Звонкий колокольчик над дверью легонько вздрогнул, когда в кафе зашёл новый посетитель. К нему тут же подлетел извиняющийся администратор, объяснивший, что свободных столиков уже нет. Нервный, взволнованный, воровато озирающийся по сторонам — он начал выбешивать Хуа Чэна сразу же, как только попался ему на глаза.

Мужчина махнул рукой в чёрной перчатке.

— У меня встреча с Гоши Сяньлэ, — прохладно и раздражённо ответил Хуа Чэн. Администратор тут же встрепенулся и закивал головой, как болванчик, зазывая вслед за собой.

Наступил сентябрь, и Хуа Чэн был вынужден облачиться в красное пальто на тёплой подкладке, подбитое чёрным мехом. Солнце уже совершенно не грело и не веселило: оно было скорее иллюзией, неспособной на что-то настоящее. Как только Се Лянь покинул Дом Блаженства, скрываясь в августовской ночи, всё хорошее исчезло из жизни Хуа Чэна и превратилось в пустышку.

С тех пор ни солнце, ни сам огонь не могли согреть его разбитое сердце.

Хуа Чэн спокойным шагом пересёк весь многолюдный зал этой богом забытой кофейни. Он отказывался раздеваться, отказывался снимать перчатки и всей своей наглостью показывал, что не задержится здесь надолго.

За столом у окна его уже ожидал другой человек. Невысокий, но с идеальной осанкой закостенелого преподавателя. Его лукавые глаза прятались в отблесках от круглых очков на золотой цепочке и не теряли своей живости от возраста: ему было чуть больше тридцати, это чувствовалось по его взглядам и жестам, однако он по-прежнему был красив и опрятен, словно молодой юноша. Гоши Сяньлэ снял с себя верхнюю одежду и потому дожидался Хуа Чэна в простом, совершенно неприметном твидовом костюме, сшитом, однако, очень качественно. На лацкане сияла одна-единственная брошь в виде созвездия дракона. Весь его образ был скромен и сдержан, но не лишён вкуса.

Когда Хуа Чэн сел напротив него, Гоши Сяньлэ скользнул по его фигуре не то ленивым, не то усталым взглядом.

— Надо же, вы пришли и даже не направили на меня пистолет с порога. Можете не раздеваться, много времени я не займу.

— Напротив, Советник, — ядовито ответил Хуа Чэн, сбрасывая с себя пальто. — Мне вот кажется, у нас с тобой будет очень долгая и информативная беседа.

Мужчина фыркнул. Он уже давно был наслышан о строптивой сущности легендарного Градоначальника Хуа, однако ему не было дела до шарма молодых и буйных. Даже если он и опасался Хуа Чэна — в конце концов, он помнил времена, когда этот пылкий юноша убил 33 верноподданных семьи Уюн — он никак это не показывал, оставаясь спокойным и невозмутимым.

Официанты принесли им обед: мясо для хищника Хуа Чэна, овощи для недовольного и хмурого Советника, что был похож на ленивого кота.

— Я был очень удивлён, когда моя подчинённая сказала о вашем желании встретиться со мной, — как бы между делом упомянул Хуа Чэн, беря приборы. Гоши Сяньлэ скользнул по его чёрным перчаткам любопытным взглядом, но ничего по этому поводу не сказал.

— Надеюсь, когда я следующий раз переступлю порог борделя, меня ударит молния, — слегка агрессивно ответил Советник, покрываясь лёгким румянцем. — Вашу подчинённую Лань Чан было достаточно тяжело разыскать. Тем более после того, как она налетела на меня в подворотне и приставила мне кинжал к шее.

Конечно, никто никакого желания не изъявлял. Хуа Чэн, спустив всех своих псов на членов семьи Уюн, немедля разыскал Гоши Сяньлэ и затравил его, словно лисицу. Власти Хуа Чэна было достаточно, чтобы всего за мгновение разрушить жизнь даже такого умного и защищённого человека, а рвения и жажды крови — и того больше. Его подчинённая Лань Чан всё ещё злилась на Советника и охотно предложила свою кандидатуру для того, чтобы припугнуть беднягу, и в итоге всё выставили так, будто сам Гоши Сяньлэ и захотел этой встречи. На самом деле, желания подчиняться и идти на эту встречу у Мэй Няньцина было столько же, сколько у смертника, шагающего к электрическому стулу.

Хуа Чэн редко позволял себе подобные манипуляции, и потому у многих его подчинённых — да и у самого Мэй Няньцина — возникло вполне справедливое предположение: Хуа Чэн словно бы отыгрывается на нём за что-то.

А причин было много.

— И всё же, вы её нашли и сообщили, что согласны на мои условия.

