— Что-то я не слышал голоса Бань Юэ в последнее время, — скептично ухмыльнулся Хуа Чэн, возвращая Хэ Сюаня обратно в реальность. Тон его сочился всё таким же самодовольством.

— Что-то мы тоже не знали, что ты в отключке валяешься после вашего с Сяньлэ заплыва, — огрызнулся Черновод, поглядывая на окно в намерении закурить. — А если серьёзно, Бань Юэ сейчас с Ши Цинсюанем в больнице. Предупредить она тебя хотела о том, чтобы ты даже не пытался решить свой конфликт с Безликим через суд. Это бесполезно и опасно.

— Ух ты, разборки с криминальным авторитетом — это опасно, — театрально вздохнул Хуа Чэн. — Я этого не знал!

— Ты-то знаешь, — согласился Черновод, но, не дав собеседнику ответить, тут же добавил: — А ещё я знаю тебя. И Бань Юэ знает тебя. И мы все втроём понимаем, что ты будешь пытаться посадить Безликого за решётку.

— Не обязательно. Безликий Бай слишком хорош и интеллигентен для тюрьмы — кто знает, что там с ним произойдёт?

Хуа Чэн сказал это с таким неприкрытым намёком, что даже мертвец бы брезгливо поморщился от его намерений. При этом его красивое, но чуть исхудавшее лицо источало такое игривое спокойствие, что ни один человек на свете не сказал бы наверняка, шутит он или всерьёз угрожает. И от этого нарочито весёлого тона у Черновода волосы на голове встали дыбом. В его кошачьих глазах, тем не менее, особо сильных эмоций не поднялось — он как будто был готов к чему-то подобному. Его голос, пусть и спокойный, прозвучал с небольшой задержкой:

— В общем, это всё, что я хотел тебе сказать. Безликого арестовали и сейчас держат в полицейском участке, его побег — вопрос времени. Ещё я принёс тебе связь с миром и одежду, — с этими словами он наконец-то отдал Хуа Чэну набитую битком спортивную сумку, которую принёс с собой. — Я подготовлю всё для транспортировки вас в столицу.

Смерив Хуа Чэна прохладным оценивающим взглядом, Черновод, что-то решив для себя, наконец-то поднялся и бросил пару слов о том, что убьёт кого-нибудь, если наконец не покурит. Его поступь, частая и чёткая, словно дробь, будто сквозь сон донеслась до погружённого в раздумья Хуа Чэна, который бессмысленно сжимал в руках спортивную сумку и путался в чёрных ремешках. Сквозь белый шум, стоящий в ушах, Хуа Чэн понял, что Черновод куда-то пошёл, однако он так и не смог толком уцепиться за эту мысль.

Хуа Чэн чувствовал, что всего этого было явно больше, чем он мог вынести. Мысли беспорядочными птицами бились о череп, ломая свои крылья, и в итоге Хуа Чэн не мог сосредоточиться на чём-то одном. Сказывались действия лекарств и жуткая усталость, которая навалилась на него после беседы с Хэ Сюанем.

Голова нещадно болела о Ши Цинсюане и всех, кто пострадал во время его разборок с Безликим Баем. Сам того не желая, он утянул в этот кровавый водоворот всех, кто хоть как-то был связан с ним и его семьёй. И даже если в лечении проблемы не возникало — всё-таки Хуа Чэн обладал весьма внушительными суммами и связями — он не мог сказать точно, смогут ли его люди в полной мере оправиться морально. Осознание этого сжимало его сердце настолько сильно, что постепенно мышцы стали трескаться и изливаться кровью, отравляя собой весь организм.

Он должен был что-то сделать. Придумать, как подобраться к Безликому или как посадить его за решётку, как помочь своей семье восстановиться, как без опаски переправить их с Се Лянем в столицу, как вылечить Се Ляня, как защитить его. Всего было так много, а сил в себе Хуа Чэн чувствовал так мало, что горячее жидкое пламя сжимало ему горло и душило, заставляя хватать губами воздух от беспомощности.

