Больничная палата, всё ещё пропитанная запахом лекарств, неспешно пылала в лучах рассветного солнца. Бледные тени, разбиваясь, словно горный речной поток на множество рукавов, полосил по белой койке и чужому худому лицу, спрятанному за маской ИВЛ. Сейчас, в золотом сиянии, его кожа приобрела здоровый медовый оттенок, на который Хуа Чэн, сам того не замечая, мягко любовался.

Он не знал, сколько времени провёл у белоснежной постели. День и ночь, сумерки и заря — дни струились вместе с дождём по серому оконному стеклу, спрятанному за просвечивающими жалюзи. Врачи, как морской прибой, уходили и приходили, иногда унося с собой ослабшее тело Хуа Чэна на стандартные процедуры. Медсёстры отчаянно пытались его выгнать, чтобы наконец-то позаботиться о пациенте, но раз за разом сталкивались с безразличным, бесстрастным холодом и равнодушием со стороны Хуа Чэна. Пусть мужчина и не скандалил, он смотрел так грозно и так злобно, что любого, кто с ним сталкивался, неизменно бросало в холодный пот. Хуа Чэн был больше похож на одичавшего пса, нежели на человека: такой же преданный и такой же отчаянный, словно бы готовый провести у бездыханного тела всю оставшуюся вечность.

После первого дня врачи грозились, что вколют Хуа Чэну снотворное и прикуют к кровати.

После третьего дня они сказали, что позовут охрану и заставят его силой оставить палату Се Ляня.

После пятого дня — смирились. Пусть и не хотели.

Хуа Чэн сотню раз переспрашивал у них и уточнял — не о себе, только о Се Ляне — о каких-то симптомах, возможностях реабилитации, о том, когда Се Ляня наконец-то можно будет транспортировать в столицу без вреда для его здоровья.

И каждый раз ответы врачей как-то скользили, словно атласные ленты по коже. Одни говорили, что Се Лянь вот-вот оправится, по крайней мере, его физическое тело, а другие, наоборот, молчаливо качали тёмными головами в каком-то немом и страшном сочувствии.

Хуа Чэн больше всего ненавидел неопределённость. Ему всегда было легче слышать, пусть и горькую, но правду, в которой нет места домыслам и предрассудкам. Поэтому, каждый раз, когда кто-то пытался юлить от ответа или говорил неоднозначными словами — он чувствовал сильную, но такую беспомощную в этом белом цвете злость и какую-то детскую обиду.

Вполне справедливо хотелось пинать вещи и опрокидывать стулья, сметая в своей ярости весь доступный мир, но —

Вместо этого он покорно вздыхал у молчаливой постели и, поправив надоедливую капельницу в собственной руке, раз за разом произносил:

— Итак… Гэгэ, на чём мы остановились в прошлый раз? Ах, да… Ши Цинсюань присоединился к нашей семье после того, как…

— Как ты забрал нас, словно неразумных детей, с того вонючего бара, — прозвучало равнодушным эхом откуда-то со спины. — Давно не виделись, — по ощущениям — улыбка, пусть и лишь одними уголками губ. — Выглядишь ещё хуже меня.

Хуа Чэн против воли фыркнул. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы узнать этот прохладный и хрустящий, словно одинокая поступь по осенним сухим листьям, низкий голос, в котором не было ни единого намёка на какие-то глубинные эмоции.

— Садись.

Хэ Сюань, простояв с полминуты в томительном и густом молчании, наконец, двинулся сквозь распахнутую дверь и, взяв оставшийся свободный стул, с противным скрежетом пододвинул его к Хуа Чэну.

И хотя Хэ Сюань сказал, что выглядит в разы лучше Хуа Чэна, на самом деле это было далеко не так. Хуа Чэну хватило лишь одного взгляда на его избитую физиономию, чтобы понять, что спасение Ши Цинсюаня и Бань Юэ прошло далеко не без приключений. С огромными синяками по всему телу, разорванным крылом носа и разбитой бровью, Хэ Сюань смотрел на мир всего одним глазом — на другом, абсолютно заплывшем от фингала, лежала медицинская повязка.

Глядя на это избитое чёрно-белое недоразумение, Хуа Чэн против воли вздохнул и наконец-то почувствовал в груди лёгкую слабость, которая возникает, когда рядом с тобой оказывается доверенный, на плечо которого всегда можно опереться, не боясь в ответ удара или серьёзного упрёка.

Такое чувство возникает, когда после долгого путешествия встречаешь старого и верного друга.

Хуа Чэн и Хэ Сюань познакомились почти в детстве, когда оба находились едва ли не на грани отчаяния. Хуа Чэн — беспризорник, сбежавший из дома от побоев отца и разбитых пивных бутылок. Его тело в то время было настолько маленьким и тощим, что вместо шестнадцати лет он мог получить от силы лет тринадцать, да и то после того, как завяжется очередная, заранее проигрышная уличная драка, в которой Хуа Чэну в очередной раз сломают конечность или распорют мышцу осколком битого стекла.

Он никогда не видел и не знал лучшей жизни и, по правде говоря, совершенно не чувствовал, что способен дожить хотя бы до двадцати лет. В то время, благодаря стараниям родителей, Хуа Чэн не мог даже написать своё собственное имя на листе бумаги — потому что никому до него не было дела, включая учителей, среди которых не нашлось ни одного хоть немного понимающего человека.