— Нашёл, — кивнул Советник без особых эмоций. — В конце концов, я знал её ещё подростком, когда служил дому Сяньлэ.

— О, так вы хотите поговорить о семье Сяньлэ? — Хуа Чэн скептически изогнул бровь, заводясь всё сильнее.

Кажется, такая интонация изрядно раздражала Советника. Они вообще напоминали двух взъерепенившихся котов, которые одним только божьим словом ещё не сорвались и не вцепились друг другу в глотки.

— Хуа Чэнчжу, не надо пилить меня таким тяжёлым взглядом. Я пришёл помочь вам, а не вспоминать былое.

Мужчина коротко рассмеялся. Гоши Сяньлэ был перебежчиком, который служил одновременно двум семьям и в конце концов внёс свою лепту в судьбу пятнадцатилетнего Се Ляня. За лисьими ухмылками этот человек прятал совершенно дикую и подлую натуру.

— Это в честь чего же мистический Мэй Няньцин хочет мне помочь? Я вот хотел вас поспрашивать о том, да о сём, а вы так просто решили мне подыграть?

Вернее сказать: «Я жду того, чтобы сломать и выдрать каждую твою кость за любое неподчинение».

— Разумеется, только при моих условиях.

Хуа Чэн как будто бы удивился. Его взгляд оледенел, а ухмылка постепенно застыла на лице непроницаемой жутковатой маской: он одновременно и слушал, и думал о чём-то своём.

— Удивите меня, — безэмоционально промолвил Хуа Чэн, не опуская уголков губ.

— Я кое-что покажу вам.

Мэй Няньцин немного подрагивающими руками залез в чёрный портфель с тиснёным узором небесных созвездий. Он был спокоен и бесстрастен, но от прыткого взора Хуа Чэна всё равно не укрылась некоторая неуверенность, с которой мужчина вытаскивал папку с белыми документами.

Когда бумага попала в руки Хуа Чэнчжу, он на пробу перебрал несколько листов и бегло посмотрел на содержимое. Всюду были проценты, столбики с медицинскими терминами и широкие, на несколько страниц, заключения медицинских работников: дело касалось как физических показателей, так и ментальных. Хуа Чэн не вдавался в подробности, но для табуна мурашек ему хватило и пары слов.

— Чьи это анализы? — недоверчиво спросил он, покосившись на встревоженного Мэй Няньцина.

— Господин Хуа Чэнчжу, в наших с вами жизнях есть как минимум один человек, которого мы хотим защитить. Именно поэтому я и пришёл сюда, а не сдал вас своему господину.

Под кожей Хуа Чэна закипала лава. Мэй Няньцину не нужно было продолжать, чтобы все пазлы сложились воедино, но это никак не меняло чудовищных слов, пропечатанных на тонкой бумаге. Улыбка Хуа Чэна постепенно превращалась в звериный оскал. Ярость текла по его венам вместе с горечью, саднящей на корне языка.

— Где эта мразь держит его? — прошипел Хуа Чэн, неосознанно терзая несчастную папку. — Где…

— Я не уверен, но последний раз он был замечен в Юнани. Цзюнь У хотел показать ему, что с Ши Цинсюанем и Бань Юэ всё хорошо.

— Цзюнь У совсем идиот? Он всё это время держал двух членов семьи в одной тюрьме?

Мэй Няньцин выразительно посмотрел на него; на золотистой оправе очков сияли лучи осеннего янтарного солнца. Он вдруг отложил свои приборы, глотнул горячего чёрного кофе и начал вещать, совершенно не смущаясь убийственного взгляда Хуа Чэна.

— Когда Се Лянь снова попал в его руки, Безликий Бай окончательно потерял человеческое лицо. Он издевался как над мальчиком, так и над самим собой, в результате чего вся верхушка семьи Уюн потеряла контроль над ситуацией, — он немного помолчал, опустив взгляд к большой чашке. — Я предан семье Уюн, однако…

— Ближе к делу, — рыкнул Хуа Чэн, не желая вникать в старческие монологи.

— Заключим договор, — Мэй Няньцин вернул ему эту нетерпеливую интонацию, как бы показывая, что он не намерен уступать. — Я выдаю вам координаты всех членов вашей семьи и помогаю спланировать нападение, если потребуется. Взамен вы освобождаете Се Ляня и наносите свой последний удар по Цзюнь У. И, бога ради, — голос Мэй Няньцина забрезжил едва подавляемым цинизмом: — НЕ ПРОМАХНИТЕСЬ!

Вспылив, Мэй Няньцин встряхнул головой и самодовольно отвернулся к окну, наблюдая немигающим взором за мирными прохожими. Он не хотел давать волю чувствам, но последние месяцы изрядно потрепали и его, выбив из колеи.

