Се Лянь рассеянно покачал головой. Карты, несильно сжатые разбитыми пальцами, были похожи на увядающие лепестки, что вот-вот должны опасть на белое одеяло. Цифры и буквы, обрамлённые мастями, расплывались перед глазами.

Он устало отложил карты и принялся растирать сонные, чуть опухшие глаза. От постоянной зевоты они слезились, а ресницы слипались; мир Се Ляню казался расплывчатым, словно он смотрел на него сквозь мутное белое стекло.

— Гэгэ? — участливо позвал Сань Лан, тоже опуская свои карты. Голос его звучал спокойно и мягко, прямо как пушистое тёплое одеяло. — Ты устал? Или что-то болит?

Не отнимая запястья от покрасневших глаз, Се Лянь устало посмотрел на него; однако, всё ещё немного побаиваясь смотреть кому-либо в лицо, он тут же опустил рассеянный взгляд чуть ниже, на бледные губы и острый подбородок.

— Лекарства снова действуют, — уклончиво ответил Се Лянь, всё же не удержавшись от зевка. Тупая боль тут же поползла по порезанным дёснам и порванным губам. Особенно болел порванный уголок рта — запястье тут же прижалось к нему, пытаясь немного успокоить жжение.

После того, как Се Лянь очнулся, все раны в его теле и душе снова открылись и начали кровоточить с новой силой. В первые несколько дней боль была настолько сильной, что Се Лянь задыхался в слезах, находясь где-то на границах безумия; его било судорогами, а голова раскалывалась на части. Ему казалось, что каждую секунду от его тела отрывали по лоскуту кожи, мышц или костей, ногти выдирали, а зубы крошили в пыль. Тогда врачи единогласно решили на регулярной основе колоть ему сильные обезболивающие и успокоительные, — из-за этих лекарств Се Ляню и вправду стало немного легче, но сознание сильно помутилось, а тело пребывало в чрезвычайной, почти болезненной лёгкости.

Первые несколько дней он дрейфовал где-то между реальностью и болезненным глубоким сном. Врачи не могли найти с ним общий язык: только услышав незнакомый мужской голос, Се Лянь впадал в панику и не мог внятно отвечать на их вопросы. За это его прожигала вина: разумом он понимал, что сейчас ему зла никто не желает, но сердце его было настолько разбито, что никакие доводы не могли его убедить.

Спасение нашлось в Хуа Чэне. Будучи обладателем спокойного, бархатисто-низкого голоса, он единственный смог стать для Се Ляня своеобразным маяком среди пенящихся волн боли и страхов. Он постоянно разговаривал с ним, но темы выбирал лёгкие и ненавязчивые. К тому же, он никогда не требовал от Се Ляня ответа: казалось, он не столько ведёт с ним беседу, сколько убаюкивает, нашёптывает нежные колыбельные.

От этого в расстроенных нервах Се Ляня теплилось что-то приятное и мягкое. Ему не очень хотелось отвечать на какие-то вопросы Хуа Чэна — казалось, даже языком шевелить было подвигом — но он никогда и не настаивал, с лёгкостью меняя тему на отвлечённую.

О реальном мире Се Ляню тоже спрашивать не очень хотелось. И хотя под густым туманом пульсировало желание узнать, что случилось с ними после аварии на мосту, всё же пускать эти события в их больничную палату совсем не хотелось. Сейчас, когда Хуа Чэн, здоровый и невредимый, сидел рядом на больничной койке и играл с ним в карты, Се Лянь желал лишь продлить этот момент как можно дольше. И хотя это было похоже на задержку дыхания перед прыжком в бесконечную пропасть, ему всё же хотелось попробовать надышаться.

С Хуа Чэном было хорошо. Он всегда был добр и внимателен к нему, никогда не ругался и даже не упрекал за невнимательность, сонливость или нежелание поддерживать беседу. Не давил, не угрожал, не требовал чего-то взамен, — он вёл себя непозволительно ласково и мягко по отношению к такому разбитому и ничтожному человеку, как Се Лянь. Пока действовали успокоительные, он мог с удовольствием растворяться в этом внимании и заботе: Хуа Чэн помогал ему во всём, начиная едой и уходом и заканчивая какими-либо мелкими просьбами вроде стакана воды или игры в карты. Се Лянь чувствовал себя ленно и разнеженно, словно любимый домашний кот.