Возможно, если бы тогда, в школе, кто-то протянул ему свою раскрытую ладонь и наконец-то вытащил из этого бесконечного круговорота крови и побоев, он бы никогда не пошёл на ту дамбу и не сбросился бы с неё в пенистые волны. Возможно, даже не от желания покончить с собой, а от желания хотя бы на мгновение забыть об этой ржавой боли по всему телу.

А потом Се Лянь спас его.

В глазах Хуа Чэна никогда не сияла столь благородная, столь чистая красота, сравнимая с божественной. У Се Ляня перед ним — усталое лицо с болезненными синяками под глазами, под ресницами — янтарь, замутнённый дымкой горечи и речной воды. Каштановые волосы — длинные, но, очевидно, когда-то заплетённые в пучок, совершенно растрепались и теперь змеились по влажным щекам.

Какое было у него тело? Во что он был одет? И было ли на его руке кольцо, которое дарят своим супругам?..

Хуа Чэн не мог дать ответ ни на один из этих вопросов, потому что всё его детское внимание было приковано к прекрасному, доброму лицу, на котором вдруг отразилось беспокойство.

«Беги! — вдруг воскликнул он, толкая его. — Беги и не возвращайся!»

Но это было сказано не из злобы и желания прогнать, а, скорее, из ощущения нависающей над ними угрозы в лице человека, облачённого в белое.

И он был вынужден бежать, но, оглядываясь на рухнувшего на спину подростка, умолял в сердцах простить его. Он вернётся, он обязательно вернётся однажды, даже не столько чтобы отблагодарить, но чтобы наконец-то развеять эту янтарную дымку страха в чужих глазах.

Время шло, Хуа Чэн окреп духом. Теперь, когда он наконец-то нашёл свою причину жить и бороться, он смог подумать о том, что ему следует делать для начала.

Научиться школьным азам. Научиться драться. Научиться смотреть на людей не через бесконечную злобу, а через призму расчётливых вопросов, которыми можно загнать неприятелей в тупик. Так и вышло — Хуа Чэн, с трудом пытаясь привести себя в порядок, начал замечать за собой невероятный талант к манипуляциям, с помощью которых он сперва стравливал уличных задир друг с другом, а после — с лёгкостью перекидывал их агрессию на кого-то ещё.

И тогда Хуа Чэн наконец-то оказался в безопасности.

С аппетитом вгрызаясь в яблоко, которое ему подарил хозяин фруктовой лавки после окончания рабочего дня, Хуа Чэн, вооружившись школьными книгами, разлёгся на кровле какого-то частного домика, больше походившего на старую хижину. В том районе, в котором Хуа Чэн жил, не было высоток и уж тем более хороших, крепких домов с участками. Напротив, всё было одинаково покосившимся и разбитым, а хозяева — одинаково пьющими, так что никто не собирался его гонять с протекающих крыш.

Это был один из тех спокойных вечеров, когда звёзды на небе горят чуть ярче, чем им положено, а в душе наконец-то распускается спокойствие и тихое, но уверенное желание что-либо делать. Это был октябрь, а значит, ночи становились всё прохладнее и прохладнее. Хуа Чэн неторопливо растирал плечи, пытаясь согреться и вместе с тем придумать, где ему перезимовать без угрозы потери какой-нибудь конечности, когда вдруг услышал неподалёку детский вой.

Уткнувшись своим лисьим носом куда-то в направлении звука, Хуа Чэн чуть прищурился и попытался прислушаться. Ему никогда не была интересна судьба несчастных жертв уличных хулиганов, потому что, как правило, это всегда были или живущие слишком хорошо, или по ошибке забредшие в эти трущобы, или лидеры других таких же банд, вдруг решивших, что именно они заправляют этой территорией. Глупость? Несусветная.

Однако крик, который в ту ночь услышал Хуа Чэн, незримо чем-то отличался от всех остальных. Это был пронзительный, но очень слабый вой, в какой-то степени совершенно отчаянный. Это не было похоже на крик о помощи, как сперва подумал Хуа Чэн, скорее, как на очень болезненную реакцию на чересчур сильный удар.

Против воли, Хуа Чэн поднялся и, спрыгнув с крыши, рысцой побежал на звук. Он не планировал показываться — ему что, мало проблем? — и всего лишь хотел посмотреть на того несчастного, которого с таким усердием пытались забить до смерти. Это, должно быть, был какой-то до ужаса напуганный богатый мальчишка, который по ошибке загулял не в те районы.

Стоило Хуа Чэну выглянуть из-за угла, и он с несколько секунд потупил взгляд на открывшейся перед ним сцене.

Очевидно, это было избиение. Четверо на одного — причём этот самый неудачник уже лежал на земле и изо всех сил защищал голову одной рукой. Другой — прижимал что-то к груди, сразу же начиная кричать, когда кто-то пытался это самое «что-то» забрать.

— Отдай её! — кричал подросток, чьи удары приходились в основном по ногам мальчишки. — Она теперь наша!

— Не ваша! — выплюнул мальчик вместе с кровью. Кажется, ему выбили несколько зубов? Хуа Чэн с трудом разбирал его речь. — Она моя и навсегда ей останется! Вы не имеете права забирать чужое!

В голове Хуа Чэна, всё ещё прячущегося в тени мусорных баков, словно бы что-то щёлкнуло, и он обратил всё своё внимание на избитого. Это был явно не местный ребёнок, его черты лица были слишком остры, это было видно даже несмотря на нездоровую худобу. Волосы — густые и чёрные, от влажной грязи чуть вились на острых кончиках.

