Тяжёлые сапоги осторожно ступали по деревянному полу церквушки. На голых стенах прорезаны маленькие, вытянутые вверх окошечки, через которые можно было наблюдать реку. На серой глади воды мельтешили редкие волны; дул утренний ветерок, который и заставлял речку дрожать. Красно-рыжее солнце только выглядывало из-за горизонта.

Павел впервые осматривал помещение, в котором он коротал свои дни. От мазей и чистых бинтов, которые ему предоставлял священник, рука начинала потихоньку подживать. Но в голове было пусто — никаких мыслей. Ефрейтор попал в противоречащую его представлениям обстановку, в мирную деревушку, которая не была эпицентром сражений. Через окно он наблюдал ту же картину, что и лет десять назад, ещё в своем отрочестве: зелёные поля с колышущимися под дуновением ветра колосьями, пасущиеся на них коровы; дети, играющие возле тихо журчащей реки. Всё было таким же, как в родных краях. Лишь отзвук очень далёких артиллерийских выстрелов возвращал ефрейтора к реальности, заставляя вздрагивать каждую ночь.

В церкви пахло воском, пылью и непонятными непривыкшему носу благовониями. Стояла пустынная тишина, лишь удары подошв о пол нарушали всеобщее молчание, эхом отдаваясь в небольшом главном зале.

Напротив алтаря стояло шесть деревянных скамеек. На одной из них лежала старая, с уже протёртой коричневой обложкой библия. Свет из окошка падал на неё жёлтым фонарным лучом; частички пыли подсвечивались в нем, лихорадочно летая над скамейками.

В вазах стояли только срезанные красные маки. Дверь в церквушку вдруг заскрипела, и внутрь вошла молодая девушка в серо-голубом платье с длинными рукавами, таща с собой большую корзинку, от которой пахло свежеиспечённым хлебом. Она вздрогнула, увидев стоящего рядом с алтарём незнакомца.

— Вы на утреннюю службу? Отец Йозеф скоро подойдёт, — сказала она чуть отрешённо и испуганно, поставив тяжёлую корзину возле кладовой. Девушка смущённо глянула на стоящего перед ней высокого, с перевязанной рукой мужчину, и поспешно выбежала к цветнику, что был перед главным входом, захватив с собой одну вазу с засохшими маками.

Павел постоял пару минут в недоумении и вернулся в каморку, где обычно и коротал время. Выходить на улицу не было ни надобности, ни желания.

***

— Добрый день! — воскликнула девушка в серо-синем. Она прижала вазу с красными бутонами маков к груди, в замешательстве смотря на подошедшего к ней Йозефа.

— Добрый, Фрида. Ты выглядишь взволнованно. Всё хорошо? — он положил руку ей на плечо. Фрида склонила голову вниз, чуть пошатнувшись на ногах.

— В церкви какой-то мужчина… Не знаю, как он попал туда — дверь была закрыта всю ночь, — сказала она кротко.

— Не беспокойся о нём. Это мой знакомый Пауль, он остался без крыши над головой, так что временно обитает тут. Помогает таскать всякое, готовит для прихожан и нас, — ответил спокойным тоном священник, но глаза его отражали животный страх. Благо, Фрида не решалась поддерживать с ним зрительный контакт.

— Х-хорошо… Извините, — бросила она быстро и вернулась к выдёргиванию сорняков в клумбе.

Йозеф сжал губы в тонкую полоску и открыл дверь в церковь. Кругом царила мёртвая тишина, лишь белые пылинки летали под солнечными лучами. Он быстрым шагом двинулся к каморке, где должен был быть ефрейтор.

Он и правда сидел там — облокотившись на спинку стула, держа в руке тлеющую сигарету. Едкий дым ударил священнику в нос, и тот закашлял.

— Ты говорил с Фридой? — спросил довольно строго он, сам не понимая, почему вопрос прозвучал так напористо.

