— Эй, Ф-фед… Ик!! — пьяный окрик обрывается уродливым громогласным иканием. Петька Антоныч недовольно морщится, покачиваясь над грубо обтесанным деревянным столом, и пробует снова. — Ф-федось’шка Иванна, плесни-ка ещё водочки.
— Не хватит ли тебе, старый черт? — бесстрастно пытается вразумить его Федосья Ивановна, отлично зная, что это бесполезно: Петька Сидоров не уймется, пока не наглотается до совсем уж поросячьего вида и не заснет, грудой костей и тряпок свалившись под лавку.
— Ну милая Федош — ик!! — ка, ну ты ж моя — ик!! — красавица и ум — ой!! — ница, — блеет он куда-то в пустую стеклянную бутылку, падая старым бордовым лицом на грязную столешницу, будто засыпая. Федосья Ивановна уже радуется покою, но этот черт старый резво вскакивает и скрипуче, как треснувший в бурю древний дуб, пьяно-радостно визжит: — М-ма ша-р-р-и!!
Федосья Ивановна смиренно вздыхает, в пьяном завывании с трудом узнавая новомодное дворянское обращение, с которым Николенька, внук Петьки Антоныча, заманивает местных девок на прогулку ясным морозным днем.
Раньше налакается — раньше угомонится и заснет. Она достает бутылку и, хромая на больную ногу, плетется ко вмиг засиявшему, как натертый медный тазик, Петьке Антонычу. Тот бессвязно что-то бормочет про прелести учения и прикладывается к горлышку, покачиваясь из стороны в сторону и не падая с лавки только благодаря чуду. Живучий гад.
Федосья Ивановна хромает обратно на кухоньку. Дел невпроворот: тут протереть, там подмести, стаканы вымыть, в печку дровишек подкинуть (хоть минутку без огня пробыть, и они с Петькой насмерть заледенеют), кошечку, золотую её охотницу, курочкой накормить, для неё припасенной, да молочка налить в блюдечко. Ночь ожидает её бессонная, тело старое Федосьи Ивановны давно уже спать разучилось, на мягкой перине мучается только и мается, так пусть хоть работу переберет свою.
Да и мало ли кто нагрянет суровой январской ночью в трактирчик на краю их бедной деревеньки. В такую ночь (помимо пьяницы Петьки Антоныча, который жизни не видит без водки) никто добровольно не выйдет из дома. Зимушка нынче слишком сурова. Снег не сыпет, но северный ветер воет и стучит по дубовым стенам злобно и яростно, а метель срывает с земли осколки льда и кружит ими в воздухе, как кинжалами. Ежели Господь и приведет сюда кого, то лишь несчастнейших из своих детей, голодных и замерзших, вымотанных в тяжелой дороге и израненных ледяным январем. И Федосья Ивановна всегда на стороже, с истинно христианской покорностью и любовью к ближнему готовая дать тепло и кров этим несчастным.
В конце концов, в такую погоду она даже Петьку-пьяницу из трактирчика выгнать не способна, а хуже него посетителя сложно представить. Платит через раз, треплет давно уже немолодые нервы и визжит до боли в голове, а воняет так, что хочется бросить все и потащить его насилу в баню, чтоб натереть мочалкой и мылом до самых костей.
Время течёт, от воя метели аж скрипят стены, но за спиной в печке весело трещит рыжий огонь да под руку ласково ластится белая, как снег и свет Божий, умница-кошечка. Петька Антоныч храпит под лавкой, свинья-свиньей, и на столе блестят две пустых бутылки, которые стоит убрать. Федосья Ивановна чешет за ухом мурлыкающую кошку и позволяет себе подумать, что этой ночью, дай Бог, все будет спокойно.
Тяжёлую дверь ударом распахивают, едва не срывая со скрипящих петель, и в комнату врывается ледяной ветер, белесый от снежной пыли. Федосья Ивановна вскакивает, роняя и пугая до жути бедную кошечку, и крестится.
