Позади раздался взрыв. Куски земли градом летели по прогорклому воздуху, рассеивая чёрную пыль вдоль горизонта.

В окопе, сжимая в потных руках потрёпанный, с пробитой ствольной коробкой ППШ-41, сидел ефрейтор Журавлёв, закусывая бледную тонкую нижнюю губу до крови. Он выглядел как живой мертвец – лицо холодное, белое, без присущего ему ранее румянца на щеках. Серые глаза не отличались цветом от могильной земли, которой он был окружён.

В яму спрыгнул его товарищ по взводу. По рукаву формы стекала тёмно-бордовая кровь.

- Документы у тебя? – крикнул он, зажимая здоровой рукой рану и в упор смотря на Журавлёва.

- Да, - ответил ефрейтор, держа в скользких пальцах автомат.

- Старшина приказал бежать прочь и сделать что угодно, чтобы они не достались немцу. Давай, я прикрою, - бросил он грубо, сплюнув на землю.

Под гул стрельбы и крики на чужом языке за спиной Журавлёв скрылся в небольшом пролеске. Позади настойчиво слышались возгласы «Stehen bleiben!» Он достал из-за пазухи тетрадь, исписанную старшиной, которую нужно было доставить командиру взвода, находившемуся сейчас вместе с батальоном в Пирне. Шальная пуля пролетела прямо над его левым ухом, засвистев, словно ураган. «Старшина сказал, что главное – не дать немцу её заполучить», - думал про себя Журавлёв. Он достал из кармана коробок спичек и, с некой жалостью выдохнув, поджёг тетрадь, бросив ее на свободную от травы и палок проплешину на земле. Жёлтые языки пламени воспылали на черных корешках маленькой книжицы, которая уже частично успела превратиться в уголёк.

И снова свист пули за спиной. Острая ошеломляющая боль захватила правое плечо – на кору близстоящего дуба брызнула кровь, стекая под самые его корни витиеватыми струйками. Ефрейтор заскрипел зубами от натуги и прыгнул с небольшого обрыва в реку. Автомат слетел со спины и утонул в пресноводной трясине.

«Чёрт!» - выругался шёпотом он. Он перевернулся на спину и перестал двигаться. К обрыву подошли трое фрицев, что-то обсуждая и показывая пальцами на плавающего в мутной воде мертвеца. Один из них, тот, что стоял посередине, махнул рукой в сторону Журавлёва и двинулся прочь. Двое оставшихся устремились за ним. «Если он даже жив, то приплывёт к берегам Кёнигштайна. Там нет докторов. Он обречён. Не трать патроны, Ганс», - уходя, сказал на немецком тот, что был посередине.

Журавлёв с шумом выдохнул. В глазах темнело от нарастающей боли – даже в холодной воде простреленное плечо пульсировало. «Точно будет заражение», - размыслил он, смотря на синее небо, окутываемое чёрными, словно уголь, тучами. Раздался грохот грома и сверкнула в небесах молния. Из тёмных туч полил острыми ледяными каплями дождь, стекая по белой маске лица, торчащей из реки.

Довольно долго смотрел раненый солдат на заразившееся темнотой небо. Голова была пуста, лишь боль от простреленного плеча раздавалась по всей правой стороне тела. Он чувствовал запах крови, смешанный с озоном – из-за идущего дождя.

Он смотрел на показавшийся из-за туч месяц. Тот блёкло светился на небосводе, его затмевали грозовые гиганты. Это был ужасный день. Перехитрить врага, но умереть из-за такого пустяка… Жизнь человека очень хрупка.

Он смотрел на месяц, показавшийся из-за туч. Господь послал его освещать путь всем слабым и обездоленным. Полукруг сиял ярко, словно полуденное солнце. Он освещал своими лучами узкую лунную дорожку на бегущей речке. А у берега, еле держась за коряги, был человек. Земля под его рукой почернела от крови.

Священник бросил пустые вёдра на землю и подбежал к раненому незнакомцу. Он кое-как вытащил его на берег, и тот, распластавшись на земле, бесцельно уставился в небо. И вдруг дыхание смотрителя церкви перехватило от ужаса: солдат перед ним был во вражеской форме! Зелёно-болотного цвета, местами рваная и запачканная кровавыми подтёками; красные погоны сохранились лишь на левом плече.

Священник что-то говорил. Судя по интонации, что-то обнадёживающее. Веки сами закрылись, отказываясь принимать происходящее вокруг за действительность.

***

Открыв глаза, Журавлёв понял, что находится в тепле и сухости. Рана на плече была обработана и перевязана, ботинки стояли у стены. Он был в какой-то каморке, где, помимо него самого, стояли бочки с овощами и крупами. Над потолком висел на тонких веревках лук и чеснок.

Он остался в одной лишь майке и штанах. Где была куртка – неизвестно. По крайней мере, вне его зоны видимости. Журавлёв попытался привстать, но тут же его скосило от сильной боли в плече. Тогда он откинул голову к стене, достал из кармана железный коробок со спичками и сигаретами, чудом не вылетевший в реке. Закурил, выдыхая серый дым в потолок.

Куда на этот раз завела его судьба?..

***

— Ты сегодня сам не свой, - обеспокоенно сказала худощавая старушка, разливающая похлёбку по тарелкам.

— Да, Йозеф, что стряслось? – подхватил за матерью младший сын, красивый светловолосый юноша, сидевший за столом напротив священника.

