После ухода красивого незнакомца я лежу на кровати, широко раскинув руки по подушкам, и смотрю в потолок. Я мигом забываю о недавнем госте, но Джейкоб никак не идёт у меня из головы. Что он делает сейчас? Наверное, спит — время позднее. Я поворачиваюсь на бок и подтягиваю ноги к груди. Мне неуютно, сердце стискивает неясная тоска, я обнимаю колени руками, сжимаясь, чтобы унять это чувство. Мне хочется вспоминать о лете, о светлых днях, о нём.

— Вот бы сбежать на край земли!

Джейкоб откидывается назад, упираясь руками в землю, его пальцы пропадают в ровном ворсе травяного ковра, недавно кошенного, и мечтательно поднимает глаза к небу, сразу закрывая веки от света — полуденное солнце заливает его лицо, ветер треплет русые волосы, которые отбрасывают на гладкий лоб причудливые извитые тени. На его коленях книга — всегда удивлялся, зачем брать с собой книгу, если ты намерен заниматься любовью? Но Джейкобу было мало удовлетворить похоть, он хотел разговаривать и читать вслух, и смеяться, и мечтать, а я позволял ему это, сам не знаю, почему. Может оттого, что он был неглуп, и его мечты оказывались любопытнее, чем просьбы о новом камзоле или шляпе, которые я слышал от прежних любовников. Я купил немало камзолов и шляп, но никогда не бывал на краю земли.

Я ложусь на поле рядом с ним, прижимаясь щекой к его бедру, и спрашиваю:

— Где это?

— Наверное, здесь, — он открывает книгу, потянув за одну из бечёвок, служащих ему закладками.

Я нехотя приподнимаюсь на локте и смотрю на искусную гравюру, изображающую одинокий маяк на каменистом мысе, врезающемся в бурную пучину моря. Потираю пальцем подбородок задумчиво.

— Я знаю это место, — еще бы, ведь это моя книга, я читал ее не один раз, — Это заброшенный маяк на юго-западном берегу.Там давно построили новый, он выше и удачнее расположен, недоступный волнам. А этот разрушается от ветра и воды, забытый богом и людьми. Это пустынное место, где нет ни одной живой души. Там скучно, Джейк! — я смеюсь, кладу руку на его бедро и пальцами крадусь по внутренней поверхности к его паху. — Очень скучно!

Джейкоб хохочет и падает на бок.

— Мне щекотно, — его смех смолкает, когда глаза встречаются с моими, а наши лица оказываются так близко, что невозможно удержаться от поцелуя.

Я аккуратно прикасаюсь к его губам, едва-едва, хочу, чтобы Джейкоб сам стал целовать сильнее. Он опускает веки, тень от ресниц тонкой штриховкой ложится на скулы, и приоткрывает рот, я не могу удержаться, притягиваю его лицо к себе и запускаю язык. Краем глаза я вижу, как трепещет на ветру ворот его застиранной сероватой рубашки, обнажая выступающую ключицу. Я переношу губы туда, зарываюсь под ткань, мой нос ложится в теплую ложбинку под шеей, я слышу частую пульсацию его крови и ощущаю его сводящий с ума запах. Отыскиваю под свободной рубашкой сосок и, напрягая язык, скорыми движениями ласкаю его. Джейкоб поводит плечами, дыхание его сбивается, я слышу шумный порывистый вздох — он так любит, когда я трогаю его соски.

Его руки скользят по моей пояснице и протискиваются под тугой пояс штанов, ложась ладонями на ягодицы. Я торопливо развязываю завязку, и приспускаю штаны, одна его рука перебирается на мой тяжелеющий член, а вторая тянется к чувствительному месту на промежности ниже ануса. Он надавливает туда пальцем, чуть вращая, как я учил его, и тем временем слегка водит рукой по стволу, приоткрывая головку. Пришел черед моему дыханию сбиться, я подаюсь ближе к нему, мои губы отпускают его горячую кожу, голова невольно откидывается назад, а из горла вырывается тихий стон.