Молодой и крепкий мужчина, которого Федосья Ивановна сразу окрещает офицером за господскую военную форму, с застывшим от напряжения и внутреннего волнения лицом уверенным и твердым шагом проходит как можно глубже, к кухоньке и теплу, держа на руках заботливо укутанного в холеные меха человека, и аккуратно, как сокровище, опускает его на грубый длинный стол, подкладывая под голову снятую с себя и наспех сложенную шинель. Федосья Ивановна ахает и теряется, как глупая дворовая девка, но быстро ставит на печку чайник, наливая в него воды побольше, и подкидывает в пламя дровишек.
Следом за офицером заходит ещё один, как по струнке становясь подле товарища за головой уложенного на стол человека, такой же белый и застывший изваянием. Федосья Ивановна подходит к ним.
— Доброго вам здравия, судари-офицеры, — ласково начинает она. Офицеры не меняются в лице и стоят смирно и уверенно, готовые хоть сейчас маршем в бой броситься, коли даст кто команду.
— Нам не велено разговаривать до прихода господина N и лекаря, которого он намерен привести, — строго чеканит второй офицер. По лицу первого проходит рябь, и он тихо возражает товарищу, смотря однако не на него, а на человека на столе.
— Наше высшее начальство сейчас здесь и нуждается в помощи. Не дай боже Его Вели-
— И ты думаешь, она может помочь? — едко перебивает офицер, намекая на бедный, неуклюжий и глуповатый вид обычной крестьянской старушки в старом застиранном платье и колючей шерстяной шали, но Федосья Ивановна не сердится на его дворянское пренебрежение, привыкла уже, да и чутким сердцем явно слышит страх и волнение беспокойной души.
— Я помогу всем, чем способна помочь, — мягко говорит она, подходя ближе и различая среди рыжеватого холеного меха мертвенно-бледное бессознательное лицо молодого мужчины, слабо хмурящего светлые брови от боли.
Федосья Ивановна бережно поправляет шубку и укутывает плотнее с лаской и вниманием, на которые не способны офицеры, привыкшие к стали и гари войны, но никак не заботе о ком-то. Стараясь не думать о том, как рефлекторно дергаются руки обоих военных в сторону шпаг, она аккуратно касается взмокшего лба старческой ладонью и убирает с него белокурые кудри. Мужчина болезненно вздрагивает, приоткрывает мутные глаза — совсем молодой, с трогательно дрожащими светлыми ресницами — и будто пытается что-то сказать, да не может издать ни звука от сковывающей его слабости. И горит весь так, что у Федосьи Ивановны сердце кровью обливается.
— Такой юный, а так страдает, — шепчет она с жалостью, хлопоча по комнатке: поправляя тряпки у окон, чтобы не так сильно дуло, следя за огнём, готовя кружки для чая и быстренько, насколько это возможно с хромой ногой, бегая наверх за одеялком потеплее, чтобы плотно укрыть ноги больного юноши. Волнуется и в немом отчаянии молится Богу, будто этот молодой мужчина — её родное дитя, как те её детки, которых она в молодости потеряла совсем крохотными. — Отнести бы его наверх да в кроватку уложить, да боюсь там холодно очень, всеми ветрами продует. Как скоро вы планируете отбыть?
— Не отбудем, пока не будем уверены, что не привезем в Москву труп, — отвечает первый офицер, а второй шипит в ужасе «Думай, что вообще говоришь!» и ворчит о Москве и местных балах что-то бранное. — Мы из Петербурга, всего несколько часов в дороге. Вначале хорошо все было, Его Вели-
— Нам не велено трепаться каждому встречному о личности, которую нам выпала честь сопровождать и охранять любой ценой в дороге, — громко и рычаще перебивает второй офицер, недовольно косясь на товарища. И с виновато-испуганным видом опускает взгляд на больного, будто потревожил его своей злостью, и рассеянно поправляет шинель и меховой капюшон под его головой. Больной опять забылся то ли в лихорадочном обмороке, то ли в беспокойном сне.
