Стены

Она робко стучит в дверь и смотрит смущенно-неуверенно, когда ей открывают. Тонкие бледные пальчики мнут край чёрного плаща.

— Привет, не отвлекаю?

Он отходит в полумрак холла, впуская её, ведёт к себе в кабинет. Она бесшумно семенит следом, не уверенная, что должна здесь находиться.

Плитка на полу — черно-белая мозаика, холодная и скучная. Она кончиками сапожек ступает по белым полоскам, словно вот-вот сорвётся танцевать балет.

Он видит это.

— Не нервничай, Терпс. Я не кусаюсь. Чаю хочешь?

— А есть вино? — тихо спрашивает она, обнимая серую подушку в кресле у камина. Аполлон молча достаёт из шкафа из тёмного дерева чёрную бутыль дорогой марки. Подарок Диониса, не иначе. Терпсихора благодарно кивает, принимая на треть полный бокал. Может, вино объяснит ей, с чего вдруг она на ночь глядя пришла к Аполлону.

— Мы с сёстрами давно тебя не видели, — бормочет она, рассеянно скользя взглядом по рыжеватым отблескам пламени на белой крышке рояля. — Ты в последнее время совсем у нас не бываешь.

— Не принимайте на свой счёт, — спокойно отвечает он, бесцельно перебирая бумаги на рабочем столе. — Я сейчас не выхожу из этого кабинета.

Терпсихора присматривается и видит, о чем он говорит. Небрежно брошенный на диван плед, сверху расчёска и пара заколок для волос. Рядом стопка изломанных в корешке от частого перечитывания книг. Зарядка и наушники валяются на полу. Телефон вот-вот упадёт с каминной полки. На столе три пустые кружки от кофе, ещё две — на книжном стеллаже. Блестящий обёрткой мусор в углу под криво висящей на стене гитарой. Клоки разорванных черновиков на ковре, труха смятых листов под столом.

Беспорядок вполне обычный, живой, отчасти уютный. Безобидный домашний хаос. Но Терпсихора осматривается и чувствует, как волнение горчит в горле, ведь речь идёт об Аполлоне. Он есть строгость и точность математики, безукоризненная чистота и гармония истинного искусства, и то, что он допускает хаос вокруг себя, пугает до инея ужаса вдоль хребта.

— У тебя всё хорошо? — спрашивает она и тут же стыдливо алеет, зная, что лезет не в своё дело. — Если что ты всегда можешь рассчитывать на нас, ты же знаешь. Мы ни за что тебя не бросим!!

— Я знаю, Терпс. Спасибо.

Аполлон улыбается ей слабо, но тепло, как глоток сладкого чая с жасмином, и это приятно греет под ребрами, туша холод беспокойства.

Он не говорит, что у него всё хорошо. Но Терпсихора позволяет себе не думать об этом, когда любуется сладким теплом его улыбки.

Он красив, это известно всем и каждому с начала времён. Рыжеватое пламя камина игриво сверкает на длинной золотой косе и небрежных прядках, спадающих на безупречно-прекрасное лицо. Бежевые рукава тонкого свитера обтягивают красивые, достаточно крепкие руки, и Терпсихора ловит себя на том, что засматривается, когда Аполлон ловкими движениями этих рук подливает ей вино.

Это абсолютно нормально — засматриваться на него. Все этим грешат, и все уже привыкли. Сам Аполлон уже много веков не обращает внимания на взгляды в свою сторону, приняв свою до смерти идеальную красоту, цепляющую за душу всех поголовно, как серую обыденность.

Терпсихоре тепло и уютно от терпкого вкуса вина, тонкого запаха горящего дерева, мягкости диванных подушек и игривого блеска огня в его волосах. Аполлон садится на диван, утыкаясь в телефон, и она скользит из кресла к нему, бросая подушку и чёрный плащ на пол. Ему всё равно, что она помогает цвести хаосу в комнате или что она упирается согнутыми ногами в его бедро — лишь бы только касаться.

Она кладёт голову на спинку дивана идеально для того, чтобы без проблем им любоваться. Аполлон молчит, роясь в телефоне, даже не пытаясь говорить, и электронный свет смазано скользит по его лицу. Терпсихора видит, что его коса растрепалась, ее хочется поправить, аккуратно и нежно переплести. Она до боли сдавливает своё запястье, чтобы случайно не потянуться к золотым волосам.