«Моряк, что ли?» — подумалось Хуа Чэну, но этот вопрос тут же потонул в нешуточно разыгравшемся волнении. Один из тех, кого мальчик машинально пнул тощей ножкой, наконец-то нашёл на дороге большой, с тупыми углами булыжник.

И тогда, несмотря на кричащую в голове табличку «ОПАСНО!!!», Хуа Чэн всё-таки соизволил выйти из укрытия и поинтересоваться, что тут происходит.

— Этот пацан уже второй день бегает по нашим улицам! — огрызнулся тот, с камнем. — И прячет у себя драгоценности, но нам их не выдаёт!

— Драгоценности? — бровь Хуа Чэна скептически изогнулась. У такого оборванца, да ещё и сокровища? — Какие?

— Да вот мы и хотим узнать! — гаркнул хулиган, завистливым взором окидывая лёгкое и грациозное тело Хуа Чэна, подошедшего к мальчишке и опустившегося на землю перед ним.

Хуа Чэн не торопился, жестами попытался убедить задир дать ему возможность сначала поговорить с мальчишкой. Тот, несмотря на перепачканное кровью и грязью лицо — от этого было ощущение, что его кожа стекала по лицу чёрными ручьями — глядел невыносимо злобно и холодно, совсем не по-детски.

— Ну? — выразительно начал Хуа Чэн, скрещивая перед собой ноги и ставя на коленки локти.

— Не отдам! — рявкнул мальчик.

— Я разве просил тебя что-то отдать? — прохладно улыбнулся Хуа Чэн. — Когда люди хотят начать беседу, им сначала нужно представиться. Я старше, поэтому ждал такой вежливости от тебя, ну да чёрт с ним. Я — Хуа Чэн.

— Хэ Сюань, — буркнул мальчик, начиная чувствовать всё больший дискомфорт от происходящего.

— Хорошо, Хэ Сюань, — кивнул Хуа Чэн. — Ты готов умереть за безделушку. Наверное, это что-то красивое?

— Это подарок!

— Вот и похвастайся.

Хэ Сюань растерянно и злобно сверлили Хуа Чэна своим кошачьим взглядом. Ему от силы было лет четырнадцать — для ребёнка он был слишком долговязым и острым, а для подростка в самый раз. Хэ Сюань смотрел на новое лицо в какой-то призрачной агонии, словно ожидая и от него болезненного удара, однако Хуа Чэн ничего не делал и всё так же смотрел на него равнодушным взглядом. Ни агрессии, ни злобы, ни зависти, — в чёрных глазах не было ничего, кроме исконно детского любопытства.

— Отнимешь, — затравленно ответил Хэ Сюань.

— Нет, только посмотрю и скажу, красиво это или нет.

Хэ Сюань злобно посмотрел на уже пятерых задир и не мог не признаться самому себе, что живым он отсюда точно не выйдет. Но, если Хуа Чэн всё же отнимет у него это самое сокровище, можно будет вцепиться ему в глаза без зазрений совести.

Тогда детский кулачок наконец-то разжался. В ночи, освещённой лишь потрескивающим и мигающим фонарём, к которому тянулись летающие ночные насекомые, в грязной ладони сверкнула подвеска из чистейшего голубого нефрита в виде завитка ветра. К нему была также прикреплена маленькая, чуть испачканная кисточка цвета не то голубого, не то светло-зелёного, похожего скорее на морскую волну. На фоне грязных и разрушенных домов, эта подвеска действительно была настоящим сокровищем, приковывающим внимание и восхищение — даже Хуа Чэна, который на украшения смотрел достаточно равнодушно, если только они не обладали исключительной изящностью.

Он с полминуты сверлил детскую ладонь нечитаемым взглядом, пока наконец не расхохотался так громко, что Хэ Сюань и хулиганы невольно вздрогнули и поёжились.

— Я-то думал, тут что-то серьёзное, — сквозь смех пробормотал Хуа Чэн. — А это кусок пластмассы, оказывается!

Услышав это, Хэ Сюань на секунду вспыхнул первобытной злобой, но затем, о чём-то подумав, вдруг притих и даже не стал что-либо говорить в ответ.

— Что? Подделка?

— Подделка, ещё какая. Это обычный кусок камня, который покрасили под нефрит. Убедительно, конечно, но не для тех, кто хоть немного разбирается в этом деле.

— А ты что, разбираешься? — злобно, но как-то неуверенно спросил задира.

— Да, — уверенно ответил Хуа Чэн, хотя не разбирался ни в чём таком от слова совсем.

То, что ему нравилось смотреть на драгоценные камни и металлы, думая, в какие бы причудливые украшения их можно было бы превратить, совершенно не соответствует утверждению «да, я разбираюсь в драгоценностях».

Впрочем, необразованные неучи, как правило, очень наивны, так что уже спустя пятнадцать минут Хуа Чэн спровадил их куда подальше, а Хэ Сюаня потащил вслед за собой к ледяному пруду за сгоревшим десять лет назад домом. Усадив молчаливого и явно шокированного мальчика у чёрной обгоревшей перекладины, Хуа Чэн сунул ему в рот своё недоеденное яблоко и принялся оттирать от грязи и крови. Наконец, его ранняя ассоциация разыгралась в полной мере, и Хэ Сюань действительно стал истекать чёрной водой, точно кровью.

— Ну и как тебя сюда занесло? — равнодушно спросил Хуа Чэн, отскабливая его руки и обломанные ногти от грязи.

Молчит.

— Ты не здешний, верно?

