Пять лет спустя

– Хм-м-м, – тучный, огромный как вол и пахнущий кислятиной, скупщик, одетый в длинную рубаху и шальвары, с тюрбаном на голове прищуривается со знанием дела, когда вертит в руках серебряное кольцо-печатку. Его заплывшее жиром лицо покраснело, но едва ли от жаркого солнца, скорее из-за алчного предчувствия скорой наживы, – Грубоватая работа, малец, ещё и царапины… готов дать пятнадцать серебренников.

Напротив него, задыхающийся в затхлом воздухе лавчонки, стоит мальчишка лет четырнадцати, черноволосый, с узкими глазами и высокими скулами. В здешних краях такая внешность не редкость: жители южных земель и вешорцы с северных степей давным давно смешивают кровь друг друга; полукровок вокруг как собак нерезанных. При мальчишке есть кинжал, привязанный к поясу, с изящной рукоятью с головой тельца (работа тонкая, не то что кольцо, наверняка, сделана каким-то именитым мастером) и его он предупреждающе вытаскивает из ножен ровно настолько, чтобы скупщик увидел, как клинок остр, и понял, что хозяин кинжала торговаться не будет.

– Как это – пятнадцать? – слышно, что мальчишеский голос только-только начал ломаться. Щенок есть щенок. – Это родовое кольцо, ему нет цены!

– Как там тебя, говоришь, величать?

– Чонин, – убогое имечко, нечего сказать. У его матери-дуры, что, не нашлось имени получше?

– Так вот, Чонин. Если твоя жалкая побрякушка без цены, нахрен она мне сдалась? Больше, чем за пятнадцать ни один идиот не согласится её выкупить. А вот твой кинжальчик… интересная работа. Готов дать за него сорок серебренников.

– Ещё чего! Кинжал не продаётся! Он мне самому нужен!

– Тогда может у тебя есть что-то ещё, малец? В довесок к кольцу, – молчание, приправленное растерянным испугом, тянется довольно долго, перед тем, как скупщик громко кладет кольцо на стол и с нарочитым гневом машет жирной рукой в сторону двери: – Раз нет, тогда проваливай! Думаешь, у меня вагон времени? За день вас, оборванцев с жалкими побрякушками, и так навалом! Давай-давай, топай отсюда!

– Хорошо! Хорошо! – Чонин от бессилия жмурит глаза, а, чтобы никто больше не позарился на его кинжал, самое ценное, что при нём осталось, прячет его подальше, – Я согласен на пятнадцать! Дяденька, мне очень нужны деньги.

Скупщик смотрит на него сверху вниз, почёсывая голову под тюрбаном, и взгляд у него нехороший, прицельный и голодный; так смотрят на горячую миску супа, когда в животе нет ни маковой росинки.

– Деньги, говоришь, нужны? Я могу подкинуть тебе работенку, малец. Что такое пятнадцать серебренников? – смех да и только! У тебя будут сотни серебренников, а, если станешь лучшим в своём деле, там глядишь, и золото рекой польётся. Заживёшь на широкую ногу! Пойдём, расскажу всё, как есть… пойдём…

Скупщик выходит из-за стола – его массивная высокая фигура похожа на валун – и тянется огромной ладонью к плечу Чонина. Тот поначалу замирает от страха, а, почувствовав тяжелое касание, отшатывается как ошпаренный. Он знает, что это за “работа”, и откуда такие деньги: честным трудом их не заработать, нужно либо родиться в богатой семье, либо быть усладой для любителей детских хрупких тел.    

– Нет-нет, мне не нужно… мне уже пора. Оставьте кольцо себе…

– Ну куда ты, любезный? – голос скупщика теперь угодлив, сладок как мёд. Наверняка, с другими детьми он разговаривал так же, когда заманивал их в свою комнатушку, – Ты, наверное, хочешь есть? У меня есть халва с кунжутом. Ел такую? А ещё абрикосы, круглые, сочные… – от предвкушения ему не хватает дыхания, он то и дело облизывает губы, – … как… как твои…

Теперь его руки лихорадочно трясутся, лицо краснеет, исходит потом, а, когда Чонин опускает глаза ниже, холодок бежит по загривку, и волосы встают дыбом: орган выпирает сквозь штаны скупщика продолговатым, округлым бугром жуткого размера. Чонин рвётся к выходу, но, как только поворачивается спиной, толстые волосатые пальцы хватают его за воротник и волокут обратно:

– Ну куда же ты, ну куда, маленький?

От ужаса дыхание застревает в груди, отнимается голос и немеют ноги. Вопреки этому, Чонин выхватывает из-за пояса кинжал и пускает его в ход, ловко развернувшись всем телом. Крик, с которым похотливый извращенец отнимает руку, звучит как самое прекрасное, что Чонин слышал; это звук свободы. Пока тот баюкает рану и останавливает кровь, удрать из лавки не составляет труда. Теперь надо улизнуть быстро, затеряться среди улочек на тот случай, если жирный урод быстро очухается и крикнет стражу.

Не так Чонин представлял своё путешествие. Добравшись до Нового Ралеха, он хотел отыскать кого-нибудь кто довезёт его до моря, а потом найти корабль, и даже, если никто не согласился бы взять его на борт, он уплыл бы зайцем. Несчастья посыпались с самого начала. Едва войдя в город с лошадью под уздой, ему не повезло столкнуться с группой попрошаек: старая беззубая женщина взяла его руку, чтобы “погадать”, и, пока, она что-то сочиняла, её сообщники срезали с пояса мошну с деньгами, а с лошади – сумку с провизией. Из беды нужно было как-то выбираться, ведь без денег его никто к морю не повезёт, так что фамильный меч стал первым, с чем ему пришлось попрощаться. Случайный оруженщик (дай Бог ему здоровья, только он в городе не обманул!) купил меч за хорошие деньги, которых хватило на оплату места на постоялом дворе.

Остальную часть денег стоило приберечь, однако тут подкралась новая беда: его лошадь заболела, начала хромать и перестала есть. Местный конюх сказал, что причина в неправильной ковке, задние копыта повреждены и потому болят; из-за долгого путешествия боль копилась-копилась, и теперь лошадь ещё долго не поднимет всадника. Был выбор: взять новую лошадь, либо понадеяться на удачу и нанять знахаря, который вылечит бедолагу. Чонин за долгую дорогу привык к лошади, хорошо её кормил и заботливо вёл неторопливым шагом, и она исправно ему служила, как некогда служила его наставнику. Поэтому он поддался чувствам привязанности и долга и позвал знахаря. Деньги ушли не только на вызов, но и на лекарства, которыми знахарь обрабатывал копыта. А перед этим конюх ему подсобил: снял подковы, выскоблил грязь и отрезал лишнее. И вот тут-то стало ясно, что дела совсем плохи: внутри копыт скопился гной. Сколько бы знахарь не лечил лошадь, с каждым днём ей становилось дурнее и дурнее, она настолько ослабела и исхудала, что не могла подняться. Конюх предложил её умертвить, чтобы не мучилась. Когда он приступил, Чонин закрыл лицо руками и заплакал.