Всю свою жизнь он стремился стать как можно сильнее, чтобы защитить себя и свою семью, но в конечном итоге даже этого оказалось слишком мало. Теперь, даже с притупленными от лекарств чувствами, Хуа Чэну хотелось взвыть от этого и проклясть небеса за то, что так с ним поступали.

В нём не было сомнений — он, при желании, всегда добивался своего и не гнушался хождения по головам…

…когда от него никто не зависел и не видел опоры. Будь его воля, он бы всю жизнь прошёл в гордом и властном одиночестве, никому ничего не доказывая и преследуя лишь свои цели — чтобы не втягивать тех, кто этого не заслуживает.

Чтобы не быть виноватым в их смерти. Хэ Сюаня, Ши Цинсюаня, Инь Юя, Бань Юэ…

И Се Ляня.

Хуа Чэн судорожно вздохнул.

Ему следовало восстать против целого мира, — не сказав при этом ни слова о своих собственных чувствах, чтобы не разрушить этот богоподобный образ в глазах подчинённых, пока его не раздерёт на куски. Он не чувствовал в себе сил ни на что, кроме как на то, чтобы положить голову на койку, на самый краешек одеяла, опаляя своим сбивчивым дыханием оцарапанные пальцы Се Ляня.

Ему так хотелось их поцеловать.

Хуа Чэн устал. Все семь лет он пытался не только выжить, но и обрести величайшую силу — и для этого ему нужно было неустанно быть первым во всех своих начинаниях. Быть первым в меткости при стрельбе из пистолета, быть самым умным, быть самым находчивым, быть самым дипломатичным и самым отчаянно-жестоким, — Хуа Чэн всегда должен был быть эталоном вне зависимости от того, сколько сил это у него отнимает. Только так, не обращая внимания на себя и свои чувства, он сможет добиться власти и нужных ему высот; амбиций в нём всегда было больше, чем банальной любви к себе.

Он был сильным человеком, и о том, чтобы позорно расплакаться, не шло и речи, однако ему отчаянно, до крупной дрожи по всему телу хотелось хоть на мгновение прикрыть глаза и вздохнуть со спокойствием, а не с бесконечной тревогой за себя и Се Ляня. Ему слишком сильно хотелось свернуться клубком в каком-нибудь тихом, тёплом, безопасном месте и хотя бы на секунду не чувствовать так много всего.

Пытаясь подавить в себе желание кричать, кричать до сорванного голоса и крови в изорванном горле, Хуа Чэн устало вздохнул: так, что его горячее дыхание скользнуло вдоль бледной и тонкой кисти Се Ляня. Взгляд был прикован туда же — на большее уже просто не было сил.

«Очнись. Пожалуйста. Я умоляю тебя»

Хуа Чэн почувствовал, как обезболивающие и успокоительные снова затягивают его в тревожный сон. Навалившаяся усталость казалась лавиной, что вот-вот похоронит под собой его рассеянное сознание — и, вопреки внутреннему раздраю, сопротивляться ей совершенно не хотелось. Его ресницы чуть затрепетали от желания сомкнуться.

— Гэгэ, прости меня, — прошептал он одними лишь губами. — Я только на мгновение прикрою глаза, хорошо? Пять минут, и я снова буду с тобой. Не волнуйся… Я обязательно буду рядом, когда ты придёшь в себя…

Ему чудовищно хотелось спать. Глаза слипались, а голова казалась настолько тяжёлой, что даже дышать через нос было слишком тяжело — пришлось приоткрыть губы, словно раненному зверю. Он чувствовал, как его щека постепенно срастается с белым одеялом и становится с ним единым целым. Хотелось раствориться в этом белом цвете.

Лучше бы — навсегда.

Воздух вокруг густел, становился липким и неприятным. Хуа Чэн задремал, погружаясь в тревожные раздумья, но какая-то часть его души всё равно бессознательно бунтовала, не желая засыпать. Эта часть заставляла Хуа Чэна двигать пальцами или думать о чём-то отвлечённом, чтобы не провалиться в забытье и не пропустить момента, когда аппарат жизнеобеспечения подаст знак о том, что Се Лянь очнулся.