Я обнаруживаю себя на холодных простынях в темных покоях. Свечи погасли — их задуло сквозняком из все еще не притворенной двери. Моя рука исступленно гладит возбужденный член, а другая трет промежность. Я нехотя поднимаюсь на ноги, зябко обхватывая обнаженные плечи, и закрываю дверь на ключ, не останавливаясь при этом в ласках члена, лежащего в моей ладони. От возбуждения у меня сводит челюсти, я так хочу закончить, что это затмевает мой разум.

Но есть одно желание, которое истомило меня еще больше. В темноте я разыскиваю емкость с маслом, которую держал на всякий случай — после свидания с красавчиком она была неосторожно брошена мною на туалетный столик. Я запускаю в холодную вязкую жидкость пальцы, чуть согреваю их, зажав одну руку в другой, но терпению моему приходит конец. Присев на корточки на кровати, я вожу пальцем по анусу, пока от похоти не закусываю губу до боли. И тогда я проникаю пальцем внутрь, туда, где находится место, от одного касания к которому мое тело вытягивается, я падаю на бок со стоном, мой живот сокращается при каждом движении так, что плечи елозят по постели, сбивая простыню. Едва дышу. Мне мало одного касания и одного пальца, я ввожу второй, растягиваю зад болезненно, сжимая губы, но это именно то, чего я хочу.

Проклятая привычка, от нее все мои беды — не познай я такого удовольствия, разве не стал бы я довольствоваться женщиной? Я бы женился и… Моя мысль обрывается, когда я теряю контроль и с шипением ввожу третий палец — туже, больнее, вот так! Мне хочется вбить пальцы глубже, туда, куда толкал свой пылающий член Джейкоб, но не выходит. Я лишь раздразнил себя, и потому, не прекращая движений внутри, я беру другой рукой член и принимаюсь за него. Я сдавливаю его ощутимо, как если бы это был горячий рот Джейкоба, толкаю головку в ладонь, мне хорошо, но недостаточно.

Я закрываю глаза и представляю его. Мне не хватает его тела рядом, не хватает беззастенчивой страсти его порывистых движений и трепета его мягких губ. Я ищу их в темноте, но их нет даже в моих фантазиях. Мне хочется запустить пальцы в его волосы, чуть влажные, коснуться щекой горячей щеки, услышать его шепот рядом с ухом и покрыться дрожью от его жаркого дыхания на своей шее. Я мучительно хватаю собственные волосы, собирая их в кулак, и издаю хриплый звук, когда мой член извергается в ладонь, сперма растекается по бедру и теплой струйкой устремляется на постель.

Никто не слышит меня, я здесь один. И от этого не по себе. Я никогда раньше не доставлял себе удовольствия сам. Как никогда сам не готовил себе пищу, не застилал постель. Любить меня должен человек, которого здесь нет, и никто не может его заменить. Джейкоб.

Я сажусь в кровати, бездумно глядя в полумрак. Взошедшая луна сквозь рваные остатки туч освещает мою спальню. Я размазываю липкую сперму по животу, не понимая, зачем я это делаю. Мои мысли сейчас далеко отсюда. Я стараюсь больше не вспоминать Джейкоба, это становится тягостным для меня — это все прошло, и больше он мне не нужен. Но это не так.

Я медленно встаю и направляюсь в смежную комнату, где наполнена еще теплой водой ванна. Опускаюсь туда, не глядя, как в забытьи, смываю с тела пот и семя, но мне не смыть воспоминаний. Я закрываю глаза, задерживаю дыхание и погружаюсь в воду с головой.

— Что, если бы мы жили вдвоем?

Джейкоб сидит на полуразрушенных мостках и болтает ногой в зеленоватой воде озера, подогнув другую под себя. Его голубые глаза отражают водяные блики, он смотрит мимо меня, куда-то в глубину. Я стою перед ним по грудь в воде и любуюсь его обнаженным телом. В нем нет ничего особенного, но сейчас мне так не кажется.