Он был правой рукой Цзюнь У, был с ним и в горе, и в радости. Верный цепной пёс, семенящий за своим хозяином, всё же оказался не нужен — Цзюнь У вот уже несколько лет не слушает ни его наставлений, ни его предупреждений касательно Се Ляня. Преданный до мозга костей, Мэй Няньцин оказался всего лишь очередной игрушкой в руках Цзюнь У, которую тот уже давным давно отбросил за ненадобностью, как и всю человечность.

Бедный Советник, сокрушаясь над своим погибшим учеником и боссом, лез на стенку от безысходности. До тех пор, пока весть о начавшейся войне не облетела всю страну и весь преступный мир, и пока Мэй Няньцину не дали ключ от клетки с Бань Юэ. По-хорошему, Цзюнь У было плевать на девчонку и её содержание: всё своё время он посвятил Се Ляню и Хуа Чэну, что постепенно становился для него не противником на поле битвы, а всего лишь горе-любовником, совратившим мальчишку.

Мэй Няньцин стыдился это осознавать. Некогда Уюн была едва ли не легендарной семьёй, способной покорить хоть столицу, хоть страну — и все дрожали под их мощью, все пресмыкались под их ногами, а теперь…

— И всё-таки, — игриво заметил Хуа Чэн. — Правая рука босса вдруг предаёт великую семью… Советник, позволь узнать мою гарантию от ловушки, в которую ты меня так сладко манишь.

— Хуа Чэнчжу, у вас вроде бы со зрением проблемы, а не со слухом, — фыркнул учитель. — У меня нет гарантии, кроме моего желания успокоить Цзюнь У.

— Успокоить? Поясни-ка.

Мэй Няньцин метнул в его лицо убийственный взгляд. Этот мужчина шутил над ним, совершенно не уважал этикет переговоров, дразнился, как дворовый мальчишка… Раздражал! Почему именно эта язва — единственный, кто способен ему помочь?!

— Он любил Се Ляня, — неохотно начал Советник, отведя отрешённый взгляд к окну. — В самом начале. А впрочем, Се Ляня мало кто не любил: такой красивый и воспитанный мальчик. Совершенный белый лотос, в душе которого не было места ни жестокости, ни кровожадности. Кто бы не обольстился таким?

— Советник, прости, у меня, кажется, кровь в ушах запеклась. Мне послышалось, или ты только что сказал, будто настолько тронулся умом, что решил оправдать его?

— Вам бы к врачу, — взъерепенился он. — Потому что я никого не оправдывал в своей речи! Научитесь слушать других, молодой человек!

Повисла неприятная тишина. Хуа Чэн безмолвно смотрел на Мэй Няньцина, скептично изогнув бровь: он не извинялся, не пытался защитить себя, не отвечал на задирку. Ему было всё равно на чувства Советника, потому что гораздо большую ценность он находил в его словах. Со временем Мэй Няньцин, едва ли успокоив мысли, решил продолжить: он мог хотеть расцарапать Хуа Чэну всё его наглое лицо сколько угодно, да только проблему это не решило бы.

— Цзюнь У был гением. Умный, красивый, харизматичный, донельзя уверенный в себе и своих силах — он манил к себе людей, словно магнит. Не было на свете проблемы, которую он не мог решить, и не было человека, с которым он не смог бы договориться. Бизнес, спорт, наука, искусство, дипломатия… Цзюнь У мог справиться со всем, и всегда подходил к этому с азартом, жизнелюбием, чем и восхищал всех вокруг. К нему прислушивались, его уважали, перед ним трепетали… Но никто не любил его по-настоящему. Не как наставника, лидера, босса, эксперта, а как человека, мужчину. Цзюнь У с самого детства был проклят этой звездой одиночества, как и все исключительно талантливые люди. Все считали его недостижимым небожителем, которому чужды мирские переживания, в том числе и любовь. Когда он предлагал своё сердце прелестным девушкам, они отказывали ему, считая, что он всего лишь играется их чувствами, поскольку они не так красивы и умны для серьёзных отношений с ним, а когда мужчинам — те предлагали вместо своей любви новый контракт. Все боялись его, словно зверя, потому что подсознательно чувствовали его превосходство над ними. Слишком умный, слишком сильный, слишком красивый, слишком… Слишком. Когда люди смотрят на таких, как Цзюнь У, они всегда думают: «Этот человек так силён и далёк от нас, простых обывателей, мы ему не ровня, нам не стоит даже пытаться с ним сблизиться». Даже если он терял сознание от изнеможения и харкал кровью у их ног, умоляя о помощи. «У него всё под контролем», — думали люди, проходя мимо: «Он сам знает, как лучше, он ведь так хорош». И в итоге не подходил никто.