На оставшиеся деньги больше не взять лошадь, даже старую клячу. Их хватит ещё на несколько дней на постоялом дворе, а потом всё… Никакое море Чонину не светит, теперь он гол как сокол, и без родового кольца, за который мог бы получить пятнадцать серебренников. Кинжал с тельцом во что бы то ни стало надо сохранить: это единственное, чем можно себя защитить, а ещё это памятная вещь. Он готов пойти даже на бесстыдное воровство ради своего путешествия, ведь вперёд его гонит не страсть к авантюрам – на самом деле, Чонин очень робкий и пугливый – а плохое предчувствие.

В харчевне при постоялом дворе к этому часу много людей, и все столы заняты; стоит жара и запах пряного, скворчащего в жире мяса, повсюду витают пары вина и араки*. Чонин поднимается по лестнице наверх, в свою комнату, но на середине останавливается и смотрит на ближайший к нему угол, так удобно затенённый. Там, уронив голову на стол и вытянув руки вперёд спит какой-то пьяница. Рядом с ним – недоеденное блюдо, пустая чаша и опрокинутый кувшин; вино редкими каплями стекает на пол. Чонин медленно спускается спиной вперёд, не отрывая глаз от выпивохи, точнее от его пояса, где висит тяжелый кошель. Странно, что никто поблизости не стянул деньги, ведь их так хорошо видно, трудно не соблазниться.

*араки (арак) – алкогольный напиток с анисом.

Оправдывая себя острой нуждой, Чонин аккуратно, не привлекая внимания, подходит к столу, затем для надёжности водит ладонью перед глазами спящего, прислушивается к его дыханию. Всё в порядке, пьяный сон – самый крепкий сон, так он думает. В момент, когда его пальцы почти касаются кожаных шнурков, Чонин резко замирает и далеко не сразу понимает, что к его шее приставлен нож.

Пьяный человек больше не спит, уже нет уверенности, что он вообще был в подпитии. Теперь его лицо хорошо видно: обросшее щетиной, с отпечатком стола на щеке и, что самое важное – изуродованное тремя полосками шрамов, что начинаются от лба, пересекают переносицу и заканчиваются у границы челюсти. Это следы когтей злого зверя. Если человек, держащий нож у шеи Чонина, сумел выжить после встречи со зверем, то ловкости, силы и бесстрашия ему не занимать. Глупый маленький ворюга для него всё равно что грызун-вредитель, которого он зарежет и глазом не моргнёт.

– Господин… – Чонин вне себя от страха не может моргать и внятно говорить, – В таверне… нельзя… нельзя убивать.

– Нельзя, – тот убирает нож, куда надо – на тарелку с едой, затем зевает во весь рот. Сквозь зевоту и слёзы, что копятся в уголках его глаз, он говорит: – Но я могу сломать тебе ногу, например. Хотя… за воровство полагается отсечь кисть. Что ты выбираешь: ногу или кисть? – Чонин громко сглатывает слюну и не может двинуться с места. Предчувствие ему подсказывает, что едва он двинется, этот человек выполнит свою угрозу, какая бы она ни была, – Без правой кисти уже не поворуешь, верно? С её-то и начнём, пожалуй…

– Нет-нет, господин, я не вор, – Чонин сильно-сильно закрывает глаза, чтобы, если наказание начнется прямо сейчас, не видеть своей крови, – Я никогда в жизни не брал чужого, никогда никого не обижал…

– Прямо-таки никогда? – человек усмехается, и, не будь его лицо изуродовано, улыбка выглядела бы даже красиво, – Ты что, святой?

– Я сегодня порезал скупщика… Но я никогда не воровал – это правда.

– Как интересно, – по голосу слышно, что интереса там с ноготок, – Вор, который не ворует. Святой, который режет скупщиков. Иди уже отсюда, мальчик, пока я добрый, – он громко рыгает, прикрыв рот ладонью, затем заглядывает в пустой кувшин и досадно качает головой, – Ты спугнул мой сладкий сон. О чём мне теперь думать, если я всё забыл…? Кажется, там был… там был красный шарф… или нет?

Всё же, он пьяный. Чонину стоило бы послушаться и уйти от греха подальше, но кое-что в сонном, беспомощном взгляде выпивохи заставляет чувствительное сердце замереть. В чужих глазах нет ничего, кроме мёртвой, бессмысленной темноты, в которой едва-едва просвечивает лучик неизвестной надежды. Почему этот человек смотрит на людей вокруг так несчастно, будто кого-то долго ждёт и всё не может дождаться? Поэтому и пьёт? Опять-таки запойный пьяница из него такой же, как из Чонина вор.

– Ты почему ещё здесь? Я же сказал…

– Не гоните меня, господин! – Чонин делает глубокий поклон в жесте покорности. Пусть у него ничего не получится, но он хотя бы попытает удачу! – Мне срочно нужно попасть к морю, помогите мне, и я обязательно помогу вам в ответ!

Звуки в таверне, кажется, стали ещё громче, народа прибавилось; вдруг Чонина не было слышно? Вкусные запахи еды беспокоят голодный желудок, тот недовольно урчит.

– Ладно, садись, может, от тебя будет какой-нибудь толк. Что можешь мне предложить? А, подожди, не говори, – человек со шрамами поднимает руку и выкрикивает в зал: – Эй, хозяин! Тарелку жареных овощей сюда, ягнятину на вертеле и кувшин вина! – потом возвращается к Чонину и с некой жалостливостью в голосе говорит: – Будешь есть со мной. Ты сейчас мой гость, тебя стоит сначала накормить, а потом решить: пригреть или покалечить. Я чту традиции, как видишь.

– Спасибо, господин, – Чонин робко садится напротив него и старается не смотреть в глаза, чтобы не выглядеть дерзким перед тем, кто щедро его принял, не смотря на неудачное воровство, – Вы похожи на воина из Вешоры. Как я могу вас называть?

– Хан. Большего не скажу. Не говори мне своё имя, оно мне ни к чему. Буду звать тебя “мальчик”.

Спустя какое-то время заказанные блюда подают на стол, и Хан тотчас прикладывается к вину. Чонин ест торопливо и неаккуратно, потому что не ел со вчерашнего дня, ведь стоило сэкономить денег, чтобы хватило на ночлег. Он чувствует на себе внимательный чужой взгляд и решается на короткое мгновение посмотреть в ответ. Господин Хан почему-то не моргает и, кажется, глубоко погружен в свои мысли; нечто привлекает его в том, как Чонин ест. Первая мысль: “А вдруг я выгляжу слишком жадным и нужно есть медленно?”, но потом сомнения превращаются в неприятный зуд где-то внутри горла – ещё немного, и он подавится – а по спине бегут горошины мурашек. Это нарастающий страх, обволакивающий нутро противной липкостью, нехорошее предчувствие, какое Чонин испытал сегодня в лавке скупщика.

