Семейный ужин

When we move,

We camouflage ourselves,

We stand in the shadows waiting,

We live for this and nothing more,

We are what you created.

«Однажды я куплю крысиного яда, приготовлю ужин и приглашу на него всю семью. День мучений, но зато всю оставшуюся жизнь не будет никаких проблем».

Сколько раз он утешал себя этим, сколько раз успокаивал, обещая, что каждый его обидчик рано или поздно получит счёт, оплачивать который предстоит всю жизнь?

Готовка была его хобби. Пожалуй, она была единственной вещью, что ему позволили себе оставить. Но и её эти люди сумели от начала и до конца наполнить своим ядом. Не важно что, когда и как он готовил, всё подвергалось критике, намеренно отметалось, а то и вовсе портилось.

Габ сидел на кухне и молча смотрел в окно, за которым уныло моросил дождь. Природа в промозглые дни октября напоминала забитого, затравленного ребёнка, тихо хнычущего в углу. Ребёнка настолько потерянного, что нет сил даже на крик. Ребёнка, который только и может сидеть в углу, молча размазывать слёзы и сопли по щекам и верить, что когда-то мелькнёт в окошке свет.

Ребёнок — слабое существо. Ничтожное. Бесполезное. И жизнь его, подобно рабам древности, целиком и полностью зависит от милости того, кто будет на месте «господина».

Габ точным движением смахнул пепел с сигареты в сковороду, где обжаривалась курица. Нож в холодных пальцах привычно отстукивал незамысловатый ритм, мелко нарезая лук. Ни одного лишнего движения в столь обычном ритуале. Голова покачивалась в такт музыке, Габ бы и подпевал, как всегда, но украденный ангиной голос так пока и не вернулся.

Власть родителя над ребёнком безгранична. Он понял это слишком рано. Тогда, когда Она, называвшая себя матерью, в первый раз отходила его, трёхлетнего, ремнём до кроваво-красных полос на ногах. Суровое наказание приводилось в исполнение всем, что только могло попасться под руку, и следовало за малейший проступок, за неверное слово, за непонравившийся взгляд.

Отец его почти всё время проводил на работе, хватаясь за любое дело, способное принести деньги. Нелегко содержать ребёнка, которого, словно прокажённого, с самого рождения преследуют по пятам болезни. Развод, столь желанный его матерью, после череды скандалов был получен. Отец ушёл, напоминая о себе небольшими суммами раз в месяц. Пусть Габу и не хватало отца в детстве, но со временем он понял причины ухода и ни капли не осуждал. Страшнее человека, чем его мать, вряд ли можно было бы представить.

Лук был сладким и хрустел на зубах. Хотя, возможно, Габ просто не пылал к этому овощу той ненавистью, что сжигала мать и сестру. Габ вообще ел почти всё в те редкие минуты, когда удавалось увильнуть от дел.

Его мать была чудной женщиной, которую окружающие любили за чувство юмора, необычные идеи и добрый и весёлый нрав. Ориентированная на общество, на публику.

«Почти актриса, — часто повторял он сам себе. — Ёбаная лживая сука».

Мать гордилась дисциплиной в семье, хвасталась всем, что она демократична и договаривается обо всём со своими детьми, а потому они живут лучше многих других. Он действительно посмел пойти против матери всего один раз. В пылу ссоры он закричал ей, что обратится в полицию, что расскажет всё. Вечером, сидя у ванны, он блевал желчью и кровью.

«Упал».

«Подрался на улице».

«Пытался сбежать из дома».

«Проблемный ребёнок».

«Очень жаль, что из маленьких ангелочков вырастают неблагодарные мрази».

Мать нашла способ связать ему руки. Белые листы, хранившиеся в сейфе, поставленным голосом женщины-психолога рассказывали о его недееспособности. О замкнутости. О неконтролируемой агрессии. О подозрениях на умственную неполноценность. Пока листы просто пылились под замком, ведь матери была необходима его работа. Был необходим мальчик на побегушках, покорно выполнявший все поручения, которыми она сама не хотела заниматься. Что значит слово парня, тихого, замкнутого и мрачного, против слова уважаемой женщины, главным умением которой было подлизываться к людям?