Молчит.

— Ты сирота или просто из дома сбежал?

— Сирота.

Хуа Чэн издал многозначное «О!» — ну хоть какой-то результат, в конце концов. Хэ Сюань, как только понял, что случайно ответил, снова замолчал и потупил взгляд где-то на земле.

— Родители подвеску подарили?

Отрицательный кивок.

— Сестра или брат?

Снова такой же кивок, но, кажется, более неуверенный?

Нет у Хуа Чэна настроения допытываться до родословной незнакомого мальчишки. Наспех осмотрев его, Хуа Чэн отметил, что сильных травм у него нет — так, ушибы да вывихи, но всё это поправимо и неопасно, жить можно.

Тогда Хуа Чэн, наконец-то укротив в своей душе какое-то странное и незнакомое чувство долга, наконец отмахнулся и встал, чтобы наконец-то отряхнуться и уйти.

Кто же знал, что рядом со следами его старых ботинок появятся ещё одни, чуть поменьше?

Хэ Сюань последовал за ним.

Вдвоём было гораздо легче выживать, особенно тогда, когда у Хуа Чэна был дар забалтывать простых городских жителей, а у невыносимо лёгкого и гибкого тела Хэ Сюаня — к первоклассному воровству. Они старались прикрывать друг друга, но при этом всегда держались друг от друга на расстоянии, говоря, что сразу же разбегутся, как только встанут на ноги.

Но так уж вышло, что, испытав на своей шкуре первые сворованные деньги и первые пятна горячего пороха, они отнекивались друг от друга скорее по привычке. Стоило им действительно встать на ноги, — сколотив две разные, но тесно сотрудничающие банды — как в их жизни… ничего не поменялось. Возможно, они стали чуть реже общаться, однако это никак не влияло на их отношения. Взаимное уважение и собачья преданность в итоге переросли в багряно-чёрный дуэт, который крайне быстро набирал силу и крайне агрессивно демонстрировал своё влияние таким, как генерал Мингуан.

Хуа Чэна и Хэ Сюаня объединяла одна и та же цель — поиск. Первый искал своего спасителя, второй — палача, поэтому их дорожки, даже после того, как они разбежались по разным концам света, неумолимо перехлёстывались меж собой. Они обменивались информацией и бросали друг другу наводки, и при этом оба сохраняли профессиональную беспристрастность.

Было ли интересно Хуа Чэну, почему Ши Уду должен умереть? Ничуть.

Был ли важным для Хэ Сюаня якобы погибший наследник Сяньлэ? Совершенно нет.

Поэтому их сотрудничество приносило для обоих до неприличия много пользы.

Первым своей цели удалось добиться Хэ Сюаню. Он быстрее смог найти своего непримиримого врага, сломавшего и без того жалкую жизнь. Прибегнув к помощи Хуа Чэна, Хэ Сюань смог затравить Ши Уду до чудовищного страха и заставил сбежать из страны — правда, он так умело игрался информацией, что Ши Уду посчитал, будто на пароме ему будет гораздо спокойнее и безопаснее.

Конечно.

Сквозь бинокль рассматривая разломленный чудовищным взрывом корабль, полыхающий среди спокойных морских волн, Хуа Чэн цокал языком, стоя на палубе своего катера, и думал о том, что всё-таки лишний раз злить своего друга не стоит ни при каких обстоятельствах.

А ещё — что прозвище «Черновод» ему очень хорошо подходит.

Время шло, их жизни и роли менялись, словно изогнутые тени тлеющих ветвей на безжизненном асфальте. Наконец, Черновод нашёл себе новую игрушку — как раз в тот момент, когда подался в байкерский клуб, набил себе первые татуировки и впервые в жизни переспал с мужчиной.

Хотя, как он потом оправдывался перед Хуа Чэном, понять, что Ши Цинсюань был мужчиной, можно было только при очень, очень тесном контакте.

Ши Цинсюань был невинной маленькой птичкой, расправляющей свои золотые и лазурные перья перед пропитыми байкерами и, в частности, перед татуировщиком Мин И, у которого они с Хэ Сюанем и познакомились. Справедливости ради, Ши Цинсюань вовсе не занимался чем-то непотребным, а просто жил в своё удовольствие — много пил и танцевал, был заводилой на всевозможных праздниках и сходках, и потому был по-отцовски любим каждым любителем моторного рёва и кожаных курток. Ши Цинсюань был невероятно открытым и задорным юношей — и потому, подсаживаясь к кому-то со стаканом пива, мог даже не поинтересоваться чужим именем. Всё равно он всех называл по-своему.

Вот и Хэ Сюаня он называл «братцем», совершенно не ведая, что своим голосом и движениями снова открыл кровоточащую рану глубоко в тощей груди Хэ Сюаня.

Что ж, один знал о другом всё, вплоть до времени рождения, другой — совершенно ничего.

И это в какой-то степени опьяняло.

Чтобы втереться в доверие и в конце концов вырвать род Ши с корнем из этого мира, Хэ Сюань позволил себя в тот день напоить и глубоко целовать. Покрасневший Мин И, всё ещё держащий машинку, что-то бубнил о том, что при свежих татуировках совершенно нельзя пить алкоголь, да разве слушал кто-нибудь его тихий голос?