— О, моё сердце вот-вот разорвётся от тоски, — скептично фыркнул Хуа Чэн. И всё же… Что-то не давало ему сыпать сарказмом, как прежде — возможно, странное мерцание в глазах Советника.

Мерцание, которое он видел в собственном отражении после встречи с Се Лянем.

— … поэтому нет ничего удивительного в том, что разговор с Се Лянем окончательно сломал его.

— Что за разговор?

— Это был званный ужин семьи Сяньлэ. Просто жест вежливости и уважения по отношению к Безликому Баю. Кажется, это был…

Новый год.

Любимый праздник семейства Сяньлэ, на который всегда созывались все сливки общества. Сяньлэ любили празднества, а ещё больше — новые знакомства, роскошь и веселье. Каждый званный ужин заканчивался тысячей разноцветных огней, цветущих в чернильном небе, смехом и всплесками вина.

Вот и в тот раз мириады ярких искр озаряли печальный, тяжёлый небосвод. Воздух, напоенный едким запахом взорвавшегося пороха, мерцал огненными всполохами, оттеняя радость и улыбки на лицах собравшихся в саду чиновников, генералов и торговцев оружием, наркотиками и людьми. Несмотря на прохладный терпкий воздух, в роскошной беседке царствовало ни с чем не сравнимое удушье.

От грохота фейерверков и людского смеха у Цзюнь У жутко болела голова. Шёлковый галстук, уже чуть распущенный, не приносил ни тепла, ни облегчения — а впрочем, спустя несколько часов буйного празднества, он уже и не надеялся на это. Его сковала усталость, раздражение, желание уйти в свой тёплый дом и спрятаться от всего мира.

— Вы скучаете, господин Цзюнь У? — радушный хозяин, уже изрядно подвыпивший и похожий на сытого кота, вольготно подсел к печальному гостю. — Вам не по душе вино и няньгао*?

Цзюнь У не питал к главе Сяньлэ негативных чувств: напротив, он уважал его и обычно никогда не брезговал его компанией. Тем не менее, в этот раз Цзюнь У чудовищно замёрз, третий час наблюдал за пьяными властителями мира сего и жутко хотел домой. Даже Мэй Няньцин — его извечный соратник и преданный друг — в этот раз не устоял перед крепким персиковым вином и, заняв место во главе стола, развернул целый гадальный шатёр для всех желающих.

 — Нет, всё чудесно, — вежливо улыбнулся Цзюнь У и подставил свой фужер под заботливую хозяйскую руку с вином. — Вот только на меня всегда находит тоска после длительного веселья, покорнейше прошу меня простить.

— Ваша душа словно бесконечное звёздное небо, господин Цзюнь У. А впрочем, мне такой диагноз знаком, слушайте внимательно: сперва становитесь центром всеобщего внимания и со всеми разделяете беседы, фрукты и алкоголь, веселитесь, словно в последний раз, но затем… Словно по щелчку пальцев, вы чувствуете себя выбившимся из потока людского веселья, каким-то отстранённым, будто находитесь совершенно не здесь и не с этими людьми. Угадал?

— Вы страдаете меланхолией, старший господин Се? — удивлённо хохотнул Цзюнь У, всеми силами пытаясь не выдать вспыхнувшей в груди тревоги.

— О, не я. Вы что, я и тоска — вещи совершенно несовместимые! Сейчас я вам пересказал то, что творится каждый раз с моим сыном, Се Лянем, — театрально загоревал Сяньлэ. — Любит веселье, но не любит толпу. Ребёнок противоречий! Вы представлены друг другу?

— Да, уважаемый. Но я не видел среди нас молодого господина Се, он хорошо себя чувствует?

— Да, да… Однако он любит наблюдать за фейерверком с моста над прудом, подальше от «мирской суеты и тревог». Мой мальчик вовсе не нелюдимый невежа, но в последнее время я совершенно не могу найти с ним общий язык, — тут, притихнув на пару мгновений в порыве задумчивости и размышлений, Сяньлэ покачал бокалом. — Господин Цзюнь У, а могу ли я попросить вас поговорить с ним? Благодарю покорнейше!

Цзюнь У большего не нужно было. Вежливо попрощавшись, он подхватил начатую бутылку и устремился сквозь потоки людских голосов и фейерверков вглубь сада. И пусть легендарному Безликому Баю вовсе не была неприятна компания подвыпившего, но весёлого союзника, всё же главный герой их разговора заинтересовал его куда больше.