— Та девушка с цветами? — переспросил солдат, посмотрев на священника затуманенными и блёклыми серыми глазами. — Ни слова не сказал.

— Слава Богу, — выдохнул Йозеф.

***

Небо озарилась алыми красками. Йозеф и Павел медленно шли по берегу реки, смотря на диких уток, купающихся в холодной воде. Большинство жителей деревни ещё спало, поэтому они не надеялись нарваться на кого-либо во время прогулки.

Наконец-то, мирный рассвет, просто солнце, вокруг которого только-только рассеялись облака; трава под ногами окрашена в изумрудный зеленый, в этих местах она не знала оттенков кроваво-алого; тихо журчала вода и заводили утреннюю песню птицы. В такой день грех было не выйти наружу.

Рана постепенно заживала, и хотя боль порой и пронзала Павла, пронизывая руку до самого плеча, такие приступы случались все реже. Йозеф с удивительной заботой лечил беглеца. На этот раз он взял бинты и лекарства с собой на прогулку, на которой так настоял.

Павел позволил собеседнику снять с плеча пропитанную запёкшейся кровью повязку. Рана заметно поджила, начала немного затягиваться. В какой-то степени ему повезло, что пуля прошла навылет и не осталась внутри тела.

Руки у священника были тонкие, с длинными и в некотором смысле даже изящными пальцами с коротко подстриженными ногтями. Он достал из кармана бинт и обвязал им раненое плечо. Павел невольно сжал зубы от боли.

— Если ты хочешь выходить иногда в город, а не сидеть вечно в кладовке, мы можем ходить с утра вместе на рынок. — заговорил Йозеф. — Фриде тяжело таскать корзины, полные хлеба и овощей. Но нельзя допустить, чтобы кто-то слышал тебя — акцент очень заметен. Можем сказать, что ты немой от рождения.

— Разве ложь не против Бога? — с лукавой ухмылкой спросил Павел. Глаза его блеснули.

— Бывает и ложь во благо.

«Точно. Так в библии и написано», — улыбнулся глазами Павел, вставая из-под развесистых ветвей, опираясь здоровой рукой о само дерево. Он не мог в полной мере спорить со священником, не хватало словарного запаса. Однако желание оспорить какие-то позиции было таким явным, что это не ускользнуло от внимания Йозефа.

— Да, акцент… — повторил он вдруг. — Я и сам иногда с трудом понимаю тебя. Это может вызвать трудности в случае, если вдруг тебе понадобится помощь. Хочешь я буду учить тебя немецкому?

Немного помолчав, Журавлев согласился. И было решено перенести кое-какие книги к нему, чтобы Йозеф мог просвещать своего друга. Быть может, солдат научится лишь грамоте, а быть может, ему откроются и другие истины…

Так домашний склад продуктов начал понемногу обживаться. Никого больше, кроме самого себя, Йозеф не пускал туда, и ходил за всеми необходимыми матери ингредиентами сам. А тем временем потрепанная военная форма лежала смятая возле лавки, это была постель Павла. Рядом на полу покоились книги, откровения и писания, принесенные Йозефом, вдохновленным тем, что у него появился ученик. Здесь же была лучина, которую по вечерам зажигал Павел, если ему становилось тоскливо в темноте или если Йозеф приходил провести очередной урок.

Слова давались русскому нелегко. Конечно, в чем-то они были похожи на слова родного языка, но длина их временами поражала простецкий ум Журавлева. Непроходимый лес из букв к тому же примешивался к строгой германской грамматике, и чтение шло без особого прогресса. Зато разговору ефрейтор всегда был рад: в речи нагромождения корней и суффиксов переставали быть страшными, ими можно было пользоваться с удивительной легкостью. Разговорный немецкий давался ему легче, по дороге на рынок и обратно он иногда даже подбирал с улицы отдельные словечки, которые ему особенно приглянулись.

