Прежде чем обернуться с мягкой и насквозь пропитанной ложью улыбкой, Коко опускает веки, прячет потерявшие блеск радужки, ведь прекрасно знает: Инупи по глазам читает чужие души так же хорошо превосходно, как Хаджиме по своим потертым картам Таро. Он моментально распознает ложь, а брюнету этого не надо – он должен обязан защитить своего друга единственного дорогого сердцу человека от всего этого дерьма, в котором сам намертво уже погряз. И из которого выбраться получится лишь вперед ногами.

И Коко абсолютно уверен, что это произойдет совсем уже скоро.

Вот буквально завтра, когда после бессонной ночи Инуи посмотрит на свое помятое отражение с четким осознанием, что он снова упустил Коконои. Мог ведь схватить за руку, дернуть на себя, хорошенько прописать кулаком по нагло улыбающемуся ебалу и увести в мастерскую, где они непременно провели бы жаркую ночь на скрипучем диване и проснулись бы наутро, полностью покрытые лилово-алыми следами всех невысказанных признаний и с полным непониманием, что же делать дальше.

О да, Коко абсолютно уверен, что, не будь он таким прекрасным актером лжецом, а Инупи – столь упрямым, все именно так бы и произошло. Он определенно заработал бы яркую гематому на скуле или же разбитую губу, или вообще все разом, еще и рассеченную бровь в придачу – значения не имеет ведь уже спустя несколько минут черноглазый шипел бы от жгучей боли, потому что у Сейшу в мастерской наверняка нет нормальной аптечки и обрабатывать свеженькие раны пришлось бы каким-то крепким дешевым алкоголем, от которого за километр спиртом и химией разит. И пришлось бы сидеть на низкой табуретке, воротить нос от навязчивого зловония паленого бурбона и снизу вверх смотреть на сосредоточенное лицо, подмечая новые детали, которые не получалось разглядеть, наблюдая лишь издалека: паутину едва заметных мелким морщинок под глазами, вьющиеся в разные стороны отросшие волосы, слипшиеся из-за дождя бесцветные ресницы, ужасно обветренные пухлые губы, желание прикоснуться к которым за прошедшие годы лишь усилилось.

Усилилось в разы, потому Коко и не смог бы сдержаться, срываясь с места уже спустя пару минут или даже меньше, переворачивая чертову неудобную табуретку, терзая вожделенные губы до появления металлического привкуса на кончике языка. За ворот растянутой футболки утягивая любимого мальчика на покосившийся диван, пропитанный запахом бензина и мазута. Его Инупи так же пахнет – по-мужски, если ссылаться на множество бульварных романов, которые Коконои втихаря читал, пряча эти небольшие книжечки с пошлыми мягкими обложками за учебниками по экономике. И он ни под какими пытками не признается, что порой представлял себя на месте этих туповатых главных героинь, которые сперва подолгу решиться не могли, а после падали лапками вверх и стонали, срывая голос. И этой ночью Хаджиме вполне мог бы оказаться прижатым к дивану, возможно, даже со связанными руками, ведь Сейшу только на первый взгляд спокойным кажется, а на деле светлоглазый без лишних слов порвал бы белую форму, что так похожа на ту, которую он сам раньше носил. Это сходство бесит еще сильнее. Как и пошлые фразочки, бесконечно льющиеся из тонких уст брюнета: Коко вряд ли удержался бы, даже рискуя вновь по роже получить после очередной шуточки о том, что у милой Акане наверняка хуй побольше был бы, потому в детстве он ее и выбрал. И после очередного такого выпада ему даже кровь сплюнуть не удалось бы, ведь подобное раскаленным металлом по гноящейся ране режет, вот Инуи и заставил бы все – кровь, слюну и все блядские слова – проглотить, проталкивая своим языком глубже, до самой глотки, сжимая узкие бедра до покраснения. И, не меньше желая вывести друга из себя, отомстить ему за все размытые фразы, которые не давали точно понять, что же, дьявол его дери, Коконои на самом-то деле чувствует, Инуи оседлал бы его – назло и просто потому что давно хотел это сделать.