В сердце сада, обрамлённом изящными мраморными статуями, мерцал небольшой искусственный пруд с резным мостиком над ним. Сияющая вода, потревоженная прохладным ветром, распустилась пышными разноцветными астрами, чуть размытыми от разницы между отражением и реальностью. Мягкие отблески танцующего праздника словно бы подсвечивали не только воду, но и мостик, на котором царствовала всего одна, в размытых очертаниях, фигура четырнадцатилетнего подростка.

Повинуясь какому-то инстинктивному предчувствию, Цзюнь У, едва не шагнув из тени статуи на свет, отстранился.

Молодой наследник Сяньлэ, нежась в лепестках цветущих фейерверков, напоминал собою вьющуюся по перилам лозу персиковых орхидей. Тонкий и изящный, схваченный лёгкой белой одеждой и мягким румянцем — в семье Сяньлэ никогда не было табу на алкоголь, тем более на хороший — юноша крепко держался за деревянную резную перекладину и внимательно следил за гаснущими в небесах искрами. Заворожённый, расцветивший своё красивое лицо улыбкой, он совсем не заметил в тени сада пришедшего гостя. Казалось, что он и вовсе не обращал внимания на окружающий его мир — прекрасный, блестящий искрами фейерверков и весёлый, напоенный смехом, но всё же такой непохожий на бездонное небо.

Сердце Цзюнь У смогло заново забиться только после очередного взрыва в облаках.

— Молодой господин Сяньлэ… — беспомощно прошептал Цзюнь У, и ночной ветер охотно подхватил его слова. — Я… приветствую вас!

Юноша слегка вздрогнул, но взглянул на гостя любопытно, немного растерянно и совершенно бесстрашно. Радушная — отцовская — улыбка тут же расцвела на юном лице. Несмотря на то, что секунду назад он был полностью погружён в созерцание цветущего неба, он с лёгкостью переключил своё внимание на статного гостя.

— Господин Цзюнь У? — улыбнулся юноша, наблюдая за приближающейся крепкой фигурой. — Рад вас видеть! Как вам праздник?

— Прекрасно, но он станет ещё лучше, если мы оставим эти глупые формальности.

— Я был бы безумно признателен, — Се Лянь облегчённо вздохнул и тут же расслабленно опустил стройные плечи. Даже в этой непринуждённой позе он выглядел естественно и совсем не грубо.

На заинтересованный взгляд Цзюнь У, который незримо чем-то отличался от взгляда на потенциальных союзников, Се Лянь улыбнулся чуть шире.

— Устали от званых вечеров? — понимающе спросил Цзюнь У, чувствуя в груди непривычное, почти отцовское тепло.

— Нет-нет, что вы… Скорее, сегодня был просто долгий день.

— Ну что ж, почему бы нам тогда не выпить за то, чтобы этот день поскорее закончился?

Се Лянь рассмеялся. Легко и звонко — словно звёзды замерцали на ночном небосклоне.

Словно в мире не было больше боли, недопонимания и крови.

Их бокалы легонько столкнулись, и Цзюнь У вдруг подумал, что в этом ясном звоне земля и небеса наконец-то соприкоснулись друг с другом.

— А почему вы здесь, вдали от веселья? — вежливо спросил юноша. — Праздники вам не по душе?

Цзюнь У ответил на его улыбку; только она была усталой и как будто бы поблекшей. В его груди разгоралось чувство совершенно незнакомое и такое болезненно-тянущее, словно узел, затянувшийся на грифе старой гитары. В звонком и лёгком, как воздух, голосе Се Ляня не было ни заискивания, ни благоговения — но был человеческий интерес, такой неожиданный для Цзюнь У и такой естественный для Се Ляня.

Несмотря на то, что у Се Ляня зуб на зуб не попадал от февральского холода, Цзюнь У, скинув с себя надушенное пальто и укутав им юношу, практически таял от пропитавшего его тело тепла. Не то от своих сбившихся мыслей, вихрящихся в голове, не то от смущённой улыбки Се Ляня, розовой, как спелый персик.

Мэй Няньцин моргнул.

— Цзюнь У восхищался чистотой Се Ляня и хотел быть ближе к этому свету, хотел обладать возможностью любить его. Ведь до этого все пассии, которых он пытался завоевать — не в интимном плане, а в духовном, нравственном — не разрешали ему любить себя, боясь обжечься, — вздохнул Мэй Няньцин. — Они были похожи, но Се Лянь ещё не испытал ни тягот преступного мира, ни душевного одиночества, ни чувства неприкаянности. Цзюнь У знал, что Се Лянь тоже был обречён на это «талантливое одиночество», просто пока не осознал этого. Чем больше времени шло, тем сильнее Цзюнь У замечал, с каким восхищением все вокруг смотрят на его избранника. Так же, как смотрят и на него, возвышенного и недостижимого. Он злился, но также и чувствовал, что только он один, зная наперёд этот сценарий, способен уберечь Се Ляня от одиночества.