– Говоришь, держишь путь к морю? – Хан откидывается назад на спинку скамейки, не отрывая полный кубок от рта, – И как успехи? – Чонин, не переставая есть, коротко рассказывать обо всех бедах, что приключились с ним в Новом Ралехе, – Не повезло тебе, мальчик, оно и понятно: слишком ты мягкотелый и доверчивый. Такие недолго живут на белом свете. И зачем тебе к морю?

– Я ищу наставника. Он вырастил меня и многому научил, но, когда молодой Император Вешоры отправился в поход на Ину, наставника как и остальных призвали под знамёна, – тоска о единственном дорогом человеке ворошит угли его души точно тяжелая кочерга; пока угли тлеют, остаётся надежда, что Чонин его отыщет, – С тех пор я ничего о нём не слышал и много лет ждал. Думал, что, пока войско не вернётся в Вешору, нет смысла бросаться с места. А потом… многие вернулись, но не наставник. Я узнал, что часть войска осталась за морем, охранять новые земли. Мне было страшно покидать Вешору в одиночку, но я больше не ребёнок и смогу за себя постоять! Смогу отыскать наставника!

– Ина, – глаза Хана покрывают плёнкой опьянения, – Этот город сожрёт тебя с потрохами и не подавится.

– Вы там были, господин?

Тот равнодушно машет ладонью, мол что за глупый вопрос.

– Я много где был. В каменоломнях Хагейта, среди виноградных полей Крады, на красных улицах Фиена… а до этого – в темнице Ины, ха-ха! – он почему-то смеётся, но ему едва ли весело, – Короче, проще сказать, куда я не попал. Например, в Рутении* не был. Слышал о ней?

*Рутения – одна из вариаций названия Древней Руси.

Чонин пожимает плечами. Его знания географии охватывают лишь южные земли Вешоры и немного – города Лазурного Моря, а уж про таинственные края, о которых молчат даже известные путешественники, и говорить нечего. Ходит молва, что народ Рутении – оборотни, что превращаются в огромных бурых зверей с пятипалыми лапами, в кровожадных кошек с чёрно-оранжевой шкурой и в птиц с перьями из настоящего пламени. А после того, когда в Ине погиб молодой Император Вешоры, и новые правители, бесконечно друг друга меняя, в итоге разобщили Империю, кто-то бросил клич, что, дескать, самый первый вешорский правитель на самом деле пришёл из Рутении. И, если это правда, есть ли смысл и дальше возвышать династию чужеземцев?

Чонин готов воспрять духом, ведь господин Хан, что побывал во многих землях, знает короткий путь до Ины. Осталось его как-нибудь уговорить, и, может, это будет не так сложно, как кажется. Всё-таки Чонина зачем-то пригласили за стол. Значит, господину Хану тоже что-то нужно.

Тот наливает себе второй кубок и наклоняется вперёд на локтях, продолжая жутко наблюдать, как Чонин берет пальцами жирный кусок ягнятины, кладёт в рот и долго жуёт.

– Мой путь не лежит к морю, меня давно там никто не ждёт. Как же я тебе помогу? – он ждёт, когда ему ответят, но Чонин не знает, как правильно попросить денег, вдруг его посчитают дерзким? Хорошо, что господин Хан сам приходит ему на помощь: – Разве что, могу дать свой кошель. Если деньги расходовать экономно, то вполне хватит до Ины. Что можешь мне предложить взамен?

Кроме кинжала с тельцом при нём нет ничего ценного, и наверняка для подвыпившего господина с изуродованным лицом этот кинжал всё равно, что зубочистка. Чонин мучительно долго думает, чем бы его привлечь, и, в конце концов, приходит к мысли, что при нём есть ещё… кое-что. Он догадывается, по какой причине господин Хан так въедливо смотрит на его рот и почему щедро кормит. Стоит признать, что, несмотря на заметное, некрасивое увечье, рядом с ним не настолько противно и страшно, как было с жирным скупщиком. Так, может, выбрать из двух зол меньшее? Говорят, это очень больно, но, если расслабиться и представить себя призраком, парящим над собственным телом, всё закончится быстро. Никто не узнает об этом падении, поэтому никто не осудит, и заниматься подобным он больше никогда не будет. Зато ему хорошо заплатят, и Новый Ралех наконец останется позади.

Если ради цели придётся поставить себя на четвереньки, думает Чонин и касается пальцами колена господина Хана, значит он потерпит, значит ни разу не заплачет и обо всём быстро забудет.

– Ты что делаешь? – господин Хан грубо и больно отпихивает его руку с колена, будто нечто мерзкое и надоедливое, затем, встрепенувшись в пьяном припадке, злобно шепчет прямо Чонину в лицо: – Я не насильник, понял? Я не имею ничего общего с этими презренными, грязными растлителями, тварями и паскудами, которые рыщут по улицам, точно истекающие слюной гиены в поисках мяса – мальчиков твоего возраста. А потом держат их в Цветочных Домах, заставляют танцевать и петь для похотливых животных, которые смеют называть себя мужчинами. Никому никогда не предлагай своё тело для утех, даже если давит острая нужда. Бог не накажет тебя за такое и в ад не отправит, потому как на людей ему давно плевать. Ты сам обречёшь себя на муки, всю жизнь будешь мечтать о покое и счастье, которых больше никогда не получишь. Запомнил, что я сказал?

– Да… – Чонин с сожалением смотрит в тарелку и готов вот-вот расплакаться. Действительно, чем он думал, когда предлагал такое?! Кусок в горло не лезет; остатки еды сиротливо стынут на тарелке. – Извините, господин.

– Ты хорошо знаешь этот край? – вино больше не волнует Хана. Кажется, после гневных слов, он немного протрезвел.

– Да. Каждый кустик и камешек здесь мне знаком. Когда-то на месте Нового Ралеха была деревня, в которой жила моя семья.

– Я должен отыскать Старый Ралех. Или то, что от него осталось. Ты знаешь, где он? Местные не горят желанием мне помогать. Даже меч у горла не способен их убедить.

Чонин озирается по сторонам в поисках лиц, обращенных в их сторону, но гости едальни живут своей жизнью, и в гвалте их голосов не слышно о чем говорят двое в дальнем углу.

– Старый Ралех – проклятое место, господин, даже падальщики туда не заходят. После войны тамошняя земля напиталась кровью и пеплом, обозлилась и теперь убивает каждого, кто на неё вступит. Сама смерть, одетая в траурное белое платье, ходит среди руин и ищет, кого бы увести на ту сторону…

– Меня не интересуют эти глупые страшилки. Отведи меня туда и получишь не только деньги, но и мой меч. Вот он, смотри, – господин Хан достаёт ножны, из которых торчит хват, обтянутый коричневой кожей. Похоже, это палаш, – Заточка что надо. Поверь, в пути ты обязательно им воспользуешься и не раз. Он тебя не подведёт, ручаюсь. Умеешь пользоваться?

– Умею, – Чонин не стесняется считать себя хорошим мечником для своего возраста. Наставник хорошо его учил, да и сам он тренируется каждый день, улучшая навык, силу и ловкость, – Я боюсь, что мы не вернемся из руин живыми. Мне нельзя умирать, мне нужно в Ину!