— Пауль! Чтобы я этого больше не слышал! — восклицал Йозеф, едва только слышал, как остро изъясняется его ученик. Однако солдату это не мешало осваивать язык в этой своей бесстыжей манере, и священник мог услышать в ответ:

— Я тебе не сыночек, чтобы ты мне указывал. Что, под юбку меня спрячешь, если слушаться не буду? — отвечал дерзко Павел. В каком-то смысле он сделался и правда кем-то вроде сына для Йозефа, пока тот его выхаживал. Хотя они и были примерно одного возраста: Павел как-то обмолвился, что осенью ему будет уже двадцать девять, и пошутил, что в российских глубинках в этом возрасте людей считают чуть ли не стариками. Йозеф лишь усмехнулся — в Кёнигштайне общество зачастую было того же мнения.

Как только красное знойное солнце вышло в зенит, Павел решил вернуться в церковь. Маленьким перочинным ножиком он накрошил в старенькую кастрюлю капусты, моркови и лука; поставил на кухонную плитку, что была за дверями кладовой. Пообедав, он лёг на импровизированную кровать и задремал.

***

Священник тем временем дошёл до дома, который был на другом краю деревни. Он вошёл в маленькую кухню; на столе стояла кастрюля с варёной картошкой. Он положил пару овощей себе в тарелку и сел напротив Мицци, невесты брата, которая пила воду на диванчике возле стола.

— Сегодня красивый восход, — сказала она, отвлекаясь от прочтения газеты. Мицци была очень недурна собой: длинные светлые волосы, разбросанные по плечам и груди, тонкие черты лица и большие светло-серые, почти что белые при свете солнца, глаза, в которых было что-то по-кошачьи хитрое и грациозное. Она поставила стакан с недопитой водой на край стола и с интересом и неким плутовством посмотрела на своего деверя.

— Что? — осведомился Йозеф, переняв её манеру и прищурившись в ответ.

— Я ходила сегодня за водой и видела тебя у плакучей ивы, где построили домик на дереве соседские дети, с каким-то незнакомцем. У тебя новый друг? — сказала она, облизнув тонкие карминовые губы.

— Вроде того. Пауль — немой от рождения, остался без дома, поэтому живёт сейчас в церкви, — отчеканил Йозеф, отводя взгляд на иконы, что стояли на полочке в углу кухни. Богородица смотрела на него с осуждением и порицанием.

— Вот как! Вечно тебя тянет помогать юродивым всяким, — поделилась она мыслью вслух, снова поднося стакан ко рту. — Как же вы общаетесь?

— Иногда он пишет то, что не может сказать, иногда — по выражению взгляда всё понятно.

— Значит, вы неплохо сдружились, раз сидели у берега почти три часа. А не хочешь пригласить его на ужин? — она улыбнулась, и на её напудренных щеках показались ямочки.

— Он не большой любитель компаний, — ответил кратко Йозеф, боясь посмотреть за голову Мицци, где были священные образа. Он чувствовал, что взгляд девы Марии становился всё более разочарованным.

— Брось. Эгон вот часто друзей по службе приводит, мы их всех знаем — почему бы и тебе не познакомить единственного, как я понимаю, приятеля с нами? В конце концов, говорят: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

— А ещё говорят, что не стоит судить человека по его друзьям. Ведь у Иуды они были безупречны, — ухмыльнулся Йозеф. Он знал много афоризмов — это сохраняло оригинальность мышления. В некоторой степени он даже подтрунивал над Мицци, ведь её верным спутником была газета со сплетнями, а его, Йозефа, — большой шкаф с прочитанными по несколько раз книгами.

Дверь в соседнюю комнату открылась, и скоро в кухню вошёл Эгон. Он поцеловал Мицци в щёку, на что та ответила искренней улыбкой, и пожал руку брату.

— У Йозефа появился новый приятель, но он не хочет нас с ним знакомить. Наверное, нас стесняется, — невестка немного обиженно посмотрела на Эгона.

