джинн говорит, и всем следует тут же встать

джинн говорит, и всем следует тут же встать,

джинн — это право, взятое в рукопашной.

нету победы слаще, чем вкус отдавшейся

джинни. и лиза громко хохочет всласть.

джинн может бегать, может стоять тут молча —

это неважно. лиза хохочет очень.

лиза теперь не знает законов, впрочем,

та, что стряслась с ней, тоже не про закон.

джинн может выть и выпрашивать позволения.

"— ну, королева, как же так. где смирение?"

ведьма не любит всякие подношения,

кроме твоей — уготованной для нее —

ласки и боли.

света в глазах немного,

больше там горя, смерти и поволоки,

больше там силы, вымысла, и пороки

будут ее не единожды подводить.

но с тобой, джинни, она будет очень нежной,

если такие вот ведьмы способны в нежность,

если такие вот твари вообще про нежность.

лиза тебя будет коротко целовать

в стертые в кровь

ладони,

коленки,

локти.

———

джинни, ведь ведьмам чуждо хотеть любви.

та, что ее потребовала у неба,

знала чуть больше, чем следует человеку,

знала, что мир непременно накажет; это

казалось ей меньшей печалью, чем то, в груди...

то у нее взрывается жалким воем,

рыком звериным, бешенным, недовольным,

горестным и отчаянным, наконец;

то с ней творит такое, что страшно-страшно.

джинни, я знаю, что про такое скажешь:

ты же ведь тоже воешь одна в ночи,

но у твоей печали иные корни,

впившись в тебя, забирают они все, кроме...

кроме того, ты ведь знаешь же, что спасти

тебя, королева, может ведь только рыцарь —

рыцарей больше нет, отошли все рыцари

в мир, где ромашки и бархатные поля.

ведьма смеется сладко и полупьяно,

всю тебя собирает к утру, и рано

в светлых твоих волосах пробегает седь.

мир тебя и запомнит отважной, смелой,

той, что сгубила династию, королевой,

той, что была прочна, как ахиллов щит.

ведьму они не вспомнят, и слава богу,

лиза тебя убаюкивает, и плохо

лизе от этого знания на груди.