– Очень жаль, что ты ничем не можешь мне помочь. Стало быть, придётся отсечь тебе руку. Я выберу правую, конечно же. Маленьких воришек я не терплю так же сильно, как растлителей детей и сутенёров.

Чонин резко отшатывается и чуть не валится со скамейки. Вот дёрнул же чёрт полезть к этому жестокому человеку, чья щедрость на деле оказалась хитрой уловкой! И как теперь быть? Далеко ли он уйдёт, будучи калекой, не способный поднять оружие и защититься? Надеяться на удачу нет смысла: она не частая гостья в жизни Чонина. Но понадеяться на милость человека с изувеченным лицом, наверное, можно? В конце концов, проклятье Старого Ралеха – это только суеверное предположение. Ладно, пускай нечто страшное действительно прячется в руинах, но опасность эта лишь дальняя перспектива. А отсечение руки – вот оно, прямо здесь.

– Хорошо… я согласен вас отвезти. Но внутрь я не зайду. Дальше вы пойдете сами. Можно так?

– Меня устраивает, – господин Хан неожиданно улыбается с искренним дружелюбием, и пьяненькие искры вновь загораются в его глазах, – Перед тем, как мы отправимся, покажи мне, где тут ближайшая общественная купальня. Я не мылся почти месяц и воняю, как выпачканная в дерьме свинья.

***

Они заходят внутрь купальни, и жаркий пар, пахнущий цветами и травами, клубится вокруг, заволакивая их белыми, ленивыми спиралями. Каменный мраморный зал наполнен звуками струящейся воды; недалеко дети громко со смехом плещутся и бултыхают ногами, а рядом с ними в каменной чаше тают в пару голые мужчины. Это общественный зал, куда может попасть любой почти бесплатно. Главным образом, купальня получает доход за счет отдельных залов для привилегированных гостей. Чонин ни разу не мылся за дорого и не знает, за что конкретно хозяева предъявляют высокую цену. Сейчас, когда господин Хан платит управителю, ему предстоит это узнать.

Их ведут вдоль ребристых колонн, и между ними нет стен, а есть полупрозрачные драпированные занавеси, что колышутся на ветру; Чонин слышал, что богатые называют такое место “перистиль”. Каждая колонна заросла пышными виноградными лозами, в которых прячутся тяжёлые кисти ягод, а в середине пространства, в тисках разросшегося сада стоит высокий белый купол и внизу у него вместо пола – глубокая чаща из голубого мрамора, наполненная мыльно-белой водой. На краю чаши есть ручки, чтобы спускаться и подниматься, и вырезаны они из слоновой кости, а ступеньки, ведущие под воду блестят и переливаются, словно сделаны из хрусталя.

Господин Хан тотчас снимает с себя одежду и окунается по макушку. Чонин, преодолев стеснение, к нему присоединяется и, откинув голову назад, забывается во вкусном запахе мыла. Под закрытыми веками он представляет, как садится на корабль и плывёт по морю в далёкие-далёкие земли…

– Скажите, а каково там, в Ине? Дружелюбен ли этот город для уставших путников?

Господин Хан зачерпывает воду в ладони и умывает лицо.

– Я помню, что там душно и жарко, как в адском пекле. Ина подарила мне счастье, кровоточащее, точно открытая рана. Но всё же, я, как окончательный безумец, до сих пор скучаю по этой боли и готов отдать богам душу в залог, лишь бы вновь её испытать, а потом с ней покончить.

Его душу терзают тоскливые мысли; бушующая обида сводит на нет его взрослое бесстрастие. И их причина скрыта для Чонина, неразумного мальчишки, что прибился случайно, и есть предчувствие, что боль, о которой господин говорит, наверняка связана с любовью, что когда-то превратилась в горестный разрыв. Чтобы не волновать его зазря, Чонин уходит немного в другую сторону:

– Я слышал, Храбрая Дева Ины набирает воинов охранять покой её первенца. Может, она возьмёт меня на службу, когда я воссоединюсь с наставником.

– Что за Храбрая Дева?

– Как? Вы не знаете? Это святая, что правит там. Она понесла без, ну… – Чонин кивает на место между ног господина Хана, – Так все говорят. Но разве может ребёнок появиться из ничего?

– Значит, она лгунья, эта Дева. Наверняка, она родила от кого-то, кого в Ине ненавидят лютой ненавистью, и, чтобы избежать казни и сохранить нужную кровь на троне, она напридумывала всякую бредятину.

– А ещё говорят, она жестоко убила принца прежней династии, который торжественно въехал в город со своей новой женой.

– Люди любят судачить о разном, а ещё врать и приукрашивать. Но в убийство принца я верю. Соён бы именно так и поступила.

– Кто такая Соён?

– Была одна… Впрочем, неважно, – господин Хан поднимается из воды и, перед тем, как покинуть чашу, напоследок ещё раз умывает лицо и волосы. Он поднимает одно из полотенец, что лежат у кромки чаши, и завязывает вокруг бёдер внахлест, – Схожу развлекусь. Жди меня здесь.

Его шаги, мокро шлёпающие по каменной дорожке, постепенно удаляются вглубь колонн. Чонин погружает лицо в воду до носа и шумно булькает от скуки. Жаловаться ему не на что: его сытно накормили, чисто умыли и пообещали награду, и, чтобы всё это заслужить, ему не пришлось вставать на колени. Но детское любопытство ноет внутри, подобно глубокой занозе: Чонину очень бы хотелось узнать о господине Хане побольше; пускай тот выглядит черствым, насмехающимся и скорым на расправу, но его глаза не лгут – в них виднеются ядрышки милосердия и доброты, которые господин Хан ревностно прячет под прочным слоем скверного характера, точно под ореховой скорлупой. Интересно, что приключилось с ним в прошлом, что за кровоточащую боль он носит в душе?

Чонин в делах любовных не понимает ничего, ведь не влюблялся никогда и никогда не целовался, но, ему очень бы хотелось испытать что-то подобное хотя бы раз. Может, в Ине ему встретится кто-нибудь, кто согласится идти с ним рука об руку до конца жизни.

Он отмокает в воде, пока горячий пар не выветривается, потом насухо вытирается и одевается.

Нечто коротко блестит в одежде господина Хана, сложенной тут же, и Чонин, предусмотрительно глянув за спину – нет ли кого? – осторожно приподнимает уголок чужой рубахи. Под ней, прежде спрятанные в кожаный мешочек и теперь выпавшие из него, лежат три медных кольца размером с кольцо на палец. Чонин признаёт в них серьги. Разве господин Хан верит в Богов Красных Лилий? Он же вешорец и совсем недавно говорил про Бога в единственном числе, которому давно плевать на людей! Да и ещё, всё же, зачем ему нужно добраться до Старого Ралеха, святой земли, что с начала времён была под властью Митры-Варуны, главных противников Единого?