— Господин У Мин… — доносилось откуда-то издалека, сквозь туман. — Пойдёмте… Вам нужно принять лекарства и поспать. Уже почти ночь.

Уже почти ночь. А Хэ Сюань приходил рано утром.

Хуа Чэн, только подумав об этом, сразу же дёрнулся и впился взглядом в по-прежнему спящее лицо Се Ляня.

Никаких признаков жизни. Кроме искусственного дыхания.

На своих плечах он смутно почувствовал что-то лишнее и потому пожал ими, пытаясь почувствовать фантомное тепло. Медсестра, разбудившая его, заботливо одолжила плед.

— Я вас понял, — кивнул Хуа Чэн, зевая и тут же с силой массируя переносицу в попытке проснуться. — Уже иду.

Удовлетворённо кивнув, она тихонько вышла из палаты и направилась за нужными лекарствами. А Хуа Чэн, проводив её ленивым взглядом, снова попытался сосредоточиться на безмолвном Се Ляне.

Его фигуру, такую невыносимо тонкую и хрупкую, заливал водопад ночного и больничного света. Так, одна половина его постели оказалась погружённой в сумрачные воды пасмурной осенней ночи, а другая сияла в свете флуоресцентных ламп, освещающих коридор и последних пациентов, бредущих в свои палаты. Глядя на это, Хуа Чэн с тревогой и болью почувствовал своеобразный липкий страх: фигура Се Ляня казалась настолько несущественной в этом водовороте света, что иной раз и понять было невозможно, существовал ли этот юноша вообще.

— Гэгэ… Как только взойдёт солнце, я снова окажусь рядом с тобой, хорошо? — он склонился над спящим Се Лянем, что едва не растворялся в этой борьбе света и тени. — Спокойной ночи. Пускай тебе снятся лишь приятные сны.

Чуть замедлившись, Хуа Чэн всё же наклонился чуть ниже. Его робкий, целомудренный поцелуй зацвёл на холодном лбу Се Ляня. Он по-детски желал передать с этим поцелуем хотя бы половину своих оставшихся сил, хоть совсем немного — хоть всё, что Се Ляню потребуется.

Смутившись, он рвано вздохнул и прильнул своим лбом к его.

— Всё будет хорошо, гэгэ. Я буду рядом.

Он неохотно отстранился. Его подтачивал какой-то фантомный страх того, что что-то обязательно должно произойти в его отсутствие.

Наконец, скользнув взглядом в последний раз по бледному измождённому лицу, Хуа Чэн заметил кое-что странное.

В месте, к которому ранее прикоснулись его губы, вдруг образовалась тонкая, едва заметная морщинка, словно мысли Се Ляня наконец-то прояснились и спутались меж собой, принося ему головную боль.

Хуа Чэн ошарашенно замер.

— Гэгэ?..

Ресницы Се Ляня чуть задрожали, выдавая ту мучительную борьбу, которую Се Лянь вёл со своим собственным организмом. Сломленное тело отказывалось подчиняться разуму, что был похож на иссохший, нездоровый цветок, на который впервые за долгое время попали лучи солнца и капли прохладной воды.

— Гэгэ! — Хуа Чэн в отчаянии вцепился в невысокий металлический бортик постели, пытаясь совладать с дрожью в собственных руках.

Се Лянь ещё больше нахмурился, одновременно и отзываясь на зов, и пытаясь от него спрятаться в фантомном страхе.

Кончики его пальцев чуть дёрнулись, и Хуа Чэн, сорвавшись, тут же упал обратно на стул, протягивая руки и сжимая ледяную ладонь в своём пламени. Се Лянь, ощутив сквозь сон прикосновение, вдруг вздохнул самостоятельно — и тут же хрипло раскашлялся, давясь воздухом.