Но лекарства не могли действовать бесконечно, и, когда их эффект ослабевал, а новые дозы колоть ещё было нельзя, Се Лянь вновь находил в себе силы задавать самому себе вопросы и рассуждать о событиях прошлого. И только тогда он, пытаясь понять происходящее, вновь и вновь начинал грызть себя сомнениями и бесконечным чувством вины.

Хуа Чэн действительно был с ним, но эта любовь и забота казались настолько односторонними, что у Се Ляня пересыхало во рту от презрения к самому себе. Хуа Чэн никогда не повышал на него голоса, никогда ничего не требовал и, в конце концов, совсем не расстраивался, если не получал от Се Ляня какой-то соответствующей эмоциональной отдачи — на которую, признаться честно, у юноши не было совершенно никаких сил. Пока сознание растворялось под транквилизаторами, он разрешал заботиться о себе и разговаривать, однако стоило лекарствам хоть на немного отступить — и взгляд Се Ляня тут же менялся с апатичного на виноватый.

Он знал, что ему надо как-то ответить Хуа Чэну. Поспрашивать о самочувствии, поговорить, может, даже разрешить прикоснуться к себе… Но каждый раз, стоило ему лишь подумать об этом, Се Лянь сразу же чувствовал, как усталость наливается свинцом под его кожей, не позволяя не то что встать, но и даже вздохнуть глубже обычного.

И от этого становилось так горько, что собственное сердце хотелось прожевать и выплюнуть.

Се Лянь в какой-то степени боялся Хуа Чэна. Собственная память не давала покоя и предавала, раз за разом возвращая его в события прошлого. В те события, когда Цзюнь У был с ним необычайно ласков: осыпал дорогими подарками, целовал нежно-нежно, называл своим божеством, своим принцем. Обычно в такие дни Цзюнь У ужинал с ним, а потом находил им совместное занятие: чаще всего, он стискивал его в медвежьих объятиях и удобно устраивался с ним на разложенном диване перед телевизором. Фильмы, что Цзюнь У выбирал, казались Се Ляню немного нудными и слишком тяжёлыми: они всегда были мрачными, часто — с тематикой психиатрических больниц или самоубийств, немного пореже — артхаус, от которого нервы выкручивало, а живот сводило в приступе тошноты. Но Се Лянь не жаловался, его мнение никогда не имело для Цзюнь У какого-то веса; к тому же, размякший после нескольких часов всепоглощающий нежности, он был согласен смотреть почти что угодно.

Вот только один раз, когда Се Лянь начал задыхаться от панической атаки во время просмотра какого-то документального фильма про серийного маньяка, он попросил Цзюнь У переключить фильм, искренне надеясь, что хотя бы в этот раз его послушают. Цзюнь У даже не посмотрел на пульт. Кольцо его рук, в котором замер окоченевший от страха Се Лянь, неохотно разомкнулось, а затем помогло юноше отвернуться от экрана.

— Не понравился фильм? — со слегка натянутой улыбкой спросил тогда Цзюнь У, разглядывая его бледное лицо своими хищными, до невозможности чёрными глазами.

— Пожалуйста, переключи, — рвано выдохнул Се Лянь и зажмурился, прерывая зрительный контакт. — Это слишком, я больше не могу смотреть.

Разнеженный после двух дней заботы и внимания, сейчас Се Лянь искренне верил Цзюнь У, как щенок, ластившийся к гладившей его руке и совершенно позабывший о том, сколько раз эта самая рука его избивала до полусмерти. Как итог, он сквозь тьму сомкнутых ресниц почувствовал мягкое прикосновение к своим губам.

— Ну всё, тише-тише, можешь больше не смотреть туда, — прошептал Цзюнь У ему в губы, тут же лизнув их. — Давай я помогу тебе, мой дорогой Сяньлэ.

Следующее прикосновение до боли впилось в его открытую шею, кусая её и вылизывая. Се Лянь поморщился, смутно догадываясь, к чему это всё приведёт — однако эта догадка причиняла ему так много боли, что он хотел отодвинуть её в тёмный уголок своего разума.