Это нормально — желать коснуться его. Многие жили и живут с этим, многие с этим умирали. Даже несколько её сестёр через это прошли — и забыли, приняв как данность, что ему не нужна их ласка. Она тоже через это пройдет рано или поздно. Вечность впереди ещё длинная.

Она знает, что он знает, о чем она думает. Он чувствует тление боли её взгляда на своём лице. Она улавливает это в едва заметном движении на мгновение досадливо поджавшихся вишнёвых губ, в тонкой дрожи выразительных светлых ресниц.

Терпсихора шумно вздыхает и тянется к вину. Аполлон блокирует экран телефона и сует его куда-то вглубь подушек, откидывает голову на спинку дивана, устало прикрывая глаза.

— Зачем ты пришла? — тихо спрашивает он.

— Соскучилась. Другие, кстати, тоже по тебе скучают. Я просто сорвалась первая.

«Не выгоняй меня», — хочется попросить, жалобно и тоскливо, словно она маленькая глупая дворняжка, умоляющая хозяина о капле внимания. Но молчит, потому что знает — он и так её не выгонит.

— Но зачем, Терпс? — тихо продолжает он, и она не до конца понимает, что он вообще говорит. — Тебе хоть как-то легче, когда ты здесь? Ты ведь знаешь, что здесь, что у себя дома — ты ко мне не ближе. Не так близко, как хотела бы быть.

Она упирается согнутыми коленками в его бедро и безуспешно пытается вникнуть в смысл его слов. Мысли, небрежные и слабые, вдребезги бьются о стены, которые Аполлон выстроил вокруг себя.

Невидимые, бестелесные, более крепкие, чем легендарные стены Трои. Запершие Аполлона в Дельфах, в этом особняке, в удушающем домашнем хаосе этого кабинета.

— Ты не подпускаешь меня, — произносит она тихо, без боли или укора. — Никого не подпускаешь. Выстроил крепость и задыхаешься в ней. Почему вдруг, Apollo?

— Я просто устал, — он смотрит на неё пустым тусклым взглядом невыразимо-красивых золотистых глаз. — Так просто легче. Больше трёх тысяч лет попыток, и ни одних счастливых отношений. У меня такое чувство, что я до того отчаялся, что не способен больше пытаться, понимаешь?

Она тянется к нему, мягко приобнимает и кладёт голову на его плечо. А он говорит, и его голос звучит холодной безнадежностью, жестокой и пустой, как открытый космос.

— Я просто больше ничего не чувствую.

— Совсем?

— Совсем. Не веришь — можешь проверить. Я, наверное, уже просто не способен чувствовать.

Она не верит, не хочет верить. Скользит на его колени, сковывает его тонкими ногами, закаленными тысячами лет танцев, холодными руками обхватывает его лицо и целует рвано, обжигающе, отчаянно надеясь на что-то. Он мягко отвечает, ласково и внимательно относясь к её эмоциям, обнимает руками её талию без желания и рвения, будто вынужден делать это. Ради неё, чтобы она совсем не сломалась, пытаясь высечь из него хоть тень влечения.

Это не должно быть так сложно. Она прекрасна, обманчиво-хрупкая и миловидная, гибкая и трогательно льнущая ближе. Любой бы сдался, растаял под мягким пламенем её нежных поцелуев, дал ей то, что она жаждет.

Аполлон в её руках холодный как тысячелетний айсберг.

Терпсихора в ужасе отстраняется и отрывисто, загнанно дышит, когда накатывается осознание, что она просто издевается над ним, а он позволяет, потому что любит ее. Как сестру, как близкую подругу, с которой они прошли несколько тысяч лет. Совершенно не как возлюбленную.

— Я… — голос отказывает, но она заставляет себя говорить. — Я надеюсь, тебе станет легче. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив: или один, или с кем-либо.

«Точно не со мной».

«Просто будь счастлив, просто справься с этим, умоляю тебя».

— Я знаю, — кивает он и благодарно приподнимает уголки губ, но в его взгляде лишь пустой, клубящийся хаос и тупая боль.

Терпсихора ловко соскальзывает с его коленей и в последний момент одергивает себя от того, чтобы начать танцевать, теряя себя в плавных движениях тела и музыкальной дроби сапожек по грязному полу. Неловкая привычка — танцевать, когда она на грани истерики.

Она хватает свой плащ слишком изящным движением и бросается прочь, громко стуча каблучками по чёрно-белой плитке. Аполлон даже не оборачивается, бессильно прикрывая глаза, желая лишь, чтобы это всё закончилось.