— Мы не можем жить вдвоем, Церковь этого не позволит, ты же знаешь, — отзываюсь нехотя.

— Спали бы в одной комнате, завтракали вместе, — Джейкоб словно не слышит меня, его взгляд по-прежнему устремлен в воду. Неожиданно он поднимает глаза на меня с надеждой. — Ты ведь говорил, что они не тронут нас, верно?

Мы почти ровесники, но мне кажется порой, что я гораздо старше. По крайней мере, я разбираюсь в устройстве этого проклятого мира. Он думает, раз я живу в замке на холме — я всемогущ. Но это не так. Церковь всесильна, и на нее нет управы. Ее доносчики повсюду, она протягивает свои руки в каждый дом, в каждую постель, забираясь под одеяло. Мой отец защищает меня, пока. Но Джейкоба, сына овдовевшей купчихи, никто не защитит. Ему не стоило и вовсе начинать всё это тогда, со мной.

Мне не нравится врать людям — напрягаться ради того, чтобы пощадить чьи-то чувства, гори они огнем. Но с ним нельзя было по-другому. Я стараюсь вынести его взгляд и отвечаю:

— Да, верно! — а после опускаюсь в воду с головой, чтобы прекратить этот разговор.

Я зависаю в толще воды, скрутившись, как младенец в материнской утробе. Проходит довольно много времени, когда я слышу плеск рядом и выныриваю. Джейкоб стоит передо мной, увидев мою голову, он протягивает руку и улыбается обеспокоенно:

— Я боялся, что ты утонешь!

— Я не утону, — я делаю акцент на слове «я», не желая того, как-то само получилось.

И Джейкоб замечает это. Он слегка вздрагивает и больше не улыбается — он не умеет плавать, некому было его научить. Я хотел, но не успел, лето закончилось. Я не думал, что оно станет нашим последним летом, хотя понимал, что его арест — вопрос времени.

Я выныриваю из ванной, задыхаясь и разбрызгивая воду. Так и вышло, что Джейкоб утонул, а я плыву дальше. Что ж, жизнь несправедлива, в ней всегда кому-то везёт больше, и чаще это сволочи.

***

Я просыпаюсь с криком. Мои глаза смотрят в темноту, непроницаемую, как камень — луна зашла за тучу. Мне снился сон про Джейкоба, он стоял в каких-то лохмотьях, его живот и ноги были окровавлены. Он держал в ладонях нечто небольшое, красное — я не хотел догадываться, что это — и протягивал мне. Я с усилием поднял глаза на его лицо — оно было мертвым, серым, с пустыми глазницами.

Я вскакиваю с кровати. Не знаю, зачем мне это, но я должен увидеть его. Немедленно. Убедиться в том, что он в порядке — пока. Или уже нет. Просто увидеть его лицо, живое. В этом нет никакого смысла, это все осложнит, но я не привык ждать и раздумывать над смыслом. Я делаю то, что желаю прямо сейчас.

Порывисто одеваюсь, хватаю из шкафчика туго набитый кошелек — не знаю, какой прием ждёт меня в монастырской тюрьме, но любого можно купить. Мой взгляд падает на флягу, когда-то наполненную мною бренди. Это к месту. Я открываю и делаю большой глоток, поперхиваюсь обжигающей жидкостью, но бег сердца сразу замедляется, и мысли приходят в порядок. Я выбегаю из спальни в темный холл, освещенный одной дежурной свечой, в несколько прыжков одолеваю лестницу, ведущую вниз, к комнатам слуг. Быстро нахожу нужную дверь и открываю без стука:

— Громила, проснись!

В ответ на мой оклик в глубине каморки раздается возня и сопенье, и огромная фигура поднимается в слабом свете луны, проникающем сквозь облака.

— Ваша Светлость, — слышу я недоуменный голос и вижу, как Джон, именуемый Громилой, потирает лоб, а затем, очнувшись, вскакивает на ноги, закрывая собою окно.