— Возомнил себя всезнающим и мудрым героем на белом коне?

— В какой-то степени, да. Се Лянь всего несколько раз улыбнулся ему на званных вечерах, и вот Цзюнь У уже готов бросить целый мир к его ногам. Вот только мальчик, будучи слишком юным и разнеженным любовью родителей, совсем не понимал ухаживаний Цзюнь У. Он не хотел его, не хотел его подарков, но также, в силу доброго сердца и дипломатичной натуры, не мог резко отказать ему. Поэтому он стал избегать Цзюнь У, просил своих друзей о помощи, пытался защититься от такого внимания… Чем и разбил сердце Цзюнь У, не оправившееся после той беседы.

— Беседы? — переспросил градоначальник.

— Да, беседы, которой они были увлечены в Новый год. Когда я немного пришёл в себя, я отправился на поиски Цзюнь У, и нашёл его и молодого господина Се в саду, увлечённых горячей беседой. Тогда, в порыве страсти, Се Лянь сказал проклятую фразу. «Я не хочу каких-то наград и признания, я хочу просто помогать простым людям», что-то в этом духе.

— Убивать всю семью возлюбленного из-за одной фразы — так себе проявление привязанности, — хмыкнул Хуа Чэн.

— Вы всегда такой наблюдательный, или только мне такая честь выпала?!

— Просто сказал.

— Может, вы тогда и расскажите, что было дальше?

Хуа Чэн рассмеялся и с удовольствием отодвинул от себя опустевшую тарелку. Его тёмный глаз блеснул азартом.

— Давайте попробую. Цзюнь У накрутил себе, что это не Се Лянь не хочет иметь с ним ничего общего, а семья и друзья настраивают его против, верно? Ревность и обожание, возросшие до абсурда, совершенно затмили его разум до помешательства. Цзюнь У решил взять его силой, ведь он знал «как будет лучше».

— Верно, — за это время Советник немного успокоился, и потому голос его звучал размеренно и невозмутимо. — Итак, он убил совершенно всех близких Се Ляня, а его самого закопал заживо, инсценировав похороны. Так никто им не мешал — ведь Се Лянь был официально мёртв. В дальнейшем же Цзюнь У, чьё психическое здоровье откровенно пошатнулось, решил держать Се Ляня в золотой клетке — ведь тот так хотел мирной жизни. Раньше я пытался внушить себе, что эта извращённая любовь, хоть и калечит Се Ляня, не сильно вредит ему. Более того, в одно время мне и даже главе Фу Яо — на тот момент Му Цину, который был нашим шпионом — казалось, что мальчику будет в разы лучше с Цзюнь У.

Хуа Чэн тут же стукнул чашкой по блюдцу с такой силой, что на белом фарфоре вспыхнули трещины.

— Крыша над головой, богатство, свобода от преступного мира… Сначала мы думали, что так правда будет лучше. К тому же, Цзюнь У поклялся на помолвке не трогать Се Ляня, пока тот не достигнет совершеннолетия. Однако… Кто же знал, что любовь Цзюнь У так быстро станет манией, помешательством, душевной болезнью? Он сдержал своё слово, но нашёл сотню лазеек, как затащить его в свою постель без прямого… Вы понимаете.

— Вы позволили четырнадцатилетнему ребёнку даже дышать одним воздухом рядом с тем, кто желал его? — ядовито прошипел Хуа Чэн, чувствуя, как органы сгорают в ненависти. — Неужели вы настолько идиоты, что даже не допустили мысли о том, что это грязно, мерзко и ненормально?

— Конечно, мы понимали! — в его голосе послышалось волнение и вина; слова заструились, словно беспокойный водопад: — Мы не злодеи, чтобы не видеть, как свет гаснет в глазах мальчика — да только что мы смогли сделать? Цзюнь У подчинил себе весь преступный мир и скрывал мальчика даже от меня — как бы я мог помочь ему?! Мы с Му Цином думали, что любовь Цзюнь У свята, что он будет относиться к нему уважительно и трепетно, как к собственному сыну. Мы и подумать не могли… — он судорожно вздохнул и зажмурился до фиолетовых кругов перед глазами. — В конце концов, произошло два… Нет, даже три события.

Хуа Чэн нахмурился и вперил тяжёлый, задумчивый взгляд в Мэй Няньцина.

— Подставившаяся под удар Бань Юэ, объявление мною открытой войны, похищение Се Ляня.