Не зацепившись ни за одну вразумительную мысль, Чонин возвращает уголок рубахи на прежнее место; нет разницы, кто такой господин Хан, главное, что тот ему заплатит.

Сад вокруг растет плотно, не давая солнцу править в спасительной тени.Чонин не знает, чем себя занять, поэтому без цели гуляет по дорожкам, рассматривает пчёл, что кормятся на розовых кустах, и ест грозди винограда.

Спустя полчаса он возвращается под белый купол. Вещи господина Хана всё ещё на месте, значит он до сих пор в купальне. Окунаться обратно в воду нет смысла, как и гулять дальше. Можно позвать слуг колокольчиком, чтобы что-то поесть или как-нибудь себя развлечь, но для этого Чонин недостаточно искушен в приказах и своих желаниях, к тому же, ему несколько робко быть нуждающимся перед лицом незнакомым. Поэтому, не придумав альтернативы, он тоже уходит из перистиля в надежде встретить господина Хана по пути. Но ему встречаются только здешние парильщики и мыльщики; один из них подсказывает, в какой стороне искать некие шёлковые комнаты, куда гости купальни ходят развлекаться.

В коридоре с розовыми стенами и арочным потолком стоят обнаженные статуи большегрудых женщин в игривых позах, и пахнет сладким дымом кальяна. Каждая комната плотно заперта; сквозь некоторые слышатся смех и неразборчивые разговоры. Слуги время от времени заходят внутрь с едой и напитками: кто-то их привечает, а кто-то гонит вон и приказывает больше не беспокоить.

– Ничего не нужно, уходи, – последняя комната в коридоре тоже не настроена отвлекаться и тратить время. Чонин узнаёт негромкий голос господина Хана и крадётся туда.

Стоит слуге исчезнуть, он припадает глазом к замочной скважине, не совсем осознавая, что делает. Даже дурак способен понять, что именно происходит в закрытых комнатах дорогого борделя. Чонин несколько раз видел чужое соитие, но ничего толком не разглядевл, и сейчас, к своему стыду, ему хочется остаться под дверью подольше.

Господин Хан сидит на мягкой софе с мундштуком кальяна между зубами, а его плечи, вопреки ожиданиям, мнёт не прекрасная девица, а прекрасный юноша. У юноши длинные по-женски стройные ноги, по которым струится подол шелкового красного халата, черные волосы и выразительные чёрные глаза, такие же узкие, без складки верхнего века, как у Чонина и господина Хана.  

– Какие интересные, мужественные шрамы. Они делают вас желанными для меня, – юноша воркует на вешорском диалекте, тесно припадая к чужому уху, – Хозяин расскажет, как он их получил?

– Может быть. Посмотрим, как ты сегодня справишься. Мни сильнее.

– Вы останетесь мной довольны, обещаю. Ко мне на массаж приходит много гостей, и я никого не разочаровываю. Нравится?

– Нравится, – господин Хан выпускает изо рта белую струю дыма и тотчас затягивается вновь. Смесь в кальяне вздувается крупными пузырями и бурлит, – Но меня не массаж интересует, а твой член.

– Мне рассказали о ваших предпочтениях, – юноша опускает лицо и целует между шеей и плечом, – Я обещаю, что…

– Без поцелуев! – господин Хан взбрыкивает и грубо дёргает плечом, попадая юноше по подбородку, – Ты запомнил, что молчишь?

– Запомнил, – виноватый кивок, обиженный взгляд опущен в пол, – Вы вольны начинать, когда захотите.

– Начнём сейчас. Ты и так измял меня всего, как тесто. Как принесешь масло, больше ничего не говоришь.

– Ничего не говорю, – юноша повторяет, чтобы показать, что следует приказу, затем поднимается с софы. Пока он ищет масло за границей обзора, господин Хан снимает с себя полотенце и встаёт на четвереньки.

Это удивляет Чонина сильнее, чем отсутствие в комнате девушки. Господин Хан похож скорее на того, кто берёт, а не кого берут. Не зря говорят, что чужая душа потёмки; нередко в ней прячутся желания, о которых посторонний ни за что не догадается. Когда юноша вновь появляется в замочной скважине, Чонин слышит недалеко шаги и шустро прячется за статую голой женщины. Ароматные стрелки цветов в вазонах удачно скрывают его ноги от проходящей мимо служанки. Вернувшись обратно к двери, он застаёт, как господин Хан, уткнувшись лицом в локтевой сгиб, с опущенной вниз поясницей двигает задней частью тела. Между его ягодиц пристроилась чужая рука. Поначалу от него не слышно ни звука, но когда рука наращивает силу и быстроту, Чонин различает мелкое, заглушенное рукой дыхание.

– Достаточно, – господин Хан поднимает лицо, чтобы его голос был слышен. Его щёки красные, а глаза закрыты и слезятся.

Юноша распахивает халат и поднимает пальцами свой тяжёлый, обрезанный член. Потом Чонин зажмуривается и отлипает от замочной скважины. Это хороший момент, чтобы уйти, не смущать себя дальше, ведь в коридоре как раз никого… но неизвестная сила тянет его назад, погружает в звуки сладкого дыхания и ударов бёдер о ягодицы.

Господин Хан прижимается изувеченной щекой к софе, сжимает подушки в кулаки, и сквозь его горло наружу мелкими толчками вырываются низкие, короткие стоны, похожие скорее на сонное мычание. Его спина, поначалу прогнутая, теперь поднята дугой, ребрится острыми позвонками. Ноги, расставленные широко, одолевает крупная судорога, а ступни елозят по софе, словно хотят оттолкнуться. Он что-то говорит одними губами, пока на него наваливаются всем телом, берут быстрее, глубже, жесточее…

Юноша громко с облегчением ахает с последним толчком, и в этот момент господин Хан распахивает пышущие злобой глаза и медленно, точно хищный зверь, поднимается, садясь себе на пятки.

– Я приказал молчать, пока ты меня имеешь.

– Но я молчал, хозяин, – юноша, едва оправившись от наслаждения, глупо подслеповато моргает, – Вам не понравилось?

– Ты, безмозглая шлюха! Я приказал не издавать ни единого звука!

– Но… но ведь я…

– Закрой рот! Мне стоило запихать тебе тряпку по самые гланды. Но у меня есть идея получше, – он встаёт с софы на пол и с презрением роняет юношу вниз, на колени, – Заткни себя самостоятельно, пока это не сделал я, а как закончишь работу, проваливай вон.

Чонин, чувствуя, как им овладевает дурнота, окончательно отходит от двери; его едва не стошнило, когда голова юноши опустилась ниже чужого пупка. С самого начала не стоило здесь задерживаться и испытывать себя на прочность! Его капризное любопытство удовлетворено, причем сверх меры, ведь о том, как именно это делают двое мужчин, ему было невдомёк. Однако удовлетворение – с привкусом горечи, будоражит не место между ног, а желудок. Везение не может длиться вечно: кто-нибудь обязательно вот-вот его застанет. Надо сейчас же убираться обратно в сад!