Он не стражник — просто конюх, но силен, как медведь. И это тот, кому я доверяю с детства. Мы выходим в коридор, я стараюсь не смотреть на его лицо, обезображенное огнем, к счастью, моя голова находится на уровне груди Джона, и все, что я вижу — это густые заросли черных волос под его распахнутой рубахой.

— Снаряди мне карету. А сам поедешь за кучера, — я тихо приказываю, и следую за ним.

Мы едем молча по пустынным улицам города, едва освещаемых отдельными масляными фонарями. Холодно, я кутаюсь в плащ, стараясь натянуть его на щеки. Лишь у самой монастырской тюрьмы Громила произносит осторожно:

— Время, кажется, к утру, — в его голосе звучат ноты вопроса.

И правда, странное время для посещения. Окна зловещего помещения черны, у врат дремлет вооруженный монах, опираясь на алебарду. Я подхожу к нему, жестом приказывая Джону следовать за мной.

— Ваша Светлость! — выпрямляется стражник, разбуженный нашими шагами.

— Я прибыл узнать про опасного заключённого, — сочиняю на ходу, — Пропусти меня к смотрителю.

Стражник кивает, не имея права отказать сыну герцога. Я вхожу в темное, пропахшее свечами помещение. Откуда-то по сигналу привратника выходит сгорбленный старик в рясе с красными со сна глазами под нависшими бровями. Не теряя время на приветствие, сразу спрашиваю:

— Меня интересует арестованный больше недели назад Иаков Брэдли, — называю имя на их манер, чтобы умаслить, — Был ли он предан суду, наказан или еще содержится здесь?

Старик растерянно хлопает глазами, посматривая в окошко под потолком, наверное, желая понять, который час. Поясняю:

— Мне нужно допросить его о важном для моей семьи деле. Мой отец повелел мне.

Упоминание герцога не оставляет равнодушным даже священника, облечённого властью. Он опрометью бросается в свою комнату, выйдя уже с толстой регистрационной книгой. Я невольно пробегаю глазами по бесконечным строчкам имён, записанным мелким почерком, пока он листает в поисках нужной страницы — сколько людей томилось в этих стенах. Я не люблю людей, но моя неприязнь к Церкви куда сильнее. Наконец, монах поднимает глаза:

— Он здесь. Я провожу Вас.

Он склоняется, сжав четки перед грудью, и озирается на Громилу. Глаза старика чуть заметно расширяются, когда он сталкивается взглядом с отвратительным лицом Джона, губы монаха чуть заметно шевелятся, словно он шепчет охранительную молитву. Господь тебе не поможет.

В коридоре с камерами в нос ударяет запах плесени, застарелой мочи и разложения плоти. Я невольно закрываю рот рукой, борясь с подступившей тошнотой. Камеры закрыты деревянными дверями с небольшими окошками для передачи пайка. В каждом окошке непроницаемая темнота, но из глубины исходят звуки: люди стонут, ворочаются, бормочут что-то, стучат цепи, ведра. Меня пробирает дрожь, когда за спиной захлопывается решетка, перекрывающая выход из коридора. Мне хочется вцепиться в руку Громилы, как когда-то, но это глупо, я давно не ребенок.

Я мельком озираюсь, стараясь не выдать себя движением свечи в моей руке. По углам стоят два монаха-стражника, еще один идет рядом со стариком. Делаю глубокий вдох — мне нечего бояться, я не намерен делать ничего предосудительного, просто поговорю со старым другом и уйду. К тому же, я сын Его Светлости, правителя сих земель, где стоит проклятый монастырь. Выдох.

Остановив жестом сопровождающих, я один вхожу в указанную камеру, освещая свечой почти пустой каменный мешок под низкими сводами. Джейкоб лежит на сбитом из досок настиле шириной меньше локтя. Он спит, свернувшись в клубок, укрытый с головой каким-то куском мешковины. Свет будит его, он резко поднимается и отскакивает в угол камеры, закрывая лицо этой тряпкой. Я узнаю Джейкоба по светлым вьющимся волосам, сейчас всклоченным над головой — это точно он.