— Цзюнь У оказался настолько самонадеян, что совсем позабыл и о Се Ляне, и о своих обязанностях главы. Он был словно зверь в агонии. Глядя на его беспомощные попытки отомстить и хоть как-то побольнее укусить вас, я и задумался впервые о том, кто должен выйти победителем из этой войны, — Советник обречённо вздохнул. — Тогда Цзюнь У похитил вашего подопечного Ши Цинсюаня, сыграл на чувстве вины и вынудил Се Ляня вернуться, а результаты… Вы видите сами.

Хуа Чэн отрешённо откинулся на спинку дивана, сверля Советника тяжёлым, плотоядным взглядом. Сейчас ему было всё равно на этикет, на важную информацию, на важность этого союзника — ему хотелось прямо сейчас пристрелить этого человека на месте, а труп облить спиртом и поджечь, чтоб уж наверняка. Хуа Чэна не волновали никакие благие намерения Советника и предателя Му Цина, не волновало ни раскаяние, ни пробудившая совесть.

Однако в мыслях Хуа Чэна, утопленных в горечи и надежде, всё ещё оставалось зерно рациональности.

— Советник, должен ли я приставить к вам охрану от Безликого Бая? — скупо спросил он, исходя не из беспокойства за Мэй Няньцина, а из желания выбить побольше информации.

— Чтобы ваш цепной пёс Черновод мне каждую кость переломал? Извольте. Спрашивайте сейчас всё, что хотите.

— Почему Му Цин работал на вас?

— Вы не знаете? Му Цин был выходцем из очень бедной семьи, жертва домашнего насилия. Он был очень беспокойным юношей, с кучей сомнений в голове. Он тоже тянулся к Се Ляню, который дал ему кров и пищу после того, как отец избил Му Цина и бросил у богатого поместья. И он видел, что сердце у Се Ляня явно не подходит для кресла мафиозного босса, поэтому посчитал, что ему тоже будет лучше рядом с таким уверенным, богатым и успешным мужчиной, как Цзюнь У.

— Собирается ли Цзюнь У покинуть страну?

— Да, в ближайшее время. Я не уверен, но, возможно, это будет вертолёт. Посадочная площадка находится за мостом Инянь, Цзюнь У упоминал её пару дней назад.

— Где он сейчас?

— В Юнани, но я не знаю, где точно.

— Се Лянь?

— Рядом с ним. Анализы я получил три дня назад в военном госпитале Юнани. Хуа Чэнчжу? Вы куда?! Постойте!

Советник возмущённо всплеснул руками, наблюдая за тем, как алый всполох разгорается напротив него. Хуа Чэнчжу нетерпеливо ударил ладонью по столу, одновременно с этим набирая чей-то номер в смартфоне. Обида и нетерпеливость разливалась по его венам, подобно крови, а звериный оскал, кажется, и вовсе стал маской, за которой он прятал свое беспокойство.

— Хуа Чэнчжу! Да стойте, чёрт бы вас побрал! Стойте!

Мэй Няньцин вскочил следом и схватил его за руку, но Хуа Чэн вообще этого не заметил и прошёл ещё пару шагов вперёд, не обращая на ношу никакого внимания. Холодно взглянув на Советника, он выдернул свою руку из его хватки.

— Что ещё?

— У меня есть ещё одна небольшая просьба.

— Только быстро.

— Вы… — Мэй Няньцин как-то странно, со смесью горечи и любопытства посмотрел на раздражённое лицо Хуа Чэна. Казалось, он что-то искал в его взгляде — что-то, чего не было в злобных и ревнивых глазах Цзюнь У. Наконец, невесомо вздохнув, Мэй Няньцин вернулся к столику и что-то вытащил из своего портфеля. — Передайте это Се Ляню, пожалуйста.

Мэй Няньцин, лишь на секунду подвергнув свои мысли сомнению, всё же не глядя отдал Хуа Чэну красивую золотистую коробочку. Она была не очень большой: умещалась в обычном кармане, и сперва Хуа Чэн посмотрел на неё с подозрением, опасаясь, что в ней может быть что-то ядовитое.

— Пожалуйста. Если хотите, можете вскрыть, чтобы убедиться, что там ничего такого нет.

Хуа Чэн перевёл взгляд с коробочки на Советника и на секунду замер, разучившись дышать.

Глаза Мэй Няньцина покраснели от подступивших, едва сдерживаемых слёз. Он упрямо держался, но смотрел уже не с вызовом — с мольбой, которая обычно цветёт в глазах смертельно больных.

— … хорошо, — и, с секунду подумав, добавил: — Береги себя, Советник.

Он невесело улыбнулся, но ничего не ответил.

Хуа Чэн ушёл, а следом — все его люди.

Кафе опустело.

— Извините, — Мэй Няньцин поймал официанта. — Можно ещё чашечку кофе, пожалуйста? Спасибо!