Сперва измученное сердце Хуа Чэна замерло в испуге, а затем вдруг забилось так сильно, что биение жилки на шее Хуа Чэна можно было заметить невооружённым глазом. Встрепенувшись всем телом, он вдруг обернулся к открытой двери и изо всех сил гаркнул:

— ВРАЧА! КТО-НИБУДЬ! ПОМОГИТЕ!!!

Се Лянь всё ещё пытался откашляться, но у него было так мало сил, что это больше походило на рефлекторные всхлипы. Если он открывал глаза, то лишь на мгновение, в порыве борьбы за свою жизнь, — затем он снова их зажмуривал, проваливаясь в бессознательность. Жизнь то вспыхивала в нём, словно светлячок, то тяжело угасала, не справляясь с выпавшим испытанием.

Хуа Чэн отчаянно протянул Се Ляню руку, когда его достаточно грубо оттащили от постели и вышвырнули из палаты с каким-то условным «пожалуйста, покиньте палату на время работы врачей!». Лишь оказавшись в ледяном коридоре, Хуа Чэн почувствовал, насколько сильно колотилось его сердце и насколько влажная испарина выступила на его белой шее. В сетчатом окне, созданном для наблюдения за пациентом, мелькали лишь волны белых халатов, за которыми прятался Се Лянь. Как бы Хуа Чэн не изгалялся, а рассмотреть происходящее у него не получалось, из-за чего бессильная злоба и страх сжирали его с потрохами. В попытках успокоиться он принимался то ходить из стороны в сторону, словно пёс, карауливший хозяина, то пил воду из стоящего у диванчиков кулера, то заламывал пальцы, то порывался схватить телефон и написать Хэ Сюаню о том, что Се Лянь вот-вот выйдет из комы.

Одновременно хотелось замереть, не дышать, не жить, одновременно — биться бабочкой о дверь палаты, прислушиваться к путанным переговорам врачей, надеяться, суетиться.

Ожидание убивало его, вскрывало каждую клеточку его ослабшего, но вспыхнувшего внезапной силой и энергией тела, которое теперь не могло ни отойти, ни стоять на месте. По ощущениям, коридор омывала уже вторая вечность, в которой Хуа Чэну не было покоя. За весь тот час, который он ожидал докторского вердикта, он успел надумать себе всё от самого худшего варианта развития событий до самого лучшего, выстраивая в голове причудливый градиент.

Се Лянь в ещё более худшем состоянии, чем все думали? Или с ним, наоборот, всё хорошо, и врачи пытаются соориентировать его в пространстве? Ему делают больно, вкалывая лекарства и витамины? Его пугают, прикасаясь к измученному телу? И какая реакция у Се Ляня? Ему страшно? Ему одиноко? Ему больно?

Хуа Чэн прикусил до крови язык, когда дверь перед ним распахнулась, едва не сломав ему нос.

Сбитый с толку врач раздражённо посмотрел на него с подозрением и явным скепсисом, словно оценивая. Заглянув ему за спину, Хуа Чэн с болью в сердце заметил, что Се Лянь, подтянув ноги к груди, лежал на боку, закрывал голову рукой и ни на какие утешения врачей не реагировал.

— Вы, — щёлкнул врач, возвращая к себе взгляд Хуа Чэна. — Он звал пару раз кого-то по имени «Сань Лан», — как я понимаю, это обращение к вам.

— Да? Да. Да! — рассеянно отвечал Хуа Чэн, всё порываясь взглянуть на Се Ляня. — Что с ним? Как он? Я могу к нему подойти?

— Я бы сказал, что нет, — строго нахмурился врач. — Его физическое состояние всё ещё плачевно, но не критично. А вот психическое мы даже проверить не можем — он просто замкнулся и ни на что не реагирует.

— Тогда я?..

— Идите, — отмахнулся обиженный доктор. — Но мы начнём обследование сразу же, как только вы его разговорите.

Хуа Чэн не ответил и изо всех сил рванул в палату, задыхаясь от переполнявших его чувств. Лишь опустившись на всё тот же стул у койки, он, сохраняя кошачью грацию, легко качнул головой и вмиг напустил на себя маску спокойствия и сосредоточенности.