— Да? Единственного друга, которого я помню у тебя, звали… Как его звали? Такой нескладный рыжий мальчишка… Виделись последний раз лет семь назад, — сказал младший брат, стремительно поглощая варёную картошку, посыпанную укропом.

— Тебе куда легче даётся общение. Я привык коротать время один, — ответил задумчиво Йозеф, вспоминая, что брат приводил товарищей по службе в дом почти каждую неделю, чтобы выпить по баночке пива и поразмышлять обо всём на свете. Йозеф же быстро уставал от большого сборища народу, даже служба в церкви из-за этого не легко ему давалась. Но общаться по вечерам с Павлом, вместе разбирать с ним прочитанные книги — это было для священника настоящим удовольствием. Устную речь он схватывал на лету, наверное, на родине он был таким же компанейским и фривольным, как и Эгон. Хотя сейчас, когда его выбросило в незнакомую обстановку, он часто оставался хмурым и непричастным. Йозеф вдруг отметил, что у Павла с Мицци были похожие глаза — серые, словно туча на беззвёздном небе, но у Мицци они были живыми, немного лукавыми, но с радостным прищуром; у него же они были разбитыми, пустынными и блёклыми. Священнику стало очень жаль своего нового приятеля, когда он представил, что пережил человек, так надолго покинувший родные места.

***

А человек этот когда-то тоже имел искорки веселья в глазах. До войны у Павла была очень даже неплохая жизнь: большая семья, в которой мать была отражением широкой и гостеприимной русской души, отец был преисполнен мудрости и всегда рад был ею поделиться, а братья всегда готовы были поддержать в трудную минуту. Теперь это время казалось страшно далеким. Будто другая жизнь, удивительно короткая, промелькнувшая по щелчку. После первой же телеграммы, из которой семья узнала, что старший сын больше никогда не вернется домой, стало понятно: как раньше уже не будет.

И вот он, младший из троих, Пашка Черный (из-за темных волос и постоянной грязи на всем теле после игр), превратился в Павла Игнатьевича Журавлева, беглого ефрейтора. Сколько горестей жизни, сколько грязи он повидал, не стоило и знать.

Горе порой наваливалось на Павла всей своею силой, и в армии, везде, где была возможность, он старался залить его литрами алкоголя. Где водка, где самогон, а где чистый спирт — в ход шло все, что можно было пить. Вот и в тот день черная тень легла на существование его в очередной раз, и солдат решил выйти наружу, поискать что-нибудь выпить. Естественно, если он хотел выйти, надо было пройти через церковь. И вот он задел по пути какую-то полку, и бутылка сама упала ему в руки. Ну, а что ему, простому ефрейтору? И Павел решил попробовать напиток прямо из горла.

Только губы его коснулись горлышка, как возмущенный тон знакомого голоса заставил его вздрогнуть.

— Пауль, ты что вытворяешь?! — закричал священник.

Голос отдавался раскатистым эхом в пустой церкви, и как будто сам бог разгневался на Журавлева. Он даже пристыженно спрятал бутылку за спину.

— Ну Йозеф, я только каплю! — начал он оправдываться. — И вообще, разве это честно, от своего же приятеля такое хорошее вино ныкать?

— Это кагор! Священный напиток, кровь Иисуса, которую вкушают на таинствах! — вопиющее богохульство едва ли оставляло в душе Йозефа место для милосердия в этот момент. — Я молчал, когда ты отпускал скептические замечания в сторону Писания, но это уже переходит все границы! Поставь бутылку на место!

Но Павел и не думал слушаться. Он держал бутылку в руках и не двигался. В голове не могло найтись подходящего решения: он не хотел уходить и оставаться наедине с удручающими мыслями, но и Йозефа злить не хотелось.

