боли — не от той боли, которая всего на секунду вспыхнула в его теле после удара об асфальт, а от совершенно иной, словно натягивающей струну где-то за рёбрами.

— Я…

Цзюнь У выстрелил.

Горячие влажные искры вспыхнули аккурат перед лицом Се Ляня, на мгновение ослепив его. Звон в ушах в один момент перекрыл собою бурю и отчаянный крик Хуа Чэна, что тут же обернулся к Се Ляню, наплевав на свою собственную безопасность.

Выстрел был таким громким и близким, что все внутренности Се Ляня взорвались от страха. Сдавленно всхлипнув, он попытался отползти, даже не обращая внимания на непослушные и сломанные конечности. Выстрелы один за другим зазвенели перед ним, оставляя вмятины на чёрной дороге, и взвывший юноша вдруг нашёл в себе силы оттолкнуться гораздо сильнее, попутно задевая какие-то предупреждающие таблички.

— Гэгэ!

Вдруг, оттолкнувшись ещё сильнее, Се Лянь коротко вскрикнул от неожиданности — земля позади него мгновенно растворилась.

Се Лянь почувствовал, что падает.

Его израненное тело, кажущееся ранее чугунно-тяжёлым, вдруг превратилось в лёгкое пёрышко, выпавшее из крыла белоснежной чайки.

Под разрушенным мостом закипала река, клубящаяся жемчужно-серой пеной, но Се Лянь не мог этого осознать. Его удивлённый взгляд был устремлён сквозь рану на мосту, через которую выглядывал свинцовый клочок пасмурного неба.

Неужели это будет последним, что он увидит?

Се Лянь часто смотрел в небо. Раньше, пока душа Се Ляня не раскололась на части и не погрязла в похоти и ненависти, он обожал читать созвездия, запускать фейерверки и просто лежать в густой зелёной траве, угадывая в кучевых облаках причудливые очертания животных и даже людей. Тогда, когда любые проблемы казались лишь звёздочкой на бесконечном бездонном небе. В те времена единственной тенью была лишь тень от облаков на траве. А по обе стороны от него неизменно ворчали Фэн Синь и Му Цин, наперебой указывая в облачные глубины и доказывая своё собственное видение. Они всегда с ним спорили, ругали за бесцельное валяние на земле… И всегда, рано или поздно ложились рядом.

Это было так давно…

— Гэгэ!

Внезапно клочок этого серого неба озарился багрянцем, что протянул свои красивые руки к нему. Не прошло и мгновения, как испугавшегося Се Ляня окружили крепкие, но бесконечно нежные объятия, а в нос ударил уже знакомый древесный запах, от которого голова у Се Ляня безумно сильно закружилась. Эти сладкие руки одновременно стали его жизненно важной опорой и погибелью, желанным сном, что смежит веки человеческие и тут же заберёт последний робкий дух.

Словно испуганная бабочка, он встрепенулся. Что делает Сань Лан и почему он падает вместе с ним, желая разделить лебединый вздох? Что он делает? Что он? Или кто?..

Не ведая ответа ни на один из вспыхнувших вопросов, Се Лянь не только распахнул объятия, но и всем своим телом прижался к Хуа Чэну, инстинктивно чувствуя, что так будет лучше и безопаснее.

Если уж и погибать — то в самом деле так.

Теперь Се Ляню не казалось, что он все ещё карабкается по изломанным плитам и древесине, залитыми пылью и рухнувшей побелкой. Вокруг него нет крови, как и нет этого бесконечно сильного одиночества и страха за Сань Лана.

Ведь теперь они вместе.

Наконец, свинцовые волны беснующейся реки сомкнулись над ними, погружая в глубокое мягкое бесчувствие. Сны им тоже не снились  — в их душах не было ничего, кроме молчаливого спокойствия.