— Джейк, это я! Это я, — говорю тихо.

Он медленно опускает мешковину и изумленно спрашивает:

— Генри? — запинается. — Ваша Светлость?

Он не договаривает и заходится надсадным кашлем. Как быстро тюрьма сломила его тело. Я разглядываю его, в нерешительности стоя на отдалении: он одет в ту же нарядную рубашку со сборками на воротнике, в какой был в тот вечер, только теперь она изорвана, лишена пуговиц и покрыта темными пятнами и потеками. Джейкоб похудел еще больше, я вижу ложбинки между ребрами на его приоткрытой груди, а на коже — ссадины. Подхожу ближе и беру его подбородок в руку, приподнимаю его лицо, чтобы разглядеть. Скулы Джейкоба заострились, отчего он кажется намного старше, глаза запали, я совсем не вижу их в глубоких тенях глазниц — прямо как в моем ночном кошмаре. Я вздрагиваю и беру его руку, она горит.

— Тебя судили? — спрашиваю, непроизвольно перебирая его худые пальцы и глядя лишь на них.

Джейкоб хочет заговорить, но снова кашляет. Я протягиваю ему фляжку с бренди, которая лежала в моем кармане под плащом. Джейкоб не любит крепкую выпивку, осторожно делает глоток, затем начинает говорить, но с трудом, прерываясь, словно ему не хватает воздуха:

— Да, был суд. Там был человек — я его не знаю, средних лет. Он сказал, что я приставал к нему в кабаке, у ратуши. Он рассказал, что я снял ему штаны… силой, и сосал его член против его желания.

Я не знаю, что сказать. Я кладу другую ладонь на его щеку, и Джейкоб с готовностью приподнимает плечо, словно желая задержать мою руку. Он переводит дыхание и продолжает:

— Они сказали, что отрежут мне всё, — голос его совсем затихает, — Это больно, наверное… Лучше бы они убили меня. Почему они просто не казнят меня? — он поднимает на меня глаза, словно я знаю ответ. — Может мне сказать, что я убийца, чтобы меня повесили?

Я начинаю понимать, до какой степени отчаяния он доведен. Также я понимаю, что даже если Джейкоб назовется убийцей, и ему поверят, прежде чем казнить, они не откажут себе в удовольствии мучать его. Внезапно его потухший взгляд оживает, он приподнимает брови так, что я, наконец, вижу его глаза, непривычно темные и лихорадочно сверкающие.

— А может, ты убьешь меня, Генри? — он резко сжимает мою руку. — Раз ты пришел.

Я отстраняюсь в смятении. Я понимаю, что мне нужно уходить, да и вообще не стоило здесь появляться и бередить его сердце, ведь я ничем не могу помочь ему. Я хочу сделать шаг назад, но не могу отпустить его руку, хотя Джейкоб уже и не держит ее, его кисть ослабла и повисла в моей ладони, также как сам он весь сник, опустив голову на грудь.

Я не привык раздумывать подолгу, я просто делаю то, что желаю. Я тяну руку Джейкоба, призывая его подняться с пола. Он тяжело встает и падает в мои объятия. Его горячее тело лихорадит. Я заматываю его плечи в рыхлую тряпку и шепчу на ухо:

— Пойдем.

Джейкоб сгибается в приступе кашля, но следует за мной. Мне кажется, что он не до конца понимает происходящее. Я и сам не понимаю, что я задумал. Я выхожу в вонючий коридор — в нем заметно теплее, чем в камере — на ходу придумываю очередную ложь про герцога. Но видя разъяренное лицо старика-смотрителя, я понимаю, что мое вранье не поможет. Я бросаю молниеносный взгляд на стражника с алебардой, пинаю его коленом в пах, одновременно вырывая древко из рук и бросая на пол, а после ударяю его голову о каменную стену. Я вложил в этот удар всю злость, на какую был способен. Мне казалось раньше, что я холоден, и мое сердце не знает ни любви, ни ненависти, но это оказалось не так. Монах падает к нам под ноги с мертвым окровавленным лицом.