Именно так. Доводя до сумесшествия слишком медленными движениями, удерживая стянутые ремнем руки над черной макушкой, не позволяя брать инициативу ни в сексе, ни в поцелуях. Пусть бы он просто смотрел своими острыми антрацитовыми глазками, не имея возможности что-либо сделать, как это Инуи прежде приходилось делать, из-за угла наблюдая, как его Коко стремительно взбирается на вершину преступного мира. Отдаляется. Но этой дождливой ночью на вершине наконец-то мог бы оказаться Сейшу, полностью контролируя своего неугомонного змея, двигаясь на нем все активнее, пока мастерская не наполнилась бы сплетенными воедино стонами и густым запахом отчаянной страсти, которая, накрыв потерявшихся и вновь найденных влюбленных, не угасала бы до самого утра. Потому что насытиться надо. Пересытиться даже, чтобы все же поверить, что они снова вместе, намертво связаны телами, душами и судьбами. Ощутить ноющую боль от желанной наполненности, задохнуться, ворвавшись в жар чужого тела, и до рассвета, пока силы окончательно не иссякнут, закатывать от удовольствия глаза, кусать, царапать, целовать, превращаясь в диких зверей, обнажая сердца, исцеляя друг дргуда путем нанесения новых увечий.

Это могло бы случиться. Но Сейшу отчаянно отказывается признавать, что Хаджиме именно его любит. Ни Акане, ни деньги – своего светлоглазого безэмоционального ангела, который отчего-то все никак не может поверить, что кто-то способен искренне полюбить его. Но ведь прими он это – просто как факт, как должное, даже взаимностью отвечать не обязательно, – сразу же понял бы все. Ведь зачем же еще Коко тащился к нему через весь район в чертов дождь и с бессознательным Мичи на спине? Мог бы просто за угол завернуть и в ближайшем продуктовом магазине оставить раненного героя. Мог бы и вовсе бросить его на том пустыре – обязательно нашелся бы кто-то другой, кто подобрал его… но промокший до нитки брюнет на чистом автопилоте пришел в мастерскую, помог тому, кому не должен был, и…

Чуть на месте себя не прикончил, ведь последнее, что он хотел, это впутывать своего Инупи в очередные разборки между группировками. Его мальчик заслуживает нормальной, спокойной жизни, но ноги сами привели туда, где безопасно.

И где для Коконои уже нет места.

Как бы не хотелось вернуться – этого ни в коем случае нельзя было делать. Хаджиме с его-то знаниями уже никто и никогда не отпустит из незаконного мира, спрятанного в густых тенях заброшенных домов, куда даже солнечные лучи проникнуть не способны. И он ни за что не втянет в это Инупи. И гребаному вездесущему Такемичи он так безрассудно помог, лишь потому что Сейшу однажды сказал, что именно этот плакса способен спасти всех, вытащить на свет и смачным пинком под зад втолкнуть в скоростной экспресс под названием «Счастливое Будущее».

Только вот Коконои уже ничто и никто не поможет – то ли сам себе это в голову вдолбил, то ли внушил кто. В общем-то, похуй как-то, ведь результат все равно на лицо.

А на лице – привычная надменная улыбка и призрачная, уже почти дохлая, надежда в узких ониксовых радужках, что хотя бы у его мальчика все будет хорошо, а себе Хаджиме самолично подписал смертный приговор, купил местечко на городском кладбище и даже выбрал костюм для последнего путешествия.

Отчего-то он совершенно не боялся этого.

Лишь наслаждался тем, что снова может стоять рядом. Да, лишь на расстоянии вытянутой руки. Да, это не продлится долго. Да, за это время Коко только то и делал, что нагло пиздел, глядя прямо в покрытые туманом лазурные моря чудесных глаз, что чуть ли не каждую ночь приходят к нему во снах. И пусть мысленно брюнет чуть ли не молился, чтобы Инупи поверил в его ложь, где-то в глубине истерзанной в клочья души он надеялся на обратное. Иррационально желал снова ощутить резкую боль от удара, сплюнуть кровь на мокрый асфальт и утонуть в удушающе крепких объятиях. А после обязательно задохнуться от долгого и абсолютно несдержанного поцелуя, каким они бы одновременно прощали и наказывали друг друга за все упущенные годы, когда молчали, не верили, ругались, пытались заменить другими, отводили взгляд и избегали любых прикосновений, пока и вовсе не отказались друг от друга.

Взаимно вычеркнули из своих жизней графу «ебнутый лучший друг, которого я отчаянно сильно люблю, но с которым никогда не смогу быть вместе, потому что это опасно, неправильно, безответно, да и любить-то я нормально не умею, так что похуй».