— Прошу прощения, привычка, — кивает первый офицер и продолжает. — Так вот, все было хорошо. Но где-то с полчаса назад юный господин, сопровождаемый господином N на бал в Москве, где присутствие его, юного господина, непременно обязательно…
— Какого-то черта… — ворчливо вставляет второй офицер. Первый хочет возмутиться брани, но возразить ему нечего, и он лишь вздыхает устало.
— Так вот, юный господин изволил сообщить господину N, что ему холодно. Зимой-то, в январе-то это не удивительно совершенно, разумеется, но уверяю Вас, у юного господина самая теплая во всей Российской Империи шуба и самая прочная и стойкая перед дикими ветрами карета, и он бы не смог в ней замерзнуть, даже если бы изволил захотеть. Господин N велел извозчику свернуть в с дороги к ближайшему поселению, и слава Господу нашему Иисусу, что извозчик родом из этих мест и знает здесь каждую дорогу. Юный господин сперва противился, утверждая, что с ним все хорошо, и он почти согрелся, и голова кружится совсем слабо, но ему резко стало хуже, и господин N велел его занести сюда и охранять как зеницу ока, пока он с извозчиком ищут лекаря. — Офицер крестится и бормочет что-то едва слышно, но берёт себя в руки и смотрит на Федосью Ивановну твердо и доверительно. — Господин N заплатит любые деньги за вашу помощь и позволение оставаться здесь столько, сколько потребуется.
— Не возьму более, чем следует взять, — качает головой она. — Чай, к слову сказать, у меня зимой всегда бесплатный. Вы, верно, сами устали, я постелю вам наверху. Больному там было бы плохо, но здоровым крепким офицерам вполне пригодно, не беспокойтесь.
— Благодарим вас, сударыня, — устало, но тепло улыбается первый офицер, а второй строго замечает, что не сдвинется с места, пока не передаст пост господину N и не убедится, что лекарь не опасен для Его Ве- юного господина. Федосья Ивановна, развивая чай, заверяет военных, что их местная лекарша Тамара Петровна — самая чудесная лекарша и что у неё золотые руки, и она лишь надеется, что извозчик знает, в какой избе живёт Тамара Петровна и как лучше её позвать, чтобы она услышала сквозь сон и злой вой метели.
Разговор умолкает, и Федосья Ивановна разливает горячий чай, разлетающийся по трактиру паром и пряным травянистым запахом. Она вслушивается в свист и вой январской ночи, ожидая прихода лекарши и некоего господина N, но слышит лишь веселый треск огня из печки да храп Петьки из-под лавки, на которую офицеры изредка бросают недовольные взгляды.
Она ставит поднос с тремя чашками на соседний стол, и первый офицер тепло благодарит, беря по чашке вместе с ней, а второй не сводит с «юного господина» внимательного и тяжелого взгляда и к чаю не притрагивается, будто не может помыслить, как возможно чаи гонять, когда он так обеспокоен.
Федосья Ивановна пьет чай и наблюдает за лениво обнюхивающей ноги офицеров кошечкой, которые строго на неё смотрят, готовые прогнать прочь, если она полезет изучать больного. Кошка будто понимает это и вальяжно отходит, уважая чужое мнение, прыгает на стол возле подноса с чаем и позволяет своей старенькой хозяйке почесать за острым белым ушком. Федосья Ивановна думает о своей умнице-кошечке, только бы не спустить с цепи своё любопытство и скучающее в глухой деревеньке воображение и не начать представлять, кто же эти офицеры и этот несчастный молодой человек, умудрившийся слечь с жаром в долгой дороге среди суровой русской зимы. Ей ясно дали понять, что не её крестьянского ума это дело и что барин этот дороже любого сокровища, и оберегать его надлежит соответствующе. Может, это единственный и любимый наследник какого-нибудь страшно богатого и влиятельного дворянина, за жизнь и счастье которого благородный отец отдаст что угодно. И убьет кого угодно, если его сын пострадает.