Когда священник увидел, что подопечный его и не думал двигаться с места, он начал подходить сам. Но пока он грозно ступал мимо скамей, Пауль решился на отчаянный шаг: он выпил залпом около четверти бутыли, и, вновь закупорив горлышко пробкой, хотел броситься бежать. Гневу Йозефа не было предела, он бросился за пьяницей и, не успел тот ускользнуть обратно в свою каморку, как священник повалил его. Бутылка выкатилась из непроизвольно разжавшейся руки, сама она была прижата рукой священника. Они посмотрели друг на друга — взгляд, пылающий праведным огнем, против расслабленного, фамильярного в какой-то степени взгляда — и, после вялой попытки вырваться, Павел примирительным тоном сказал:

— Ладно, ты, видимо, имеешь какие-то виды на это вино. Может, слезешь с меня и подберешь его тогда?

— Подберу. И поставлю на место.

Йозеф не двигался.

— Н-ну? — недоуменно выдохнул Павел.

— Да, сейчас.

Наконец, Йозеф поднялся и подобрал с пола кагор. На ноги встал и Павел, и пока священник собирался поставить все на место, он позволил себе сострить:

— Я так понимаю, пьешь ты только на службе? Ну хоть в чем-то мы похожи.

— Я не пью во время причастия. Я только разливаю вино прихожанам.

— Что, то есть ты такой святоша, что никогда не пробовал алкоголь в своей жизни? Будучи во-от такой детиной? — удивился Журавлев. — И за всю жизнь у тебя ни разу не возникало желания попробовать?!

Йозеф повременил с ответом, но после паузы ответил:

— Нет, никогда.

Вообще-то это была неправда: не раз он, и совсем молодым, и даже до сих пор боролся внутри с искушением, этим не отпускающим любопытством вкусить яда зеленого змия. Ведь отчего-то людям после алкоголя становится весело, они становятся добрее и раскованнее, могут открыть всю свою душу в порыве пьянства. Но в то же время удовольствие могло обернуться пучиной смрада, бедности и разврата.

Но ведь, если соблюдать меру, наверное, все должно быть хорошо?

Эгон тоже не раз предлагал ему присоединиться к своим гуляниям с друзьями, но привычным делом уже сделалось отказывать ему. Тут же никакого шума, в такой обстановке он мог вполне узнать Павла получше. Да и самому расслабиться не помешало бы…

Незаметно для себя, рука его остановилась над самой полкой. Он не стал ставить бутылку кагора на ее законное место, наоборот — к своему ужасу он вернул ее Павлу, который, конечно, был удивлен внезапной сменой настроения священника, но не подал виду.

— Ну… это другое дело, — неуверенно, но не без удовлетворения проговорил Павел и отхлебнул еще немного. Затем протянул сосуд самому Йозефу. — Ты-то сам не хочешь?

Тот, в свою очередь, смотрел на бутылку и его будто бы мучил какой-то вопрос. Его чистоплотность боролась с жгучим любопытством.

— Мне пить это… после тебя? — спросил он.

— Ну да, — Павел очевидно не видел проблемы. — Знаешь, на войне отдельного стакана не попросишь.

— И то верно, — вздохнул Йозеф и сделал первый глоток.

Пожалуй, «зеленый змий» было достаточно яркой метафорой для ощущений, которые испытал священник, попробовав алкоголь впервые. Жидкость жгла горло, однако после жгучести этой черты всего окружающего как будто смягчались, будто легче стало жить. Голова начинала слегка кружиться от этого ощущения. Трудно описать, если не пробовал, но попробовав, понимаешь, почему к этой штуке так пристрастились некоторые несчастные.

Чтобы совести его было не так трудно переносить происходящее, Йозеф решил для себя, что это было одним из испытаний божьих.

Для удобства (не стоя же распивать) Павел и Йозеф заняли место на одной из скамей и, передавая бутылку друг другу, периодически отпивали еще немного кагора.

Постепенно оба расслабились. Павел начал вставлять в речь какие-то выражения на русском, которые были Йозефу не совсем понятны, однако звучало очень необычно. Лишь бы это оказались не ругательства, Йозеф хотел бы, чтобы это были не ругательства.