***

На следующий день господин Хан берёт двух коней и провизию, ведь путь до Старого Ралеха предстоит неблизкий. Чонин когда-то знал короткую дорогу до туда – деревянный мост через реку, однако сейчас в нём исчезла надобность, сваи прогнили и осыпались, поэтому им предстоит ехать вдоль реки полдня, чтобы добраться до брода. Давняя война немало изменила ближайшую местность: местами дорога завалена деревьями, камнями и остатками пожарища. Зелёный и плодородный край опустел, земля высохла до трещин, только причудливо изогнутые саксаулы уцелели – они провожают случайных путников скрипучим звуком спутанных веток; раскалённый ветер задувает песок в щели между их стволами.

Кони переходят через брод, когда солнце минует зенит. Дальше простирается прореженный лес, и Чонин ведёт более уверенно. Они оказываются на каменистом склоне, поросшем жёлтой травой, и с низины на них смотрит осиротевший город, заключённый а объятья разрушенных стен. Господин Хан долго смотрит вниз, погруженный в себя, и Чонину интересно, почему он выглядит ещё более сиротливым и несчастным, чем Старый город.

Поначалу проклятье, наложенное на эту землю, не выдаёт себя, и обманчивая надежда, что всё обойдётся, закрадывается в душу. А потом небо заволакивает темнотой. Капли дождя застают их, едущих сквозь улицы, и расходятся за несколько мгновений. Кони громко, в панике ржут, мотают головами и не слушаются поводьев. С большим трудом удаётся завести их под крышу случайного двора и успокоить.

– Тупые животные, – господин Хан убирает со лба мокрые волосы и заходит первым в заброшенный дом, – Закрой ворота на засов и поищи вокруг что-нибудь для растопки. Будем ждать здесь, пока дождь не кончится.

Дальше следует такая лихая ругань, что Чонин краснеет с головы до пят.

– Это не просто дождь, господин, – едва услышав первые раскаты грома он бежит следом, схватив первое, что находит на земле: парочку сухих веток и пучок травы, – Мы потревожили покой умерших. Я предупреждал, что так будет! А если Белая Смерть придёт за нами, что тогда делать?

Внутри дома темно грязно от песка. У стены, рядом с печью лежит настолько старая циновка, что с неё сыпется труха. Кроме нескольких кувшинов и глиняных стаканов нет ничего полезного. Наверное, тут когда-то побывали мародеры и вынесли всё, что можно продать. Господин Хан, разломав дверцу шкафа, суёт обломки в печь и разжигает огонь, чтобы просушить куртку.

– Никто не придёт, успокойся, мальчик, – в это мгновение небо вспыхивает нитками молний, и от грома трясётся крыша. В дворе беспокойно топчутся кони. – Мы одни здесь. А, если кто и сунется, мой палаш всегда наготове.

– Когда дождь закончится, я уйду, – Чонин храбрится, смотрит ему прямо в глаза, пока размещается на циновке поудобнее, – Если бы не гроза, я бы не сунулся внутрь.

– И что же, ты ждёшь оплаты? – получив кивок, господин Хан недобро усмехается, – Как выяснит на небе, там дальше видно будет, как с тобой поступить.

– Но мы договорились!

– Тихо! Ты всё равно уже внутри и никуда не денешься. Так может стоит пересилить страх, доказать, что наставник не зря тебя учил, и отправиться дальше? Или твоей храбрости хватает только чтобы тайком глазеть, как кто-то трахается, маленький бесстыдник?

Чонин каменеет на месте, и из его широко распахнутых глаз сочится ужас. Капли холодного пота бегут с загривка вниз по позвоночнику, а кулаки до боли сжимают согнутые колени. Он больше всего на свете мечтает исчезнуть отсюда как по волшебству, чтобы не быть высмеянным высокомерным, торжествующим взглядом господина Хана. Новый раскат грома поверх вспышки молнии напоминает ему, что из под этой крыши ему действительно никуда не деться, так что придётся терпеть, сгорать от стыда и душить в себе виноватые слёзы, но терпеть…

Господин Хан решает сжалиться над ним и больше не смотрит так пристально, отворачивается к огню, чтобы повернуть куртку более мокрой стороной. 

– На, поешь, – он достаёт из сумки с провизией кусочек бастурмы*, – Если боишься местного глупого проклятья, то уходи, но тогда никакой оплаты. Подозреваю, что деньги и меч мне ещё самому понадобятся. У меня есть здесь дело.

*бастурма – сушённое со специями мясо.

– Но зачем я вам нужен? – Чонин прижимает колени к груди, обнимает их, чтобы спрятаться, – Быть стюардом? Так я мало что умею и совсем вам не пригожусь! Буду только тормозить!

Господин Хан долго молчит, всматриваясь в огонь; кажется, он видит там нечто волшебное, что Чонину недоступно, необъятную силу жара, опасно-трескучую, но вместе с тем милостивую и спасительную, подобно родительской любви. На памяти Чонина никогда ещё огонь в очаге не выглядел каким завораживающе кровавым; языки пламени плещутся, словно водные струи, поднеси ладони, и они наполнятся алым ягодным соком. С очередным громовым раскатом морок пропадает, и огонь теперь ничем не отличается от обычного.

Чонин поднимает глаза на господина Хана. Оказывается тот всё это время на него смотрел.

– Я много ходил по миру, – его голос тихий, с нотками тоски и безнадёжности, – Искал того, кого одновременно хотел и не хотел найти, скорбел по брату и скорбел по своей расколотой душе, и в этой скорби долгое время тонул и захлебывался, пока она не измельчала, не превратилась в лужицу, которую можно растоптать ногой. Я растоптал своего брата – теперь я это понимаю. Скорбь исчезла, и вместе с ней пришла надежда, которую я ненавижу так же как того, кто эту надежду мне подарил. Мальчик, ты мне нужен, потому что мне некому выговориться. В этом городе мне больше нечего скрывать от себя и других. Понимаешь? – он выжидающе смотрит на Чонина, но не дожидается ответа, – Нет, не понимаешь. Ты ещё ни в кого не влюблялся, радуйся этому.

Да, любовь ещё завладела юным, девственным сердцем Чонина, но он не хочет заранее ставить на себе крест, только потому у кого-то с любовью случились плохие отношения.

– Я имел неосторожность говорить с некоторым, кого с первого взгляда посчитал достойными слушателями, и все они без исключения потом хотели меня убить. Ты меня не убьёшь – сил маловато. Когда я лишился всех, кого любил, и всего, чем жил, единственным слушателем моих тревог был я сам. Разговоры среди ночи с самим собой превратили меня в сумасшедшего. То есть, нет… сумасшедшим я стал намного раньше, когда встретил… впрочем, неважно. Расскажи, кто твой наставник?