Даже если того не было и в помине.

Се Лянь даже не взглянул на него. Сжавшись в жалкий комочек, он шумно и неровно дышал, словно от долгого бега. Его волосы растрепались, а единственная целая рука то прятала его лицо, то скользила и царапала ногтями повязку на плече. Капельница, воткнутая ранее, спуталась с другими датчиками и соскользнула, вспарывая тонкую кожу — из-за этого на сгибе локтя уже виднелась свежая кровь.

Хуа Чэну хотелось выть, но, не выдавая своей тревоги, он промолвил:

— Гэгэ, — как можно спокойнее и тише позвал Хуа Чэн, не отрывая туманного взгляда от дрожащей руки. — Ты меня узнаёшь? Это я, Сань Лан. Должно быть, тебе сейчас очень страшно и больно, да? Но ведь для этого я здесь.

Он попытался улыбнуться, не сразу понимая, что его улыбку никто не увидит. Однако, вопреки ожиданиям, Се Лянь всё же взглянул на него из-под локтя. И хотя взгляд был расфокусирован, он всё же сочился такой ядовитой болью, что все внутренности Хуа Чэна тут же затянулись болезненным узлом, от которого даже дыхание перехватило.

Это уже не было похоже даже на обращение с ранимым ребёнком. Се Лянь пугался любого движения в свою сторону и отказывался как-либо реагировать, боясь, что за это получит очередное унижение или удар. Он даже дышать боялся чересчур громко, чтобы не навлечь на себя чужой гнев.

— Гэгэ, мы с тобой упали в реку, — продолжал Хуа Чэн, пытаясь игнорировать жгучий ком, подступивший к горлу. — И ты долго не приходил в себя. Скажи… Что болит сильнее всего?

Тишина. Только дыхание стало чуть громче.

— Гэгэ, рядом со мной тебе не стоит бояться. Я понимаю, как тебе тяжело, поэтому никогда не посмею причинить тебе вред. Всё, чего я хочу — это сделать так, чтобы тебе не было так больно и страшно. Понимаешь?

Теперь чужое дыхание сорвалось во всхлип. Такой робкий и неуверенный, словно Се Лянь спрашивал разрешения на то, чтобы наконец-то сорваться и выплеснуть свою душевную боль. И, вместе с тем, его затравленный взгляд недоверчиво скользил по врачам позади Хуа Чэна.

Он это заметил. Медленно, осторожно он поднял руки и чуть развёл их, открывая свою грудь и приглашая Се Ляня в свои объятия.

— Если боишься, то спрячься в моих руках. Тогда никто тебя не заметит.

Блуждающий взгляд Се Ляня боязливо скользнул по распахнутым рукам.

— Тебе… — хрипло и стеснительно промолвил он. — Тебе… тогда тебе… будет неприятно.

— Почему? — спокойным, чуть удивлённым голосом спросил Хуа Чэн, жестами пытаясь прогнать стоящих над душой врачей.

— Я слишком грязный.

Хуа Чэну хотелось взвыть. Глядя на такого сломленного, такого отчаянного Се Ляня, он не чувствовал ничего, кроме чудовищной боли и желания защищать — это растекалось по его венам вместе с кровью, вынуждая тело буквально дрожать от напряжения, как струна. Будь его воля, он бы уже давно стиснул тонкую фигуру Се Ляня в медвежьих объятиях, баюкая и лелея, но воспаленный мозг подсказывал, что так делать нельзя, если только он не хочет навредить еще сильнее.

Но и рук он не опускал. Он не хотел отказываться от Се Ляня сразу же, как столкнулся с непониманием и трудностями. Хуа Чэн не был трусом, и он не хотел оставлять Се Ляня в таком состоянии.

Он был готов ждать столько, сколько потребуется.

— Гэгэ, — тепло и без намека на упрёк шепнул Хуа Чэн. — Это глупости. Тот, кто внушил тебе это, был неправ. Ты не грязный. Ты хороший, ты самый лучший. Ты самый прекрасный человек, которого я когда-либо видел.