Громила удовлетворенно кивает, не скрывая удивления. Наверное, впервые в жизни я без содрогания смотрю на его стянутое старыми ожогами лицо — та мерзость, что творится в этом святом месте, куда страшнее Джона. Огромный конюх убивает двух других подоспевших стражников, воодушевленно и непринужденно, а потом еще и еще, последним умирает старик-смотритель, бросившийся на меня с алебардой — его молитва так и не достигла божественных ушей.

***

Карета мчит по ухабам дороги. Вдали от города начинается промозглый дождь, ветер треплет мокрые занавески на окнах и задувает внутрь повозки. Я жалею о том, что не догадался взять какой-нибудь одежды. Снимаю плащ и укрываю беспокойно спящего на полу кареты Джейкоба, чьи руки судорожно сжимают тюремную тряпку в руках. Его бьет озноб, но я верю, что все будет хорошо. Он молод и никогда не болел, его тело справится. Меня радует кошелек на моем поясе и фляга с выпивкой, которую я уже осушил наполовину.

Плотные тучи и серая пелена дождя не позволяют увидеть рассвета, но я понимаю, что уже утро. Громила на козлах совсем промок, и я приказываю ему остановить лошадей. Я предлагаю слуге вернуться в замок, пока мы не отъехали слишком далеко — это разумно, Джону незачем ломать привычный и довольно безбедный уклад жизни и подписывать себе приговор из-за обезумевшего барчука. Но он отказывается, молча качая головой. Все, что я услышал от него за эту поездку:

— Боюсь, ваш отец, Его Светлость…

— Боюсь, — прерываю его, — я больше не увижу его, Джон.

Жаль. Правда, очень жаль.

Я кладу руку на голову Джейкоба, проснувшегося из-за остановки. Его волосы спутаны, а лоб мокрый от горячечного пота. Громила никогда не видел Джейкоба, но догадывается, что между нами. Конюх был первым, кому я рассказал о том, что мне нравятся мужчины. Остальные в моем окружении узнали об этом не от меня.

Я опасаюсь погони, и, когда лошади отдохнули, мы продолжаем наш путь. На ум приходит лишь одно место, где нас не найдут доносчики Церкви. К вечеру изможденные лошади подвозят карету с болтающимся колесом к обрыву над холодным в этом время года южным морем. Там внизу я вижу картину, столь искусно запечатленную на гравюре в моей книге о герцогских землях: далеко в толщу свинцово-серых волн врезается мыс, сложенный из огромных каменных валунов, а на самом краю его — заброшенный маяк.

***

Я стою в единственной комнате домика у маяка и смотрю через крохотное окно на открытое море передо мной. Осенний дождь барабанит по стенам, холодные капли влетают внутрь через разбитое стекло. Должно быть, море кипит под таким ливнем, но мне не видно, я вижу лишь серую массу воды и ничего больше.

Громила стаскивает в комнату разную утварь и разорванные рыболовные снасти, найденные в маяке и на мысе. Он едва помещается в домике, а входя в дверь, вынужден сгибаться в три погибели. Здесь нет деревьев, но у входа сложены горой выловленные прежними обитателями из моря обточенные соленой водой ветки и целые стволы. Ближайший источник воды — в часе езды на лошади, я увидел ручей из окна кареты. Ближайший городок, где можно купить еды — еще дальше. Как раз туда сейчас отправляется Джон с несколькими монетами из моего кошелька. У него слишком приметная внешность, но выбора у нас нет. Зато здесь много травы выше, на скале, лошадям будет что есть, если не ляжет снег.

Я устало приседаю на пол возле прогнившей лежанки, на которой спит Джейкоб. Мне кажется, ему становится легче, жар спадает. Я глажу его прохладную руку и осознаю, наконец, что натворил сегодня. Я выпиваю последний глоток из фляги. Что же дальше?