– Он мне как отец, – Чонин чувствует, что несмотря на грозу, что бушует в проклятом городе, он в безопасности, пока господин Хан с ним говорит. Раз тот не побоялся рассказать о тревогах своей души, то Чонин тоже должен отплатить ему искренностью, – Он растил меня с трёхлетнего возраста, обучал не только мечу, но и разным наукам. Ему тоже в прошлом пришлось путешествовать по миру: от него я узнал про дальние страны, про Рутению, про земли, круглый год покрытые льдом и снегом, про дождливые тропики… Он знает столько языков, столько различных народов и их обычаев, сколько человеку знать невозможно! Я так по нему скучаю, так хочу снова увидеть… но вдруг… вдруг он умер на войне? Мне страшно…

Чонин опускает лицо и смотрит на свои ладони. На место между пальцами падают капли слёз. Плаксиво икнув, он сдерживает плач в горле и решает больше ничего не говорить про наставника, чтобы не расстраивать себя ещё сильнее. Господин Хан не отвечает, кажется, что эта история ему неинтересна как и детские слёзы. Спустя время он, не поворачивая головы, произносит тихо, даже с гордостью:

– Наставник хорошо тебя воспитал. Я рад, что мой палаш станет твоим.

И тут раздаётся такой страшный и трескучий гром, что ставни на окнах распахиваются и почти слетают с петель. Вслед за этим со стороны ворот слышится грохот и испуганное конское ржание. Господин Хан вскакивает с места и мчится во внутренний двор, Чонин бежит за ним следом.

– Тупица! Я же сказал тебе запереть ворота!

– Я запирал! Запирал! – Чонин уже не сдерживает плача, без перерыва икает и несчастно хнычет.

Кони так сильно испугались грома, что в панике разнесли ворота, закрытые на хлипкий засов, и умчались вон. Теперь придётся возвращаться обратно своим ходом. Что если некто свыше пожелал запереть из здесь, среди бури, не способных куда-либо выбраться? Что если эта неведомая сила возьмёт и убьёт их, накормив кровавую землю новыми жертвами? Смерть в белых траурных одеждах уже ждёт их в своих объятьях… Чонин покрывается липкой плёнкой ледяного ужаса, бесцельно стоит посреди двора и смотрит в распахнутые ворота, в самую черноту дождя, а потом господин Хан хватает его за плечо и раздраженно волочет в дом. Нужно чем-то подпереть ставни, пока циновку – единственное место, где можно сидеть – не залило.

Позже они скромно ужинают мясом и пьют вино из общего бурдюка, ни о чём почти не разговаривая. Дождь грозится лить до утра, поэтому разумнее переночевать в доме, а завтра с новыми силами отправиться вглубь города. Чонина не покидает ощущение их скорой смерти, но он не делится им, потому что господина Хана это злит.

Они ложатся спать спина к спине, и дождь заметно ослабевший, звучит для них подобно колыбельной. Перед тем как уснуть, Чонин слышит, как господин Хан шепчет что-то невнятное себе под нос, с крошечной примесью понятных слов: “Добрые мысли, доброе слово, доброе дело… по воле моей…”.

***

“Он был здесь, когда город ещё стоял” – думает Чонин, когда замечает, какими несчастными глазами господин Хан смотрит на пустынные улицы, забытые улочки и покинутые дома. Деревья стоят вокруг словно уставшие стражи, охраняющие руины и пускай это больше не нужно. Птицы с тяжёлыми крыльями садятся на скрюченные ветки, смотрят с любопытством на двух людей – как давно сюда не заходили гости! – и, щёлкая клювом, общаются между собой пищащим криком. Чонина бросает в дрожь от этих звуков, ему кажется, что всякая живность в Старом городе только и ждёт, когда можно будет полакомиться путниками. Он едва не падает, запнувшись о чьи-то белые кости, занесённые песком. Что, если это кости какого-нибудь мародёра, которого убило проклятье? Господин Хан не обращает внимание на них, равнодушно втаптывает в землю, пока идёт. Он, как и наставник, ничего не боится.

Они преодолевают город меньше чем за час, и никаких злых неожиданностей с ними не случаются. Теперь перед ними заросшая лесом крепость с черными следами копоти на стенах и расколотыми в щепки воротами. Господин Хан заходит во внутренний двор уверенным шагом, осматривается вокруг с видом человека, хорошо знающего, что где находится.

Чонину предстаёт совершенно неинтересная картина. Здесь есть то же, что и в городе: следы пожара, разрушенные башни, растресканные внутренние стены и горы камней в объятьях бурной зелени. Они минуют двор и выходят из крепости через другие ворота, на хорошо сохранившуюся каменную дорогу, ведущую далеко, вглубь леса. Господин Хан говорит, что дорога им не нужна и есть путь короче. Сгорая от нетерпеливого любопытства, куда же они наконец придут, Чонин следует за ним по пятам по тропке, надёжно спрятанной среди чащи.

Лес встречает их недружелюбно: бьёт ветками по лицам, бросает коряги и сучья под ноги, всеми силами замедляет их, предупреждает, что чужаков здесь никто не ждёт. Господин Хан останавливается посреди прогалины, заросшей короткими фисташковыми деревцами, и долго смотрит вперёд. Чонин видит то, что видит он: в середине стоит толстоствольное и удивительно высокое фисташковое дерево с выпирающими из земли змеистыми корнями. Некогда два ствола срослись вместе, поделились друг с другом листвой и плодами, и теперь щедро бросают общие семена по всему лесу.

– Как тут красиво, – Чонин не может оторвать трепетного взгляда от дерева. Неизвестное ласковое чувство овладевает его сердцем, словно перед ним чья-то сокровенная, чувственная тайна, на которую невежливо смотреть так открыто.

Господин Хан подходит ближе, касается белого от старости ствола рукой, затем закрывает глаза и на долгие мгновения погружается в себя. Глубинные мысли о ком-то дорогом и любимом делают его лицо одновременно счастливым и скорбящим. В этом ли месте, значащим для него так много, конец их пути? Здесь ли, на этой прогалине, дело, которое он хочет решить?

Но нет:

– Идём дальше.

Вскоре лес приводит их в покинутое поселение, где почти нигде не осталось целых домов. Здесь некогда была река, теперь от неё осталось только русло, заваленое камнями, и маленький ручеёк, что течёт из расщелины. Большой, черный от копоти храм с опрокинутым куполом и расколотой лестницей, венчает знак трилистника, а перед его входом воздвигнута статуя Льва и Быка, что сцепились в смертельной схватке. Чонин понимает, что это за место. Именно здесь началась война, что разрушила Старый город и выжгла плодородную землю, именно здесь, по рассказам наставника, Вешора победила чужих богов.

Господин Хан ходит вокруг храма, что-то внимательно выискивая, а Чонин следует за ним, боясь проронить лишнее слово. Похоже, господин Хан был здесь, когда всё началось. Сколько ему было, когда Вешора начала оккупацию? Наверное, не больше, чем Чонину сейчас. Насколько страшное горе он пережил в Старом городе, раз спустя много-много лет его душа не нашла покоя и тянется, тянется обратно к поверженным богам?

Позади храма они находят кое-что удивительное. Там, откуда вытекает ручей, стоят перевернутое корыто, бочка, наполненная водой, и плоские, слегка скошенные вниз камни, на которых сушатся белые шарфы. А ещё дальше за храмом среди поляны с цветущими красными лилиями прячутся высокие грядки, засаженные овощами.

