ну что ж, жизнь как следует потрепала отца вашего павла. покойся с миром, святой великомученик отец павел.

иной вопрос, что испытывали старшие и в каком состоянии был ты, когда он тебя оставил —

не только тебя, разумеется, — вас, просто ты мелкий, несмышлёный и ещё не умеешь реагировать на потери.

а всё осталось как будто таким же: вода из крана течёт иногда ржавая, тебя называют во французской манере,

столовое серебро звенит исключительно в стиле моцарта, расстояние до комнат братьев — пешком до китая,

созревает в единственном экземпляре домашний лимон; саша обещает прилететь вечером и не прилетает.

с ним-то понятно, он там со своей гипертонией, ему простительно, примчится на поезде утром.

вот с костей сложнее: он запирается на семь замков, и тут не надо быть каким-то особо одарённым или мудрым,

чтобы в носу против желания защипало от ирреальности обстоятельств и вида закрытой двери.

способы борьбы с этим дурацкие — буквально как перенастраивать вилки на лад сальери,

точь-в-точь как уговаривать колю вместе пойти и купить апельсины в ближайшем универмаге.

кстати, коля пока справляется лучше, чем остальные: подолгу вырезая что-нибудь из бумаги,

он обязательно тащит тебя за собой. на кухне пахнет клеем и космогонией грядущих конструкций

(правды как бы нет — и выше, но она как бы есть), поэтому, может, стоит последовать инструкции и улыбнуться?..

аквариумное стекло неизменно отражает гостиную, при этом не перестаёт же внутри угадываться коряга и рыбки гуппи,

не забываются чужие мечты об антикварной посуде, о летней оранжерее и о том, чтобы петь в группе.

потёртая бронзовая ручка рано или поздно дёрнется вниз, а часы продолжат отматывать время:

будильник, яичница, вокзал, нетерпеливое ожидание и, наконец, причастность к общей проблеме —

сюда бы скорее подошло слово "горе", однако взрослые таким не разбрасываются: не болит, не… —

потому что, допустим, саша — хронический агнец, а костя не выходит из образа константных и монолитных.

правда, его всё равно видно насквозь, как древнерусский памятник, берестяной и хрупкий;

ему заварят чай с имбирём и ни за что не скажут про отделившиеся пластины, крапинки и скорлупки,

про половинки раковины, чешуйки экзоскелета — «короче, костя! ты обронил свой панцирь,

только, пожалуйста, не надо поворачивать ключ в восьмой раз или, не знаю, ломать себе пальцы».

надо, чтобы в итоге получилось не то, что получается, а тот клочок и уголочек, который коля захочет,

чтобы в партитуре вашего будущего сложилась архитектоника — как костин бисерный почерк,

как сашино умение улавливать твои мысли, как колины бумажные лягушки и любимые детские книжки,

как папин юмор, как твоя привычка собирать пуговицы и крышки из-под “растишки”,

как… брат тычет тебя локтем в ребро и молча спрашивает, всё ли в порядке. в относительном, коля.

о насущном — в частности, о такой боли — не станешь рассказывать кому попало, например, в школе,

даже если твой сосед по парте — мальчик с добрыми глазами и диковинным именем из девятнадцатого века.

хорошо, ладно, окей, сворачиваем дискуссию: кто, как не человек, в конце концов спасает человека?

естественно, всегда найдётся встречный аргумент, но спорить об этом, к сожалению, колко и грустно,

к тому же издать хоть звук или, ещё хуже, произнести слово — означает повесить дополнительный груз на

и без того тяжёлый язык, тяжёлые думы, тяжёлые и каменные, как у атланта, плечи старших братьев.

в результате возникает смазанный вихрь: воспоминания, новогодний хоровод, двери из картона, прощальные объятия,

почему-то лимоны — в количестве четырёх штук (и хочется мрачно пошутить про всадников апокалипсиса, ха-ха…

коля бы возразил, что четыре — это как элементы стихий, костя бы фыркнул, что четыре — это как чепуха).

в прихожей что-то грохает, и ты вздрагиваешь: оказывается, уже утро и саша успел приехать,

только на этот раз никакой бурной радости, никакого счастливого визга и рукопожатий, никакого смеха.

саша усталый и бледный, но младшим улыбается краешком губ, и сразу идёт кипятить чайник.

и это всё, конечно же, было предрешено и где-то записано, это всё не произвольно и не случайно,

возможно, кем-то свыше устроено, хотя не мешает тебе относиться к ситуации как к откровенному бреду.

солнце заливает пространство маленькой кухни и ослепляет костю, когда он появляется ближе к обеду —

тихий, с полопавшимися капиллярами, с застрявшим в горле приветствием и сомкнутыми на груди руками

(господи, щенята в коробке, как вы очутились-то вообще в меланхоличной интонации мураками) —

ты протягиваешь ему кружку. коля шмыгает. саша задвигает ящик с приборами: реквием, ave.

вы смотрите друг на друга; безмолвия не нарушает более ничего, да вы и как будто не вправе —

лишь трескается аквариумное стекло и падает на пол единственный жёлтый плод, отнятым и разъятым.

на языке отчего-то солоно и всё расплывается, но ты мгновенно ощущаешь, что они рядом.

…саша читает тебе на ночь, и его голос подозрительно дрожит на сказке об одинокой пчёлке.

костя бы этого не выдержал, но он давно уже сопит, по инерции ероша ладонью твою светлую чёлку;

коля, прислонившись к тебе головой, разглядывает на потолке трещину и её длинные побеги.

завтра станет легче. ненамного, но достаточно, чтобы скинуть однокласснику стикер в телеге,

мол, "я в порядке, не беспокойся", и впервые за сутки почувствовать: не слукавил.

ну что ж, это так. не стало отца вашего павла. и пускай он вовсе не страстостерпец, отец ваш павел —

ведь что после него? куча правил, границ, крохотулечные психотравмы и некоторые подобные болячки,

но откуда тогда столько любви и заботы, откуда готовность посмотреть на происходящее иначе?..

справа неразборчиво бормочут и перекладываются на другой бок, пока ты думаешь: «мы сможем».

и проваливаешься в мерцающую темноту, зная — братья хранят твой сон. и ты бережёшь их тоже.