Мальчишка Ши, напившись до неугомонного желания, ловко оседлал поджарые бёдра Хэ Сюаня и накинулся на него с поцелуями, переплетая их пьяное дыхание на лепестках губ. У Ши Цинсюаня, несмотря на не самый подходящий образ жизни, всё равно остался во внешности этот женственный лоск: его губы были мягки и податливы, но слишком горячи для земных существ, в то время как вся кожа Хэ Сюаня, которую так настойчиво целовал юноша, несла в себе пыль бесконечных дорог и чужих перемолотых костей.

Кому какое дело?

Краснея под взглядами других завсегдатаев бара, умилённо любующихся на вспыхнувшую между ветерком и угрюмым Черноводом страсть, Ши Цинсюань схватил своего избранника за тощую, но крепкую руку и резво повёл за собой на второй этаж к жилым комнатам.

Ши Цинсюань долго-долго целовал его, распаляя, но при том с такой самоотдачей и с таким рвением, словно эта ночь была последней на земле. Ему не нужна была взаимность, которой любой нормальный человек страстно желал бы — Ши Цинсюаню же хватало молчаливого согласия Хэ Сюаня и редкого, низкого рыка, когда чужой ловкий язык обводил пламенеющее от дыхания ухо или прослеживал линию ключиц.

В его поцелуях, влажных и жадных, Хэ Сюань всё же почувствовал неопытность и неловкость, вызванную алкоголем, и внутренне не смог не усмехнуться этому.

Наконец, после того, как Ши Цинсюань принялся покусывать местечко под ключицей, работая над засосом, Хэ Сюань не выдержал и резко сменил их позу, подмяв под себя замершего и затаившего дыхание Ши Цинсюаня. Он по-детски широко распахнул свои морские глаза, что неестественно сильно блестели в свете старой лампочки под потолком, и отчаянно пытался что-то прошептать.

Наконец, когда его принялся целовать Хэ Сюань, в воздухе зазвенели сладкие стоны.

И хотя Ши Цинсюань распалял его и что-то страстно шептал, всё же ведущим был Хэ Сюань. Это и впрямь было похоже на танец — руки сменялись поцелуями и наоборот, волосы беспощадно путались и рассыпались по грязным, пропитым подушкам.

И Ши Цинсюань с удовольствием поддерживал каждую его затею — и пальцы внутри, и поцелуи, и болезненные укусы на ключицах и груди. Он был готов принять всё, что ему могли дать, но было в этом что-то… неправильное.

Однако, в конце концов, Ши Цинсюань не говорил слова «нет» и был жутко пьян, из-за чего Хэ Сюань даже не думал останавливаться. Он уже не маленький мальчик, опекаемый старшим братом, так что ему пора бы нести ответственность за свои желания и поступки.

А разрешилось всё на следующее утро.

Первым, что он увидел после дикой ночи, от которой вся нижняя половина тела приятно занемела, был потолок. Грязно-белый, с желтоватыми разводами и мухой, надоедливо летающей вокруг той самой треклятой лампочки. Голова болела нещадно, как и предплечье, на котором чернели свежие татуировки с выступившими капельками крови. С хмурым ворчанием перевернувшись на бок, Хэ Сюань нащупал под кроватью свои джинсы, а в них — телефон с тремя пропущенными от Хуа Чэна. Было относительно рано, так что, если ему повезёт, скандала не будет. Наспех написав коллеге сообщение, Хэ Сюань зевнул и попытался встать с многострадальной кровати, пока одеяло не натянулось, а в голове не стали появляться воспоминания.

Ши Цинсюань, повернувшись к нему спиной, кажется, спал. Одеяло, в которое он отчаянно пытался закутаться, оголило расчерченную царапинами и засосами спину, стройную, но с выступающими лопатками и позвонками. От вида истерзанного тела под рёбрами отчего-то сильно потянуло, смущая мужчину до красноты на скулах.

— Чёрт… — шепнул Хэ Сюань, натягивая джинсы. — Ты спишь?

По спине Ши Цинсюаня пробежала едва заметная дрожь, но ответа не последовало. Кто бы поверил, что этот очаровательный юноша не захотел отвечать своему ослепительно красивому, пусть и строгому партнёру?

Однако, Хэ Сюань не был ни дураком, ни слепым.

— Эй! — грубо спросил он и, впившись в чужое покатое плечо, потянул Ши Цинсюаня назад, заставляя лечь на спину.

— Господи…

Это было всё, что он мог сказать.

Ши Цинсюань действительно не спал, это верно. Вместо этого он, искусав все губы, из последних сил пытался подавить жалкие всхлипы и слёзы, что уже струились по взмокшим вискам. Теперь он смотрел на Хэ Сюаня не как на партнёра и свою страсть, овладевающую телом и сердцем, а как на предателя, вырвавшего из его жизни всё хорошее и растоптавшего это прямо на его глазах.

— Да что с тобой? — озадаченно спросил Хэ Сюань, пытаясь до него дотронуться и — в дальнейшем — не зашипеть, когда аккуратные ноготки Ши Цинсюаня полоснули по его руке.

— Уходи, — тяжело всхлипнул Ши Цинсюань, пытаясь забрать смятое одеяло себе. — Уходи!

— Да что?.. — только и смог выдать Хэ Сюань, пока его самым наглым образом не согнали с кровати.

И лишь тогда, обратив внимание на простыни, он замолк на половине предложения.

Кровь — это ведь не нормально?..

— Ты?.. — ошарашенно вздохнул Хэ Сюань, глядя то на кровавые разводы на простынях, то на заливающегося краской Ши Цинсюаня. — Если тебе было больно, почему не остановил?