Он вежливо улыбнулся, но глаза его были холодны и тоскливы. Залитое солнцем кафе совсем поблекло в стёклах прозрачных очков, и вместо него Мэй Няньцин видел тьму, съедающую осенние сумерки.

Маленький мальчик держится за его руку, боясь отпустить.

Они бредут по тёмным аллеям, возвращаются с дополнительных занятий.

Их окутывает мягкий, чуть прохладный туман, и дорогое пальто совсем не греет маленькое тело. Мальчик дрожит, и учитель отдаёт ему свой кофе — с молоком и сахаром — чтобы малыш хоть немного согрелся.

«Ой, как горько», — явно расстроенный Се Лянь обиженно высунул кончик языка, чтобы холодный воздух немного смягчил горечь. Конечно, он никогда всерьёз не капризничал и ни на что не обижался — скорее, так он хотел повеселить Советника.

Впрочем, Се Лянь никогда не любил горькое. Мальчик ел любые овощи, любое мясо, мог пить что угодно, но он на дух не переносил горькое и был жутким сластёной. Мэй Няньцин поругал бы его, если бы не был абсолютно таким же.

Се Лянь радовался, когда они вместе ели сладости после тяжёлых занятий.

Особенно любил это самое кафе. Он был жемчужиной на ладони родителей и мог урвать со стола любую экзотическую сладость, мог ходить с ними по самым роскошным ресторанам, перенимая этикет и хороший вкус.

Но Се Лянь всегда выбирал простое и неприметное кафе на углу главной улицы, безбожно совращая Советника предложениями о горячем какао и сладких пирогах.

Почему именно оно?

Почему не роскошные дорогие блюда?

Почему, чёрт возьми, ему нравилась простота и сладость?

Се Лянь не хотел есть в одиночестве и каждый раз делился своей порцией и с Мэй Няньцином.

— О, боже… — беспомощно обронил он над чашкой свежего кофе. Пить не хотелось абсолютно, а уж тем более кофе.

Мэй Няньцин глубоко вздохнул. Он не выпил ни единой капли, лишь немного подышал этим терпким, горьким запахом. Руки скорее по инерции расплатились и оставили чаевые — в том числе и за Хуа Чэна.

Потом Мэй Няньцин подумал и оставил на столе свой кошелёк, вынув из него одну потрёпанную старую фотографию, на которой в потёртостях угадывались три мальчишеские фигуры.

Он оделся и ушёл, растворившись в потоке людей. Сегодня была пятница, к тому же дело близилось к вечеру, и потому по улицам текли моря человеческих голосов — юных и старых, женских и мужских, грубых и ласковых — в том числе он услышал даже нескольких студентов, у которых когда-то давал открытые лекции.

Он их помнил.

Он помнил и то, что Се Ляню нравился кофе с молоком и белый цвет.

Он помнил всё.

Мэй Няньцин глубоко вздохнул и расстегнул своё пальто, позволяя холодным сумеркам пробрать его до костей.

Как тогда, на туманной аллее.

Маленький мальчик держит его за руку и тянет вперёд. Он устал от занятий, но всё равно пытается растормошить сонного мужчину и развеселить его.

«Может, погреемся в том кафе?» — предложил Се Лянь, хватаясь поудобнее за крепкую руку учителя.

«Простите, молодой господин, я очень устал. Пойдёмте лучше скорее домой», — пожаловался ворчливый Советник.

Домой?

Разве был у Се Ляня дом?

Мэй Няньцин не помнит.

«Учитель Мэй, вы замёрзли! — возмутился мальчик, а затем быстро оглянулся. — Вон там какой-то свет горит. Пойдёмте посмотрим? Вдруг там погреться можно?»

Мэй Няньцин не помнит никакого света. Не помнит потока людей, в котором совершенно потерялся. Не помнит чужих голосов.

Маленький мальчик мягко тянет его сквозь дорогу к фонарику света, чтобы дорогой учитель немного погрелся.

— О БОЖЕ, СТОЙТЕ! ВАС СОБЬЮТ!!!

Женский крик больно резанул по слуху, и Мэй Няньцин недовольно прищурился — но шагу не сбавил.

— СТО-

Он больше ничего не расслышал. Взвизгнули тормоза машин, какая-то женщина закричала. Мэй Няньцин оторвался от людей и темноты, от которой не мог убежать вот уже так много лет.

Людей и темноты больше нет. Боли больше нет. Воспоминаний и вины — тоже больше нет.

Маленький мальчик тянет его под свет стремительно приближающихся фар.

И Мэй Няньцин идёт за ним, отдалённо слыша, как под колёсами машин хрустят сорванные с носа очки и его собственные кости, пронзившие всё тело изнутри.

Смерть наступила мгновенно.