— Не говори так.

— Я буду говорить так до тех пор, пока ты не поверишь в мои слова. А пока — моей веры с лихвой хватит для нас двоих.

Се Лянь испуганно выдохнул. Похвала была для него светом и теплом, но сейчас, пролившись прямо на оледеневшее сердце, она не приносила ничего, кроме боли. Такой боли, от которой, игнорируя повязки и иглы капельниц, хотелось свернуться дрожащим клубком и заплакать — даже без особой причины, просто потому, что тяжело и нужно.

Юноша неосознанно вцепился в руку Хуа Чэна, прижимая её к себе и сворачиваясь вокруг неё, словно замёрзший лисёнок у крохотного огонька. Пальцы и тело Се Ляня были по-прежнему холодны, как у трупа, и Хуа Чэн, чувствуя это, вновь пожалел, что не может растворить Се Ляня в своих объятиях, спрятать за клеткой из рёбер и наконец-то согреть своей плотью и кровью.

Так хотелось…

— Гэгэ, — шёпот Хуа Чэна сквозил сопереживанием и поддержкой, а ладонь — тёплая, почти горячая — неспешно и несильно скользила по напряжённой спине Се Ляня. — Ну же, всё хорошо. Ты жив — и это главное. Мы всё исправим. Ты поправишься, слышишь? Ты поправишься, и тогда больше ничего не будет болеть. Слы… Слышишь?

Хуа Чэн всеми силами пытался игнорировать мерцание, застывшее в его собственном глазу. От него ресницы горели, а реальность плавилась, стекая куда-то вниз, вдоль бледной щеки, едва касаясь уголка дрожащих поджатых губ.

— Всё будет хорошо, — голос понизился настолько сильно, что в нём уже не угадывалось каких-то конкретных эмоций. Слова шелестели, словно багряные кленовые листья, но Хуа Чэн даже не знал, верит ли им. — Я с тобой, гэгэ, я помогу тебе. Я защищу тебя. Я помогу тебе. Я сделаю что угодно, чтобы ты смог снова улыбнуться. Гэгэ, пожалуйста… Только слушай мой голос, ладно? Просто слушай мой голос…

Но слова его утихали, подобно мерцанию погибающей призрачной бабочки. Хуа Чэн пытался понизить свой голос, сделать его спокойнее и увереннее, однако мыслей и эмоций в его голове было так много, что сердце им совершенно не подчинялось.

Хуа Чэн пытался, правда пытался проглотить этот чудовищный ком в своём горле, но по ощущениям он с каждой секундой разрастался всё больше и больше, разрывая шею на части. Он хотел прижать ладонь ко рту, чтобы эти жалкие всхлипы не потревожили Се Ляня, но одна из них теплела в чужих объятиях, а другая с бесконечной нежностью гладила чужое плечо; ему оставалось лишь беспомощно кривить рот и поднимать глаза к потолку.

И вместе с тем, сквозь хрустальную завесу из слёз, Хуа Чэн против воли улыбнулся.

Сначала улыбнулся.

Потом коротко хмыкнул.

Раз смешок — два смешок — три смешок.

Осознание происходящего истерическим счастьем охватило его, словно пламя. По ощущениям это было схоже с лёгкой острой искрой, упавшей среди старого иссохшего леса — теперь огонь, вспыхнувший всего лишь от голоса Се Ляня, воспылал до самых бескрайних небес, покрывая собою не только тёмный лес, но и все реки, облака и даже города, раскинувшиеся неподалёку. Как феникс возрождался из пепла, так и Хуа Чэн наконец-то смеялся, чередуя радость с болезненными слезами.

Он жив.

Се Лянь жив.

Бань Юэ и Ши Цинсюань вернулись домой.

Пэй Су прикрывал их спины.

А бешеный зверь наконец-то оказался за решёткой на ближайшие две недели.

— Гэгэ, — смеялся Хуа Чэн сквозь слёзы. — Ты очнулся… Теперь действительно всё будет хорошо.