— Я говорил! — злобно прошипел Ши Цинсюань, кутаясь в спасительное одеяло, словно в кокон.

Хэ Сюань уже хотел было рыкнуть на него и припугнуть, а потом вдруг вспомнил одну маленькую деталь.

Ши Цинсюань действительно говорил. Между всхлипами и стонами, он стискивал Хэ Сюаня в своих птичьих объятиях и шептал о том, что ему больно.

«Братец, пожалуйста, я не могу больше, это слишком больно…»

И все эти слова Хэ Сюань не удосужился послушать, потому что они не были созвучны словам «я не хочу» или «нет», на которых пьяный мозг Хэ Сюаня тогда зациклился.

Чёрт.

Хэ Сюань, кажется, хотел после этой ночи сблизиться с Ши Цинсюанем и заласкать, чтобы он, расправив пёрышки, сам подставил бы ему беззащитную шею.

Но все его рвения и желания рассыпались прахом, стоило ему, виновато понурившему голову на грязной кровати, впервые увидеть такого Ши Цинсюаня.

Ши Цинсюаня, которому было больно и обидно. Ши Цинсюаня, глаза которого ныне отражали не молодой азарт и веселье, а кромешное чёрное разочарование.

Чёрт!

Почти в один момент желание разорвать его когтями сменилось на сбивчивые попытки обнять и успокоить. Как так получилось — Хэ Сюань и сам не понял.

Не понял этого и Хуа Чэн, который тем же вечером приехал в бар, чтобы устроить Хэ Сюаню взбучку. Не скидывая с себя дорогое бордовое пальто, пропитанное изысканными духами, он по указке бармена направился к диванчикам под лестницей. Там, надувшись, как мышь на крупу, сидел закутавшийся в толстовку Хэ Сюаня Ши Цинсюань и деловито воротил нос от всех угощений, которые ему предлагал сбитый с толку и словно бы загипнотизированный Хэ Сюань. Подействовала только тарелка фисташек — тогда Ши Цинсюань, наконец-то вытянув из кармана на животе руку, удосужился хотя бы посмотреть на подошедшего Хуа Чэна и побледневшего при его виде Хэ Сюаня.

А впрочем, такая картина невероятно сильно развеселила Хуа Чэна, и он тут же позабыл об изначальной цели своего визита. Его единственной реакцией была игривая улыбка и короткий смешок:

— Вот чёрт!

И из бара они уехали втроём.

В дальнейшем, весь путь Хэ Сюаня был тесно переплетён с судьбой Ши Цинсюаня. Их отношения, изначально враждебные, каким-то неведомым чудом обернулись совершенно противоположными, в результате чего Ши Цинсюаню, чтобы идти с ними вровень, пришлось заручиться поддержкой Хуа Чэна и возобновить братское дело контрабандных перевозок. Это бремя ему пришлось разделить с Хэ Сюанем, потому что сам он ни черта не смыслил во всех этих тонкостях, но зато обладал громкой фамилией, блестящей родословной и весьма привлекательной суммой в центральном банке. С торговлей людьми было покончено раз и навсегда, и по красноречивому взгляду Хэ Сюаня легко можно было понять, что над любым, кто ослушается этого негласного приказа, будет учинена жестокая расправа.

Тогда, наконец, в их шатком мирке воцарилось пусть и недолгое, но спокойствие.

А потом в их жизни появился Безликий Бай, и клубок этих запутанных и непонятных отношений оказался разрублен на тысячу нитей.

Наверное, ещё никогда последователи Черновода не видели его настолько взволнованным и едва ли не обезумевшим от отчаяния, но при этом те, кто ещё помнил события минувших лет, с тяжёлым сердцем замолкали, предвкушая новую резню. Сила ненависти Черновода могла соперничать только со злостью Хуа Чэна —

Это уже повод испугаться.

Плечом к плечу с капитаном полиции Пэй Су, Хэ Сюань выбирался из затхлого и уже разгорающегося подвала ресторана «Лазурный Фонарь». Ковёр за их стопами был усеян гильзами и кровью, а в воздухе, что постепенно раскалялся от языков огня, расползающихся в глубине подвала, царствовал стойкий запах пороха.

Хэ Сюань, волоча за собой за волосы воющего человека, изодранного до крови, напряжённым взглядом рассматривал окружающий их банкетный зал в отвратительно-ярких лазурных оттенках. Посетителей, к счастью, уже давным давно эвакуировала полиция, но она же и упустила прошмыгнувшего мимо них Ци Жуна с двумя пленниками.

— На чём он уехал? — холодно спросил Хэ Сюань, кидая визжащую тушу перед собой. — И куда он поехал? Отвечай!

Черновод вскинул чёрный пистолет и одним прицельным выстрелом взорвал половицу аккурат около разбитого лица приспешника Ци Жуна.

— Черновод! — встревоженно одёрнул его Пэй Су.

— Попробуешь меня остановить? — не оборачиваясь, спросил Хэ Сюань. — Рискни.

Ещё один выстрел, но на сей раз — ровно в смуглую ладонь, дробя суставы и взвивая к потолку тонкий истерический визг.

— Мясокомбинат! Мясокомбинат тоже нам принадлежит! Который через квартал! Ааа!!!

Хэ Сюань удовлетворённо хмыкнул, пнул напоследок истекающего кровью мужчину и отошёл на пару шагов назад, разминая плечи. Выглядел он словно хищный кот, поймавший в свои когти долгожданную добычу.

— Я отправлю в мясокомбинат наших людей, — кивнул Пэй Су и прижал пальцы к наушнику.