«Он так не сделает, он же был так добр и заботлив последние несколько дней… Это просто!.. Это просто…»

Это просто похоть, подсказывал ему разум, что в следующую секунду разбился обидой, когда тяжёлые руки забрались Се Ляню под одежду. Они снова щипали и царапали его везде, куда только могли дотянуться, заставляя выгибаться и скулить от острой боли.

— Боже, я совсем не могу держать себя в руках, когда ты рядом, — шептал ему в алое ухо Цзюнь У, покусывая его и пробуя на вкус. — Ты кажешься мне таким беззащитным, таким хрупким… Любой, кто захочет, сможет обидеть тебя или обласкать, а ты и не сможешь дать отпора. Я обожаю тебя, такой мягкий, такой послушный… Самый лучший…

Се Лянь жалобно всхлипнул, когда Цзюнь У остервенело накинулся на него после этого признания и принялся целовать, ласкать, кусать и сжимать, царапать тонкое тело ногтями и клыками. Неверие и обида зажглись в глазах вместе с болью, ядовитой и острой, спутывающей вены и артерии. Се Лянь боялся, не хотел признавать того, что так слепо поверил человеку всего лишь из-за нескольких приятных слов. Надеясь на лучшее, будучи готовым поверить в лучшее, он только наблюдал, как его доверие разрывают на куски.

Ему не хотелось чувствовать себя настолько жалким и наивным. Это… слишком больно.

Се Лянь коротко и оборванно вздохнул — так, когда почувствовал в себе плоть Цзюнь У. Его руки, его прикосновения и укусы, — всё это блуждало по его телу отвратительными насекомыми, ядовитыми сколопендрами, щёлкающими своими острыми лапками.

— Не надо, — вымученно, охрипшим от волнения голосом шепнул Се Лянь, жмурясь до фиолетовых кругов перед глазами. — Пожалуйста…

Мир вокруг стал ярче, громче и гораздо болезненнее. Ощущений было так много, что Се Ляню хотелось заплакать, спрятаться под тёплым одеялом. Мир густел, слипался между собой и топил его, забиваясь в лёгкие и горло. Беспокойное сердце, рвущееся на лоскуты, нещадно болело, пытаясь понять, что же не так Се Лянь сделал, в чём он виноват и почему он заслуживает такого. Он ведь… не сделал ничего плохого. Просто один раз попросил переключить проклятый фильм.

— …гэ… — слышалось ему сквозь тяжёлую пелену. — Гэгэ!..

Се Лянь моргнул.

Обеспокоенное лицо Хуа Чэна стало первым, что он увидел. Такое несчастное, такое взволнованное — и до бесконечности бледное, словно Се Лянь перед ним не просто стал задыхаться, а как минимум выплюнул половину своих органов.

— Гэгэ!..

— А? Сань Лан? — Се Лянь от собственного голоса крупно вздрогнул, не зная, куда деться от такого пронзительного взгляда. — Ты…

— Как ты? — тут же спросил он, как только Се Лянь запнулся. — Где-нибудь болит слишком сильно? Может, ты хочешь отдохнуть? Я могу попросить врачей, чтобы тебе дали снотворное посильнее, чтобы сны не снились.

Се Лянь растерянно сглотнул. Едва выбравшись из одного сна, он совершенно точно не хотел попадать в ещё один, может, даже пострашнее. Он прикрыл глаза и покачал головой, не зная, от чего отмахивается — от жгучих воспоминаний или от предложения Хуа Чэна.

— Всё хорошо, — промямлил Се Лянь, чуть не застучав зубами от холода. — Это просто… мелочь.

Он поднял виноватый взгляд на раздосадованного Хуа Чэна, что внимательно наблюдал за ним своим блестящим агатовым глазом. От него не укрылся озноб, который разбил тощее тело юноши — и от этого сердце его подпрыгнуло к горлу, заколотившись, как в лихорадке.

— Вот, укройся, — медленно поднявшись, Хуа Чэн стянул с постели одно из одеял — то, которое притащил из своей палаты на всякий случай — и бережно укутал в него Се Ляня, напрягшегося и замершего, как попавшийся прямо в лапы хищника зайчонок. — Может, я схожу тебе за чем-нибудь тёплым? Чаем или молоком?

Се Лянь снова отмахнулся, когда понял, что бить его Хуа Чэн не собирается.