Сам же священник принялся, к собственному удивлению, без умолку болтать с Паулем, рассказывать ему о жизни, о своих переживаниях, философствовать.

— И главное, никогда не понимал: вот Эгону хорошо с девушками, у него невеста, ему с ней радостно. А я так не могу. То есть, не потому что я священник или вниманием у женщин не пользуюсь — мне это не нужно.

— Или нужно не это, — отозвался Павел.

— То есть? — повернулся к нему Йозеф.

— Ну, как сказать, — послышался ответ. — В армии были у нас такие. Девчонки им не нравились, ну то есть вообще. Мы о таком обычно не говорили, но о парочке людей слушок ходил, что они по мужикам.

Тут Павел пустился рассказывать байки о своей военной жизни, но Йозефа интересовали только изначальные его слова.

— Погоди, а так тоже бывает?

— Эх, Йозя, да ты за библией своей совсем света не видишь! — махнул рукой Журавлев. — Что у вас, на этот счет правил нет? А говоришь, в книге этой вашей на все вопросы ответы есть. Ну и нашел ты там ответ, почему тебе девушки не милы?

Йозеф был сбит с толку. Он хотел возразить, но не знал как. Пожалуй, что об этом было сказано в библии, однако слишком мало, чтобы делать для себя какие-то выводы. Однако некоторые слова все же пришли на ум священнику, и они наконец-то обрели смысл.

— А я тебе скажу, почему так, — распоясался Павел. Он приобнял Йозефа, посмотрел на него исподлобья своими блестящими пьяными глазами. — Потому что ты по мужикам, святоша ты такой.

Священнику этот разговор не нравился. И все же, в словах Павла была доля правды. Порой он и правда задерживал взгляд именно на молодых людях, а не на девушках. Это было странно, но он не пытался найти какого-либо объяснения тому. Да и работа священника, которая подразумевала безбрачие, позволяла ему до сих пор не морочить себе голову этими размышлениями.

Йозеф не знал, что сказать.

— Ну, и что же мне делать? — поинтересовался он.

Павел в ответ на это прыснул.

— Ну ты же как-то жил до этого. Вот и сейчас дальше живи. Только, если уж кто приглянется, лучше не рассказывай никому: не в почете обычно это дело. Да, даже мать родная выгнать может, знавали и таких. Но тебе же нечего бояться, ты, наверное, в этой деревне все грехи переузнавал, что уже и противны все. Да ты не сердись, я только предположил! Это же тяжело, каждый день выслушивать, кто там сколько выпил и с кем нынче вечером кувыркался.

— Пожалуй, что да, иногда трудно.

— Вот видишь! А раз все противны, то и любить некого. Радуйся, сердцу же легче!

Йозеф снова молчал. Что же такого повидал этот человек, что так о любви говорит? Да и почему такая любовь одного человека к другому так ненавидима другими? Почему за нее могут выгнать из дома? Это что же получается, если вдруг Пауль случайно станет тем, кого Йозеф полюбит — то все, пиши пропало? Нет уж, он так не хотел.

Мысли Йозефа нашли выражение снаружи. Он приобнял Пауля в ответ, хотел было положить голову на его плечо, да вспомнил, что рана еще не до конца затянулась.

— Да не бойся, она уже не болит, — будто прочитал его мысли Павел. И Йозеф, преисполненный легкой грусти, со вздохом прижался щекой к горячему плечу. С непривычки священника начинало клонить в сон… Но Журавлев это почувствовал и засуетился.

— Нет, друг, тут засыпать не надо. Что твои прихожане об этом скажут? Синяк наш батюшка — вот, что скажут. Пойдем-ка ко мне, отоспишься и пойдешь по своим делам.

И голос у Павла при этом был даже ласковый. Он поднял Йозефа, рука которого все еще была вокруг шеи товарища, и ефрейтор повел его, сам ступая неровным шагом, в свой «дом».