— Только не отправляй тех, кто потеряет сознание от вида крови.

— А?

Прицелившись, Хэ Сюань выстрелил приспешнику Ци Жуна в голову, наконец-то прекращая эти бессмысленные завывания. Словно выброшенная на сушу рыба, тело пару раз встрепенулось, а затем, утопая в собственной крови, наконец-то замолчало. Тут же, повертев на пальце и спрятав пистолет, Хэ Сюань переступил через труп и небрежно обронил:

— Поверь, тебе лучше не видеть, что я сделаю с Ци Жуном.

А затем, приведя себя в более-менее человеческий вид, Хэ Сюань через чёрный ход выскользнул из ресторана и нырнул во всполошённую толпу, испуганную полицейскими сиренами и красно-синими огнями, расцветшими вдоль целой улицы. Холодное сердце Хэ Сюаня билось в такт чужим вскрикам, пока его руки, утопая, проталкивались сквозь людей.

Если Ши Цинсюаня и Бань Юэ утащили на мясокомбинат, где запросто можно было спрятать человеческие останки, это означало лишь одну вещь:

Они либо мертвы, и от их тел вот-вот избавятся, либо они остались живы, но всего лишь на ближайшие несколько часов.

— Ши Цинсюань! — воскликнул Хэ Сюань, втиснувшись сквозь тяжёлые двери мясокомбината.

Его встретил целый переполох преимущественно из женских голосов. Кошачий взгляд осоловело метался по испуганным работницам в стерильных шапках и белых халатах с клеенчатыми фартуками. Они, даже если и знали о подпольных делах Ци Жуна, в конце концов оставались лишь невыразительными кормилицами своих семей, а потому были совершенно невиновны в злобе Хэ Сюаня.

— Убирайтесь, все! — рявкнул Хэ Сюань, но, не заметив никакого эффекта, резво вскинул вверх руку с пистолетом и сделал пару холостых выстрелов. — Живо!!!

Перепуганные, точно перепёлки, работницы и уборщики, пряча лица и головы, непрерывной цепью потекли через главный выход на улицу, не оглядываясь и не поднимая на Хэ Сюаня взгляда.

Наконец, избавившись от свидетелей, Хэ Сюань ринулся вглубь мясокомбината. Отвратительный запах свежего мяса, крови и стали сильно били по обонянию, из-за чего Хэ Сюаню, дабы не потерять сознание, пришлось вытащить платок и уткнуться в него носом.

— Ши Цинсюань! — кричал он, а холодное эхо разносило его встревоженный голос по всем пустым помещениям, переплетаясь с шорохом и скрипом небольшого старого конвейера. Хэ Сюань заглядывал во все доступные помещения и большие холодильники, принюхивался, рыскал под белым электрическим светом флуоресцентных ламп. — Цинсюань! А-Цин! Бань Юэ!

Чем громче он кричал, тем сильнее начинало колотиться его сердце. Оглядываясь, заворачивая во все пустые комнаты, Хэ Сюань нервно облизывал губы и крепче стискивал дрожащую рукоять пистолета. Сквозь страх за чужие жизни ему постепенно начинало казаться, что в этом омерзительном запахе свиных туш затерялись нотки сладких, как морской бриз, духов Ши Цинсюаня. В нарубленных кусках мяса, рассортированных по огромным пластмассовым зелёным ящикам, ему сквозь тревогу чудились мятные клочки его рубашки, обломки веера или сломанные заколки.

Наконец, из самого большого помещения донесся лязг и чужая ругань.

— Ши Цинсюань! — закричал Хэ Сюань, влетая в громоздкую запертую дверь. Кулак тут же заколотил по серому металлу. — Ты там?!

— Хэ!.. — приглушённо прозвучало за дверью, но затем вновь послышались звуки тупых ударов и рёв какого-то оборудования.

Следом послышалось истерическое:

— Заткнись! Заткнись!!! Заткнись, пока я тебе башку не прострелил!!!

Рыкнув, Хэ Сюань отстранился и три раза выстрелил по замочной скважине. Распахнув дверь ногой, он тут же спрятался за угол: там, где мгновением раньше была его тень, пол оказался вскрыт пулями.

После того, как озверевший от страха Ци Жун всадил в пустоту всю обойму, Хэ Сюань выскочил из-за укрытия и остервенело откинул силиконовые завесы. Это был небольшой серый ангар, на обеих половинах которого были во множество рядов подвешены обезглавленные — и не только — туши свиней. У каких-то из них были вспороты животы от самой шеи, у других отсутствовали конечности. Хэ Сюань брезгливо поморщился и тут же, наведя пистолет, медленно приближался к огромному стальному столу, в который была встроена уже работающая дробилка. У неё, вцепившись в потемневшие от запекшейся крови волосы Ши Цинсюаня, стоял испуганный до истерики Ци Жун. Рядом, прислонившись к стене, лежала связанная по рукам и ногам молодая девушка с заклеенным ртом, что с надеждой и страхом смотрела огромными тёмно-синими глазами на вошедшего мужчину. В отличие от Ши Цинсюаня, на котором и живого места не было, она выглядела более чем хорошо.

Увидев это, Хэ Сюань ощерился.

— Отпусти, — угрожающе прорычал он. — Иначе, поверь, участь человека-свиньи покажется тебе раем.

— Нет! — дребезжащим голосом ответил Ци Жун и, дёргаясь, потянул сидевшего на ледяном полу Ши Цинсюаня за волосы, заставляя встать. — Не двигайся! Черновод, мать твою, не смей двигаться, или я, или я!..