— Не надо, правда, спасибо, — поникшим голосом ответил он, кутаясь в новое одеяло. Приходилось это делать в сотню раз аккуратнее, чтобы не потревожить капельницу. — Всё хорошо.

— Гэгэ.

Се Лянь перевёл на него взгляд. Тревожась, Хуа Чэн выпрямился на своём стуле, выглядя величаво, но не сказать что угрожающе. Он был ослепительно красив — и потому красивой была любая поза, которую он захотел принять.

— Что напугало тебя? — прямо спросил Хуа Чэн, не отводя взгляда от его побледневшего лица. — Это связано с игрой?

Эмоции забились в горло, и Се Лянь, чувствуя неумолимую дрожь в своих изрезанных губах, не смог внятно ничего объяснить. Лишь спустя какое-то время, собравшись с духом, он ответил:

— Нет.

— У тебя что-то заболело?

— Нет.

— Ты боишься… меня?

У Се Ляня перехватило дыхание.

Насколько вероятно то, что, услышав правдивый ответ, Хуа Чэн разозлится и набросится на него? Так же, как и Цзюнь У за робкую просьбу выключить телевизор. Насколько вероятно то, что именно после этих слов Хуа Чэн наконец-то перегорит, перестанет вливать в него эти бесконечные потоки любви и заботы, бросит, перед этим выдрав сердце — в качестве платы за всю ту бессонную неделю, которую провёл подле него?

— Гэгэ.

Хуа Чэн снова позвал его и, чуть пододвинувшись — от скрипа стула у Се Ляня чуть не разорвалось сердце — осторожно протянул ему свои руки, ладонями вверх. Так он показывал то, что открыт перед ним, что в его руках нет оружия и желания причинять боль. Лишь только всеобъемлющая ласка и нежность вихрится на кончиках пальцев, обнимая за ладонь.

— Гэгэ, послушай меня, — начал он спокойно, степенно. — Ты пережил очень много всего, тебе причиняли боль. Думаю, я никогда не смогу узнать даже десятой части того чудовищного страха и горя, которые ты испытывал все эти семь лет. И я понимаю, что всё это нельзя перечеркнуть всего лишь месяцем нашего с тобой общения. И это нормально, слышишь? Я никогда не думал винить тебя за это. Я тебя не обижу, гэгэ. Сейчас я просто хочу понять, что именно напугало тебя, чтобы больше этого не повторялось.

Се Лянь уцепился за эту мысль, пытаясь подавить в себе ту невозможную волну пенящегося тепла, прокатывающуюся по каждой клеточке его сломленного тела. У Се Ляня загорелись щёки и кончики ушей — по ощущениям, о них можно было зажигать спички. От смущения, спутывающего в голове все мысли и желания, хотелось спрятаться; эти ощущения были для него настолько в новинку после всех этих ужасных времён, что он попросту не знал, как на них реагировать. Это было похоже на толстый, невозможно крепкий слой льда, который наконец-то разбился трещинами и пошёл по стылой реке, — нечто настолько сильное, внушительное, что не может не причинять боль после долгих лет студёной зимы.

Юноша судорожно вздохнул. Грудь его разрывало желание стать ближе и довериться, позволить рукам Хуа Чэна неспешно массировать его напряжённую спину, и вместе с тем — кутаться в тысячу одеял, чтобы не дай бог не почувствовать чужого прикосновения.

— Сань Лан, прости, — вымученно шепнул Се Лянь, отводя взгляд и неспешно, со смертельным страхом протягивая руку в ответ. Кончики его пальцев тихонько дотронулись до раскрытой ладони Хуа Чэна, но на большее сил не было. — Я боюсь не тебя, а… Того, что мне не хватит сил расплатиться с тобой за твою заботу.

— Расплатиться? — переспросил Хуа Чэн, чуть нахмурив бровь.

— Да. Каждый раз, когда господин Цзюнь У был ласков со мной, он… — чтобы успокоиться, Се Лянь принялся выводить на ладонях Хуа Чэна какие-то замысловатые узоры. Взгляд его скользил вслед за прикосновениями. — Он всегда просил что-то взамен. Даже когда я сильно болел и не мог быть достойным супругом, он выхаживал меня и заботился. Но потом… Он требовал за это… — Се Лянь закрыл глаза и глубоко вздохнул. — Десятикратную цену. Я не всегда мог её заплатить, и тогда всё становилось хуже.