– Тут кто-то живёт, – Чонин говорит шёпотом, опасаясь, что этот кто-то их услышит.

Господин Хан нехорошо прищуривается. Его быстрый, неровный шаг выдаёт, как он не решается зайти в храм и узнать, что за неизвестный нашёл в этих руинах приют. Поле красных лилий дрожит рябью от ветра, лепестки и листья шуршат, словно о чём-то шёпотом рассказывают. Господин Хан прислушивается к ним, и его взгляд вмиг смягчается, а тело больше не выглядит напряженным и испуганным. Он снимает с себя ремень с ножнами и протягивает Чонину.

– Всё, как мы условились. Дальше ты мне больше не нужен, – затем вынимает из-за пазухи деньги и сразу кидает в неловкие руки Чонина, – Но, перед тем, как ты уйдешь, мне нужна одна твоя вещь. Мы об этом не договаривались, знаю, но всё-таки я не могу идти в храм безоружным, – Он вытягивает вперед ладонь в призывном жесте, – Отдай мне свой кинжал.

– Что? – Чонин невольно сжимает рукоятку с тельцом в руке и отводит ножны подальше. После утерянного перстня кинжал – единственная вещь, которая связывает его с родовым домом наставника, давным-давно обнищавшим и почти вымершим. Он не может просто так лишиться и его, – Но я не могу, господин. Кинжал ценен моему сердцу…

Господин Хан всё ещё держит меч на весу, молчаливо давая выбор, другая рука вытянута ладонью кверху. Чонин, уставший от принуждений, на которые господин Хан не скупится с начала их встречи, снова чувствует себя в ловушке и вот-вот готов расплакаться от безнадёжности. Наставник вполне может быть уже мёртв, и что тогда останется в память о нём? Чонин придумывает выход почти сразу: он отдаст кинжал, возьмет меч и сделает вид, что ушёл из города, а сам притаится где-нибудь у храма и дождётся господина Хана. Когда тот закончит своё дело, кинжал будет ему уже без надобности, и Чонин, будучи в своём праве, потребует его обратно. План не без изъянов, но другого нет.

– Хорошо, – Чонин отстёгивает ножны с кинжалом, – Только обещайте, что будете относиться к нему бережно.

Господин Хан кивает и отдаёт своё оружие взамен. Их обмен рождает в душе Чонина тоску, однако не по кинжалу, а по самому господину. За время их недолгого пути он к нему прикипел, и сейчас есть предчувствие, что судьба больше никогда их не сведёт. Вполне возможно, господин Хан пришёл в Старый город, чтобы своей кровью искупить грехи. А может нет, и Чонин просто выдумывает, испугавшись проклятого города.

– Интересная рукоять, – господин Хан долго и с подозрением в прищуренных глазах рассматривает голову тельца.

– Наставник рассказывал, что этим кинжалом его предки убивали жертвенных быков на алтаре. Телёнок сделан из слоновой кости, но она пожелтела уже, а ещё тут были глаза из янтаря, но камушки давно отвалились.

– Значит, белый телец с жёлтыми глазами? – улыбка, с которой господин Хан смотрит на Чонина, странная, изучающая, будто он впервые Чонина видит, – Если твой наставник жив и тебе посчастливится его найти, то передай ему от меня привет, – Чонин кивает и хочет спросить, знакомы ли они, но его твёрдо останавливают: – Теперь иди.

Господин Хан разворачивается к нему спиной, не посчитав нужным попрощаться.

Его шаги по каменной тропинке звучат в стороне главного входа в храм, и длинная тень верно следует за ним, обволакивая ступени лестницы подобно чёрному шлейфу из сатина. На долю мгновения Чонин видит в ней шевеление чего-то живого и жидкого, чего-то, что вот-вот выплеснется наружу, превратится в двойника из непроглядного мрака и ударит господина Хана в спину.

Первородный ужас, поднимающийся из желудка, готов превратится в рвоту, когда Чонин действительно видит, как тень приобретает человеческий облик без лица… А потом кошмар неожиданно исчезает – тень тянется обычная, какой и должна быть – и вместе с ним в щели между створками двери исчезает фигура господина Хана.

Подождав некоторое время и придя в себя, Чонин заключает, что пускай ему просто показалось, но чувство, что там, в храме поджидает какая-то опасность, невыносимо его гложет. А вдруг господин идёт навстречу своей гибели? Вдруг там его ждёт западня, и Белая Смерть уже вовсю потирает руки?

“Так может стоит пересилить страх, доказать, что наставник не зря тебя учил, и отправиться дальше?” – подпитываемый этими словами, он хочет доказать себе, что не мальчишка-трус и способен храбро прийти на помощь, когда это нужно.

Внутри храма светло из-за разрушенной крыши, сохранились почти все скамейки, алтарь стоит нетронутым, как и двери за ним. Лучи солнца, сверкающие частичками пыли, ласкают в своём свете разросшиеся лианы и ползучие ветви винограда. Мелкая живность, различные грызуны и ящерицы, разбегаются врассыпную, когда Чонин, заприметив единственную открытую дверь, шагает к ней между рядами скамеек. За дверью прячется лестница, освещенная кристаллами, густо облепившими каменные стены, и круто спускается вниз.

Там сыро из-за ручейков, что пробили себе путь сквозь камень. Лестница заканчивается у деревянной, отсыревшей, а потому не влезающей в проём, двери. Сквозь открытую щель, через которую взрослый протиснется с трудом, а ребёнок без проблем, Чонин видит грот, заросший мхом и змеистыми растениями. В самом дальнем месте есть неясное возвышение с лежащей статуей, кажется это чья-то гробница.

Господин Хан стоит в середине и смотрит на человека, которого закрывает своей спиной. Молчание длится между ними так долго, что Чонин невольно задётся вопросом, а не общаются ли они мысленно, как в волшебных сказках?

В кулаке господин Хан держит рукоять обнажённого кинжала настолько крепко, что на коже выступают вены. Он неистово хочет пустить его в ход, но что-то не даёт ему сделать шаг навстречу. А потом грот раскалывает звонкий звук: кулак расслабленно разжимается, и клинок падает, ударившись о камень.

Следом происходит что-то невообразимое: господин Хан, будто освободившись от тяжёлых цепей, что долгие годы сковывали его тело, рушится на колени, обессиленный и безвольный, точно кукла. Его руки свешиваются вдоль колен, похожие на безжизненные придатки, а шея роняет голову вниз. Он признаёт своё поражение и отдаёт жизнь в чужие руки – пусть с ней делают, что хотят.

Теперь Чонин видит, кто стоит рядом с гробницей.

Это широкоплечий мужчина с длинными черными волосами, распущенными по плечам, в бесформенном белоснежном одеянии с прорезными рукавами, достающими до ног. Расстояние не даёт разглядеть его лицо получше, но Чонину и не надо. Белая Смерть ждёт чего-то в гнетущем молчании, а потом делает к господину Хану первый уверенный шаг.