— Ты — что?! — раздражённо рявкнул Ши Цинсюань и, несмотря на адскую боль в сломанной ноге, изо всех сил перенёс на неё вес и ударил здоровой под коленкой Ци Жуна. Тот, взвыв, тут же откинул Ши Цинсюаня на пол и скрючился, глотая холодный воздух.

Сперва Хэ Сюань хотел просто обезвредить его, чтобы потом кинуть приставам, однако Ци Жун проявил невиданную прыткость и завязал между ними потасовку. Кто бы о чём ни говорил, но Ци Жун, хоть и наибездарнейший из всех представителей криминального мира, всё же жил и воспитывался сперва в Сяньлэ, а потом — у Безликого Бая, поэтому его удары, хоть и отличались какой-то диковатой неповоротливостью, были весьма точны и опасны.

— Убью! — завизжал Ци Жун и, полоснув по щеке Хэ Сюаня ножом, ударил его по ногам и опрокинул на стол, толкая к рычащей воронке дробилки. Тупая боль отозвалась эхом в затылке вместе с криком Ши Цинсюаня, пытающегося подняться на ноги, но замершего под неровным прицелом пистолета.

Черновод инстинктивно отвернулся от лезвий, что уже шумели за его ухом. Грохот сердца уже слился с скрежетом мясорубки и умоляюще-злобного голоса Ши Цинсюаня.

— Да что ты… — оскалился Хэ Сюань, перехватывая душащую руку.

— Вы! — воскликнул Ци Жун. — Вы с Хуа Чэном, вы, два зажравшихся ублюдка, что возомнили себя хер знает кем! Да вы только и заслуживаете того, чтоб вас свиньям на корм пустили, вы, вы!

Наконец, когда его внимание ослабло, Ши Цинсюань здоровой ногой оттолкнулся от пола и сбил Ци Жуна, позволив Хэ Сюаню резко поменять их положение и сжать горло истерящего Ци Жуна.

— Мы, — коротко отрезал Хэ Сюань и, чуть нагнувшись, схватил Ци Жуна за колено, поднимая и окуная его голову в серебристое клацающее жерло дробилки.

Багряная кровь вместе с душераздирающим криком залила всё вокруг, включая руки и лицо Хэ Сюаня. Тот, всё ещё сжимая чужое тело, не только слышал, но и чувствовал, как лезвия мясорубки разрывают голову Ци Жуна на части и перекручивают его мышцы, заставляя дёргаться даже после смерти мозга. Кричал он крайне громко, но зато не долго — связки тоже задело лезвиями и разорвало на куски.

Пытаясь справиться с гулом в ушах, Хэ Сюань даже сперва не заметил, что мясорубка не справилась с такой нагрузкой и выключилась, успев перемолоть голову Ци Жуна в кровавый фарш. Кровь, что взрывалась ранее фонтаном, теперь омерзительно тёплыми — тут же горящими от холодного воздуха — каплями стекала по лицу и шее, затекая под рубашку.

Наконец, оттолкнув застрявшее и уже обмякшее тело, Хэ Сюань неловко рухнул сперва на колени, а потом и на спину, позволив флуоресцентным лампам на мгновение ослепить его. Дыхание, что со свистом срывалось с окровавленных губ, белым паром клубилось куда-то вверх. В гулкой вздымающейся груди, казалось, с каждым вздохом растекалась тупая боль, словно Хэ Сюань пробежал десять километров или как минимум наглотался воды во время спортивного заплыва.

Наконец, струящийся с потолка свет померк, и на задыхающегося Хэ Сюаня налетела другая рыдающая туша, тут же стискивающая его в объятиях.

— Хэ Сюань! Господи! Я-Я… Хэ Сюань! — кричал Ши Цинсюань ему в ухо, тут же прерываясь и быстро-быстро зацеловывая его лицо сквозь ещё свежую кровь. — Хэ-сюн, Сюань-эр!!! Это ты! Это… А-А-А!

«Господи», — только и подумал Хэ Сюань, позволяя завывающему в слезах юноше обнимать и целовать себя.

Наконец, в дверях показались полицейские во главе с Пэй Су. Его лицо тут же удивлённо вытянулось, как только он посмотрел на залитый кровью стол и свисающее с мясорубки обезглавленное тело.

Он никак не прокомментировал перекатывающихся по полу и перемазанных в крови — своей и чужой — Ши Цинсюаня и Хэ Сюаня. Отправив одного из подопечных за врачами, что терпеливо дожидались на улице, Пэй Су, поджав губы в волнении, мягко подбежал и опустился перед пленницей на колени. Его руки, едва заметно подрагивающие, осторожно приблизились к серой полосе клейкой ленты на губах девушки и аккуратно подцепили уголки.

— Бань Юэ… — тихонько начал капитан, не зная, отвести ему взгляд или бесконечно тонуть в этих ночных тёмно-синих омутах. — Я осторожно, ладно? На счёт три. Раз, два… три!

Он единым движением оторвал от кожи клейкую ленту и тут же выбросил её, словно ядовитую змею. Однако Бань Юэ, всего на секунду поморщившись от жгучей боли, крайне быстро оправилась и затараторила:

— Братец Пэй! Братец Хэ! Умоляю, дайте мне телефон, мне нужно срочно позвонить господину Хуа Чэнчжу! Быстрее! Он же меня убьёт, если я не успею его предупредить!