— Сам не знаю. Я читал всю ночь, - выдохнув, ответил священник.

Все трое сидели в маленькой кухне. Было тепло и пахло куриным бульоном и варёными овощами. Йозеф склонил голову над тарелкой. Перед глазами маячил образ вчерашнего пришельца – и образ этот был настолько ярким, что вытеснял все другие мысли из головы.

— А я говорил – не читай библию на ночь. Зачем вообще читать что-то, что так удручает? – прервал тишину звонкий голос младшего брата.

— Эгон! Не говори так о священном писании, - цыкнула на него мать, дав формальный шлепок по макушке. Тот в ответ нахмурился и пригладил взлохмаченные белые волосы.

В углу кухни, на самодельной деревянной полочке, которую давным-давно смастерил еще отец, стояли три иконы. Восковая свеча в подсвечнике горела тонкой черточкой пламени.

— Ничего. Может, однажды, ты поймёшь, что там написано, и не будешь так резок на слово, - улыбнулся Йозеф, доедая кусок пшеничного хлеба.

— А ты понимаешь? – ухмыльнулся младший брат.

— Человеку не дано постичь весь Его замысел. Но одно я знаю точно – нужно быть терпимым и добрым человеком. Относиться к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе, - священник встал из-за стола и подмигнул Эгону. Тот улыбнулся уголками губ, но брови его были нахмурены.

Было раннее утро. Птицы свистели на макушках деревьев, заливались кваканьем речные лягушки.

— Доброе утро, Мицци, - сказал священник, увидев идущую ему навстречу молодую девушку с корзинкой, полной яблок.

— Привет, - ответила она милым слуху сопрано, улыбнувшись члену семьи ясными серыми глазами.

Солнце только всходило, заливая речку своими белыми лучами. Кто бы мог подумать, что вчера вечером здесь, на берегу, возле коряг произошло нечто необычное для тихой деревушки Кёнигштайн.

***

Русские терпели поражение в последних битвах, и нередки были случаи, когда солдаты бежали с поля боя в попытках укрыться у местных. В Кёнигштайне также могли объявиться беженцы, но жители не слишком-то горели желанием принимать непрошенных гостей. По идеологии не положено, за такое могут назначить суровое наказание. Да и к чему в семье лишний рот? Как будто своих не хватает.

Эти мысли промелькнули в голове Йозефа, пока он тащил домой раненого. Однако что ему стоит спасти такого же человека, как и он сам? Неужели хлеба не хватит поддерживать еще одну жизнь? Он в этом сильно сомневался, и потому решился спасти солдата. Священник не понимал русского, ефрейтор же худо-бедно мог изъясняться на немецком. По крайней мере, он мог отвечать на простые вопросы.

- Я принес тебе поесть, - сказал Йозеф и протянул кашу Павлу. Тот, словно дикий зверь, бросился на еду и уплел все, что должно было быть завтраком Йозефа. Но Йозеф мог обойтись и без еды на сей раз. В конце концов, телесные потребности - это не то, что требует особого внимания, в отличие от нужд души.

- Как тебя зовут? - спросил Йозеф солдата, как только раненый расправился с едой.

- Павел, - понемногу Журавлев приходил в себя после того позорного боя, но говорил по мере возможности коротко.

- Пауль? - переспросил священник.

- ...Да. - ответил, недолго поразмыслив, солдат. Он мог бы начать возмущаться, мол, нечего русские имена переиначивать, мог бы пробудить в себе этот дух враждебности к захватнической нации и разразиться тирадой. Но не стал. Все же этот человек его спас и накормил. А еще мог сдать в любой момент.

- Здесь ты в безопасности, но это может быть ненадолго. Лучше не выходи на улицу без надобности, тебя могут увидеть, а чужих у нас здесь не любят. Я позабочусь о тебе, пока ты не встанешь на ноги и не сможешь убежать в более тихое место.

Йозеф имел в виду, что Кёнигштайн был в то время особо важной точкой для немецких войск, в особенности, для подразделения СС. Часто у них останавливались конвои, везущие заключенных в лагеря, задерживались в гостях у друзей и родных для передышки офицеры, бегали и играли с местными детьми охранные собаки. Это несколько оживляло глухую деревушку, но для беглеца это становилось самым опасным местом.

А уж если в семье есть кто-то из отряда охраны, стоило быть в десять раз осторожнее.

Конечно, это будет крайне трудно, защитить солдата от Йозефа же собственного младшего брата. Но раз уж он решился на такой поступок, раз он сохранил человеку жизнь, то стоило в этом идти до конца.

Из всего того, что произнес Йозеф, Павел половину понял, а половину знал сам. Потому их войско и оказалось в передряге рядом с этим поселением, что это важный пункт в маршруте до концлагеря.

-Ясно, - только и ответил Журавлев.

Он больше не знал, о чем говорить, тем более, со священником. Павел был далек от религии, он не верил в эти сказки, хотя бабушка его еще была глубоко верующей. Но ведь это все остатки от прошлого, полного угнетательства со стороны господствовавших интеллигенции и буржуазии. Как представитель пролетариата, Журавлев был убежденным атеистом.

Но он все же нашел, что спросить:

-Почему ты спас меня?

Взор голубых глаз обратился на ефрейтора.

-На то воля Божья, - ответил он.