Вот они и разбрелись в диаметрально противоположные стороны, когда могли бы… что? Бросить все и, как в каком-то глупом романтическом фильме с неизменным счастливым финалом, сбежать в другой город, страну, улететь на другой материк или вовсе в другую вселенную, где бы уж точно никто не смог их найти, никто не смог помешать. И, будь это возможным, а они чуточку храбрее, признались бы уже давно. Или хотя бы этим дождливым вечером, когда вопрос о счастье больно резанул по, казалось бы, уже не способному что-либо почувствовать сердцу. Коко остановился. Почти сдался под напором тщательно скрываемых чувств. Почти ответил искренне, на долю секунды вновь вернувшись в тот кошмар, где шум дождя нисколько не заглушал чужие болезненные крики, к каким домешивался отвратительный звук ломающихся костей. Но все затихло в один миг, стоило Инуи вновь упомянуть свою погибшую сестру. До скрипа сжатые зубы, привычно прокатившийся по венам холод и взгляд в никуда. На что только надеялся? Сейшу, должно быть, никогда не поверит в искренность его чувств.

Никогда.

Ни в одной вселенной.

И ложь так легко полилась из его уст, да и была она старательно присыпанная мелкими осколками правды – битое стекло, которое так любезно подмешали в сахар. Ведь это действительно счастье – быть на стороне победителей. Просто Коконои отчаянно – и тщетно – желал иного. Он на вершине. Так долго взбирался на нее, чтобы уже завтра – гребаное предчувствие неизбежного – отправиться в свободный полет, конечный пункт которого – дорогой кроваво-красный костюм с нежно-голубыми незабудками и пресловутое ледяное озеро девятого круга*. Хорошо, что Хаджиме давно уже привык принимать холодный душ и в груди у него живет самая настоящая вечная мерзлота. Но даже на самых больших ледниках пошли глубокие трещины, когда он обернулся в последний раз. 

И в последний раз сказал правду. Потому что Такемичи хороший. Потому что даже Коконои поверил в его сказку о хэппи энде для всех. Для всех, кто сумеет выжить в начавшейся войне. И улыбаясь, как никогда раньше, он так и не смог в последний раз посмотреть на Сейшу. Слишком боялся увидеть разочарования в родных, но таких далеких глазах. Рухнул бы бесформенной кучей прямо на грязный асфальт, пачкая ненавистную белую форму и проваливаясь в бесконечный тревожный сон, из которого его уже никто не сможет выдернуть и успокоить, прижав продрогшее тело к сильной груди, раскачивая на руках, как младенца, укутывая ароматом машинного масла и ментолового геля для душа. Нет, это никогда не случится.

И в сильнейший дождь никто не заметит так неожиданно скатившиеся слезы – Хаджиме не плакал с самого дня похорон, забыл уже, как горячая влага чувствуется на щеках. Разъедает всепоглощающим желанием признаться, высказать все, выплюнуть в безэмоциональное лицо, срываясь на крик, а после и вовсе голос срывая. Падая на колени и побитой собакой вглядываясь в лазурные глаза, пока замерзшие руки цеплялись бы за грубую ткань рабочего комбинезона в попытке пробраться под него, прикоснуться к нежной коже, местами покрытой неровными алыми шрамами. И дождь в один момент сменился бы на теплый душ, насквозь промокшая одежда осталась бы валяться где-то на лестнице, а колени ныли бы от долго стояния на уже потеплевшем кафеле. И ныли бы покрасневшие губы и горло от постепенно ускоряющихся движений, что вызывали бы слезы и кашель, скручивали бы органы в тугой узел и заставляли бы едва живое сердце с новой силой биться о ребра. И к черту проломить их, когда горячее семя начало бы стекать по гортани. А после сильные руки обязательно дернули бы вверх, поднимая с колен отчего-то ослабевшее тело, обнимая крепко-крепко, как никогда ранее. И добродушно позволяя тереться налившимся кровью членом о бледные бедра – Коконои и этого было бы достаточно. Просто слушать монотонный шепот, подталкивающий к краю, ощущать горячие мозолистые ладони на своей спине и чувствовать, как Инупи снова возбуждается.

Этот дождливый вечер мог бы перетечь в долгую ночь, а после незаметно наступило бы то самое завтра, которого оба так сильно боялись.

Но сегодня Сейшу более не сказал ни слова, не смог обрушить последнюю, самую тонкую, картонную, блять, стену. Он лишь стоял, как чертов фонарный столб, и провожал взглядом стремительно отдаляющуюся фигуру друга, который все продолжал безумно улыбаться сквозь раздирающую душу боль. Улыбаться искренне, ведь он все же сумел уберечь своего глупого и до безобразия наивного Инупи. И плевать, что для этого пришлось собственноручно раздавить свое сердце, превратив его в самый обычный механизм для поддержания жизнедеятельности.

«больше никаких чувств,» – набатом билось в голове.

«никакой любви, если хочешь, чтобы он выжил»

Потому что уже завтра утром на пороге его лофта ожидаемо будет стоять Харучие. В фиолетовом костюме-тройке, с убранными в тугой хвост ядовито-розовыми волосами и любовно заточенной катаной наперевес.