Федосья Ивановна всегда была впечатлительной и мечтательной девицей, и года эти её качества лишь завернули в новую обертку, но никак не искоренили. Однако она и подумать не могла, что в её бедном трактирчике, укутанный в рыжеватую шубку, прямо на грубом дубовом столе лежит и мучается от болезни сам Александр I, молодой император и самодержец Всероссийский.
Дверь снова распахивается не менее мощным ударом, чем её в прошлый раз распахнули молодые господа-офицеры, и в трактир быстрым выверенным шагом военного до мозга костей человека входит сурового вида престарелый мужчина, которого Федосья Ивановна сразу же окрещает генералом. Видно, это господин N, ожидаемый офицерами, которые заметно ободряются при виде начальства и быстренько семенящей следом низкой пухлой женщины лет сорока, Тамары Петровны. Лекарша сразу примечает больного, скидывает накинутую поверх домашнего халата куртку на стол у самого входа и бросается к нему.
Господин N хриплым тяжелым басом требует у молодых офицеров подробнейшего рассказа обо всем, что происходило в период его отсутствия. Второй офицер детально и внимательно отчитывается о каждой секунде, пока первый допивает чай и с беспокойством поглядывает на порхание Тамары Петровны вокруг больного.
Господин N, чем-то недовольный в рассказе подчиненного, злобно хмурит лохматые седые брови, и Федосья Ивановна совсем не понимает, в чем провинились молодые господа. Впрочем, кажется, что старый господин N недоволен всем и всегда и на службе не благодаря полностью отсутствующему обаянию и умению ладить с людьми, а львиной суровости, стальной выдержке и собачьей преданности.
Тамара Петровна заканчивает порхать над пациентом и тепло улыбается от волны облегчения, что все не так плохо, и старый суровый военный, ворвавшийся в её дом среди ночи с громогласным ревом-мольбой за все что угодно на белом свете спасти умирающего страшной смертью человека, зря её и себя так напугал.
Все взгляды единогласно обращаются к ней, и она объявляет. — Вероятно, его, привыкшего к теплу и комфорту, замучила долгая дорога, вот и тело, ослабленное холодной зимой, не выдержало. За ночь покоя ему станет легче, и вы сможете продолжить путь, а там уж и долечите. — И все же, не выдержав, она с укоризной добавляет. — И нечего было меня выгонять на улицу среди ночи, коли дело не так важно…
— Не так важно?! — господин N ревет по-медвежьи, дрожа и пылая от вспышки чистой ярости. Офицеры, привыкшие уже к нему, спокойно готовятся в случае чего предотвращать убийство. — Не так важно?! Да что ты, курица, знаешь о важности жизни и здоровья этого господина?! Подавись ты своими словами, ибо перед тобой сам император и самодержец Всероссийский, Александр Павлович!!
Тамара Петровна и Федосья Ивановна охают и ахают, поражённые до глубины души, и даже кошечка, умывающая тонкую мордочку, кажется, застывает в удивлении на мгновение. Офицеры, все же заставившие себя сохранить тайну, которую сам господин N и велел сохранить им во избежание всевозможных угроз им и Его Величеству, мысленно тяжело вздыхают и обреченно переглядываются. Только храп под лавкой звучит по прежнему звонко и уродливо.
Господин N если и сконфужен своей болтливостью в порыве яростного гнева на деревенскую курицу, то решает не подать виду, только хрипло откашливается и просит горячего чаю.
А Александр, очнувшийся от хорошо знакомой ему манеры господина N по-медвежьи реветь, приоткрывает глаза и слабо усмехается, а после неразборчиво просит стакан воды.