Натаниэль Куртцберг совершенно точно не мог бы сказать, когда это началось и что послужило тому причиной. То ли дело было в нём самом, в его непостоянной творческой натуре, жаждущей вдохновения и новых впечатлений, то ли всему виной стала та поездка в Лондон, едва не окончившаяся катастрофой — ответил бы ему кто, потому что сам он не имел ни малейшего понятия.
Он влюбился. С треском, с каким ломается карандаш в чрезмерно сильно сдавившей его руке, влетел в новое чувство и сам не понял, как это произошло.
Это могло быть ошибкой и никак не могло быть акумой, однако ощущалось целиком и полностью наоборот: словно бы сила, тёмная магия, дарованная Бражником, тягуче струилась по венам и наполняла его невиданной доселе мощью; топко, горячими волнами нахлёстывая и даря ничем не подкреплённую уверенность в правильности происходящего.
Натаниэль не знал, как быть. Ни того, что ему теперь делать с внезапно обрушившимся на него чувством и как противостоять ему, ни того, как жить дальше. Ничего не знал.
Последние сомнения отпали пару недель назад, в миг, стоило ему отвлечься от витаний в облаках и более осмысленно заглянуть в собственный скетчбук, который он всюду таскал с собой. Увиденное его почти не удивило: одна и та же картина, везде одна и та же.
Он влюбился. Несомненно.
Судя по количеству изрисованных страниц, уже с месяц, не меньше.
Вот и сейчас чёрная гелевая ручка аккуратно выводила на бумаге профиль с лёгкой курносостью, плавным изгибом точёных губ и маленьким острым подбородком; взгляд же Натаниэля, расфокусированный, затуманенный образом человека, чей образ рука уже могла написать сама собой, был устремлён в небо. Голубое, с полупрозрачными разводами облачной пены, омытое лазурью. Восхитительное и прекрасное в каждом оттенке.
Как и глаза Калин Бюстье.
Не впервые, заливаясь тёплым румянцем, Натаниэль замечал, что глаза у неё действительно голубые, разбавленные зеленцой и будто бы мерцающими созвездиями присыпанные — иначе как они могли так ярко сиять и излучать столько света? Но это иллюзия, красивый обман, Натаниэль на горьком опыте узнал: в этих удивительных глазах не космос и не бескрайние галактики, в которых можно плутать вечность и немногим дольше, нет, в них — море. Не штормовое; не неподвластная стихия, способная душу из несчастливого мореплавателя вытрясти и на глубины утянуть, а тихая гавань, лагуна, пристанище.
И едва ли это было чем-то лучшим.
Натаниэлю волей-неволей пришлось смириться с тем, что и эти спокойные волны погубят его. Ему не выплыть и не спастись, потому как плавать он никогда не умел. А порой забывал, как дышать и двигаться, стоило ему столкнуться с объектом обожания в коридоре или случайно перехватить её нейтрально благожелательный взгляд на занятии.
Спасения нет, и белый флаг одиноко реет над полотном безбрежного моря, никем не замеченный.
Тихая гавань — его плен. Калин Бюстье — его секрет; его неволя.
Точка невозврата пройдена, и запах морской воды воскресает из памяти и словно бы пощипывает нос и глаза слезиться заставляет. И ручка повторно обводит губы, делая линию толще, а Натаниэль неосознанно облизывает свои; кончиком языка собирает несуществующую соль и медленно сглатывает.
Терпко. Горьковато. В самый раз.
— Красуешься? — раздался над ухом знакомый смех, и Натаниэль вздрогнул и машинально захлопнул скетчбук. Рисунок наверняка смазался, жаль. — Хэй, так нечестно! Покажешь, что там?
Марка ни с кем не спутать. Его прямые жёсткие волосы касаются щеки, кончиками покалывая кожу, а губы щекотно ведут по скуле, и Натаниэлю хочется передёрнуть плечами и отстраниться, потому что чудится ему, что волосы Калин — и как давно он дозволяет себе называть её лишь по имени? — намного мягче и приятнее на ощупь, а губы…
— Да так, по мелочи, ничего такого, — вяло отмахнулся он и вымученно улыбнулся. — Ручку расписывал.
— Врёшь ведь.
Марк плюхнулся рядом и со вкусом потянулся, беззаботно и свободно, и Натаниэль не отказался бы так же, да только его плечи скованы пудовыми невидимыми цепями, теми, что якорь удерживают в тихой гавани; теми, что обматывают шеи обречённых на смерть в пучине. И он не прочь утонуть, раствориться в кружеве морской пены, стать сладкоголосой сиреной и петь для неё.
Но певец из него неважный.
Он художник, и то талантливым его можно назвать лишь с большой натяжкой — Марк бессовестно льстит, потому что влюблён без оглядки. А Калин заслуживает лучшего. Не его, Натаниэля. И ему нечего предложить этой потрясающей женщине, нечего подарить, кроме своего враз затрепетавшего сердца и тысяч мелких штрихов чёрным гелем на бумаге. У него вместо крови — морская вода и чернила, и он пишет ими портрет за портретом каждую свободную минуту, как будто что-то изменится; как будто его жизнь зависит от этого.
Но нет. Нельзя обманывать себя, пусть и хочется невыносимо.
Не изменится. Не зависит. Натаниэль старательно убеждает себя в этом, уговаривает, почти вслух угрозы цедит, но пальцы по-прежнему крепко стискивают скетчбук и отпускать никак не желают.
А Марк сидит поблизости, на расстоянии вытянутой руки, и не торопит с ответом, точно сердцем момент чувствует — тронь за плечо да вывали всё как на духу; облегчи ношу и глухо скули ему в шею о том, как ночами не спишь, как с пальцев потёкшие чернила слизываешь и наутро с мокрыми ресницами просыпаешься, и моли его о прощении. Он не осудит, он ведь понимающий, всегда такой понимающий, что порой сбежать хочется, с глаз скрыться, спрятаться от него, до кончиков ресниц доброго, смешливого и любящего. Самого лучшего. Чтобы даже тени его не касаться своими грязными, отвратительно грязными, перепачканными чёрной пастой руками. И жизнь его своим присутствием не омрачать.
Натаниэль тяжело виноват перед ним. У него нет ни оправдания, ни мало-мальского представления, как разжечь угасшие чувства и повернуть время вспять.
Во что же он ввязался?..
Наконец отложив скетчбук, он лёг на траву и вновь уставился в небо. Спустя минуту к нему присоединился Марк и умостил голову на плечо. Тяжесть приятная, уютная, привычная.
Лучше бы её не было вовсе.
— О чём задумался? — лениво спросил Марк, нежась в объятиях и доверчиво утыкаясь носом в шею своего парня.
— Домашки много. Так не хочется с ней возиться, — привычно солгал Натаниэль и кончиками пальцев пригладил тёмный вихор, щекочущий висок. И, по-прежнему глядя в небо, уже полностью чистое, без единого облачка, в цвет глаз Калин, бледно улыбнулся.
Разве мог он сказать Марку правду?