Се Лянь не смог открыть глаз. Нахмурившись, он всеми силами боролся с вновь подступившими воспоминаниями, которые разъярённым ураганом бесновались, дробя кости. Пальцы, замершие в чуть прохладной теплоте рук Хуа Чэна, невольно задрожали. Лишь успокоив дыхание, Се Лянь почувствовал, как его ледяная ладонь тонет в чужой лодочке.

— Гэгэ, это ужасно, — чистосердечно признался Хуа Чэн, смотря в его лицо со всевозможной тоской и сочувствием. — Так не должно быть. Я никогда не позволю, чтобы этот кошмар повторился. И, уж тем более, я никогда не поступлю с тобой таким чудовищным образом. Моё желание быть рядом всецело принадлежит только моему сердцу. Я рядом не потому, что хочу от тебя чего-то взамен, а потому, что хочу быть рядом, хочу разделить с тобой эти тяготы.

Се Лянь задрожал всем телом, неосознанно цепляясь за руку Хуа Чэна как за последнюю ниточку, держащую его на побережье сознания. Полуденный свет, просачивающийся сквозь тёплые белые жалюзи, неспешно ласкал всю палату, немного осиротевшую, когда половину оборудования убрали за ненадобностью; вместе с тем, он золотистым облаком оседал на стройных плечах Хуа Чэна, перетянутых бинтами — они были видны даже сквозь просторную красную футболку, схватившую его подтянутое тело. Татуировки, змеящиеся по его рукам от плеч к запястьям, в дневном свете словно насыщались краской и кровью, становясь ярче, агрессивнее и выразительнее — по правде говоря, Се Лянь отдал бы всё на свете за то, чтобы просто лежать с Хуа Чэном рядом и неспешно разглядывать рисунки в своей типичной манере — интересуясь, что они означают, почему именно такие и не больно ли было их делать.

Се Лянь поднял на него глаза. Напоенные солнцем, они источали почти сверхъестественное янтарное сияние.

— Спасибо тебе, Сань Лан. Ты и правда… — Се Лянь пару раз моргнул, чтобы подобрать нужное слово. — … самый важный человек в моей жизни.

«А я и правда люблю тебя, Сань Лан»

— Гэгэ уже клюёт носом, — разулыбался Хуа Чэн своей лисьей улыбкой, отчётливо наблюдая за сковывающим Се Ляня смущением. — Но сейчас вот-вот наступит время обеда. Гэгэ разрешит мне поесть с ним перед тем, как лечь спать?

— Сань Лан! — ребяческое смущение сильно отвлекло Се Ляня от его тяжёлых размышлений, из-за чего на его лице, помимо румянца, появилась и улыбка. — Не говори глупостей, мне очень нравится, когда мы едим вместе. По правде говоря… — на улыбке всего на секунду появился странноватый, неестественный блик. — Я уже очень давно вот так ни с кем не ел.

Для Се Ляня совместные трапезы с Хуа Чэном действительно были праздником. По правде говоря, у него совсем не было аппетита, но он заставлял себя есть, чувствуя, что Хуа Чэн расстроится, если увидит его порцию совершенно нетронутой. К тому же, Хуа Чэн всегда играючи занимал его за столом беседой — вообще-то, Се Ляню нельзя было нарушать постельный режим ещё как минимум месяц, но в редкие тёплые дни врачи позволяли им двоим выбираться на террасу с небольшими столиками — и рассказывал много интересного о, быть может, каких-то национальных блюдах или легендах, связанных с едой. Хуа Чэн был очень образованным и начитанным мужчиной, и слушать его всегда было одним удовольствием.

Больничной еды всегда было много, но вкус в ней нельзя было почувствовать ни с первой тарелки, ни с пятой. Беспокоило Се Ляня и то, что его еда сильно отличается от еды Сань Лана, равно как и отношение к нему.

Постоянный стресс, страх и тошнота в конце концов привели к тому, что Се Ляню поставили анорексию, и теперь, словно за малым ребёнком, за ним и его едой следили почти все медсёстры. От этого было неуютно, тем более, Се Лянь никогда не думал устраивать истерик из-за еды или насильно избавляться от неё, ломая организм ещё сильнее. На самом деле, Се Лянь не чувствовал в себе ничего сверхъестественного, кроме того, что у него совершенно не было аппетита. Ненависти к поданной каше он не испытывал, но и желания — тоже.

— Гэгэ, я тут поспрашивал, — игриво заметил Хуа Чэн, забавно пощёлкивая палочками для еды в тени раскидистого клёна. — Врачи сказали, что теперь тебе можно подслащивать кашу, если только она не с мясом. Острое и слишком солёное, правда, всё же пока не рекомендуется.

— Я люблю сладкое, — туманно улыбнулся Се Лянь, перестав бесцельно водить ложкой по дымящейся тарелке. — Но как-то… Сейчас не очень хочется наедаться.

На улице было прохладно, и им с Хуа Чэном пришлось закутаться в больничные тёплые халаты. Стылый ветер, разгоняя ветви алого клёна над ними, ронял на их стол яркие листья, похожие на звёзды, — если вдруг в дерево зарывался сильный порыв, то и вовсе казалось, что всё, от корней до веток, было объято багряным пламенем.

Где-то трава ещё сохраняла свою потухшую зелень, но в большинстве своём выцвела и осталась безжизненно-сухой. Однако, глядя на это, Се Лянь не чувствовал сильной грусти — ему нравилась такая осень, ещё не скованная чудовищным холодом и постоянными ливнями. Пока золотистые листья шуршали над их головами, а ветер доносил до них отголоски тёплого августа, он наконец-то чувствовал себя по-настоящему спокойным.

Поэтому, встрепенувшись, он продолжил свою фразу раньше, чем лоб Хуа Чэна заволокло тучами:

— Но ведь врачи сказали, что тогда я быстрее поправлюсь, да? Тогда я постараюсь съесть всё.

Хуа Чэн разнежено и удовлетворённо вздохнул, понимая, что опасаться пока нечего. Сам он тоже ел пресную и невкусную больничную еду скорее для галочки — он бы с удовольствием сейчас пообедал в маленьком сычуаньском ресторанчике, где, по отзывам Черновода, готовили самую острую лапшу в стране — однако, понимая, что Се Лянь очень сильно зависел от его эмоций, предпочёл есть с аппетитом, заражая им и юношу.

И тогда, видя, что Се Лянь тоже охотно расправляется с едой, Хуа Чэн наконец-то мог признаться самому себе в том, что не так уж больничная кухня и плоха.

Чай оба пили зелёный, но с разными добавками. Хуа Чэну постоянно давали пить ромашковый, от травянистого вкуса которого ему сводило скулы, а Се Ляню постоянно давали чай с пионом или лавандой. Оба обладали странноватым вкусом, но Се Ляню отчего-то нравилось.

У Се Ляня всё ещё было сломано плечо и кисть, поэтому с разлитием он испытывал определённые трудности. На помощь ему всегда приходил Хуа Чэн, плавясь от очередной возможности позаботиться о Се Ляне. Налив ему чай из пиона, он осторожно подал чашку Се Ляню, предупредив, что он достаточно горячий и может обжечь ему чувствительные губы.

Вот только, поставив небольшой чайник на место, Хуа Чэн увидел, что его лежащий на столе телефон начал вибрировать. Секундой позже на экране высветился незнакомый номер, оканчивающийся на несколько троек — это был рабочий телефон Черновода, по которому он звонил, если вдруг ему удавалось узнать какую-то шокирующую, требующую немедленного внимания информацию.

— Да? — достаточно спокойно ответил Хуа Чэн, стараясь не выдать своего волнения перед заинтересованным Се Лянем. Честно говоря, ему было страшно любопытно, что такого интересного Хэ Сюань хочет ему рассказать и почему он не может справиться с этим самостоятельно.

«Ты с Се Лянем?» — резко прозвучало у его уха голосом Черновода.

— Да.

«Вы на улице?» — чуть раздражённее спросил он.

— Да, мы обедали, — Хуа Чэн тоже в долгу не остался и потихоньку начинал давить своим голосом. Его сосредоточенный взгляд смотрел куда-то сквозь разволновавшегося Се Ляня. — Сейчас пойдём обратно в палату. Что тако—

«Хуа Чэн, бегите оттуда немедленно! В больнице есть люди Безликого Бая!»