Она вытягивала жизнь из окружающих. Чем больше она жила, радовалась и цвела, тем сильнее он в свои двадцать с небольшим лет походил на зомби.

Масло на сковороде зашипело, когда он добавил к курице лук и чернослив. Габ затушил сигарету. В пепельнице она была уже третьей. Новая, вытащенная из пачки, не заставила себя долго ждать. Габ затянулся. Выдохнул дым в потолок. Во взгляде собаки, преданно следившей за каждым движением хозяина, читалось неодобрение. Габ же лишь виновато покачал головой.

— Как думаешь, Эная, достаточно готово?

Собака унаследовала имя своей предшественницы, хотя и была всего лишь дворняжкой с явной примесью крови овчарки, что мало в общем-то влияло на острый ум, весёлый характер и бесконечную преданность. Эная смотрела на хозяина с грустью, будто понимала всё, что происходило в комнате. Габ потрепал собаку по холке и вернулся к плите. Вместе со специями в сковороду полетела зелень. Габ улыбался, перекатывая сигарету во рту и не забывая стряхивать с неё пепел.

Через полчаса Габ запер тихо поскуливающую Энаю в комнате. Родственники начали неспеша подтягиваться к ужину. Последними пришли, как повелось, тётка с мужем-бизнесменом. Все сидели за столом и обсуждали самые свежие новости. Новые законопроекты и налоги. Беременность то ли дальней родственницы, то ли знакомой. Хвастались последними достижениями либо жаловались на неудачи.

Габ нарезал круги от кухни до зала, где был накрыт стол, чудом умещающий за собой всех родственников. Принести все салаты, расставить тарелки с горячим, открыть алкоголь. Габ молча улыбался, как и положено хорошему, послушному сыну. Когда последний родственник получил свою порцию, Габ тоже получил право сесть за стол.

Ребёнок слабый, но не безмозглый. Он всё видит и запоминает. Обиды нарастают подобно снежному кому, который однажды может превратиться в лавину. Таким был и он. Смирился с тихой жизнью, но видел всё и всё запоминал. Вёл внутренний список, куда заносил поступки всех окружающих. Плохие и хорошие. Те, что причинили ему боль, и те, что сумели хоть как-то залатать одну из тысячи трещин, покрывавших его душу.

Родственники накинулись на еду как боровы. Жирные, ненасытные боровы, которые даже не подозревают о том, что рано или поздно окажутся под ножом мясника. И впереди всех, разумеется, была мать. Старая жирная сука жрала так, будто не она утром билась в слезах, пытаясь застегнуть под тремя складками несчастную юбку, трещащую по всем швам. Рядом уплетала за обе щёки тушёную курицу сестрица, нежная принцесса, не получившая в своей жизни ни единого упрёка, всегда так легко и просто сваливавшая вину на старшего брата, зато резво прибегающая к нему, как только в дверь стучались проблемы.

Тушёная с черносливом курица. Пюре. Три салата. Яблочный и грушевый пироги. Водка, активно мешаемая то с коньяком, то с пивом. Чистая водка. Коньяк. Пиво. Вино. На любой вкус и цвет, как говорится. И родственники поглощали всё, совершенно не замечая что и с чем мешают. Закуски исчезали в их глотках, как карты в руках фокусника.

Габ пил апельсиновый сок и следил за тем, как споры родственников становились ожесточённее, а животы больше. Тётка вышла в ванную. Другая, в сопровождении мужа-алкоголика и троюродных и сводных сестёр, отправилась курить на кухню. Остальные же постепенно успокаивались. Габ улыбался, наблюдая за заплетающимися языками, свисающими руками и подёргивающимися телами.

Замечательный дядюшка-бизнесмен, всю жизнь шедший по головам, склонил свою в тарелку с недоеденным мясом. Старый плешивый жлоб. Самодовольный выродок, только и способный, что тискать в сауне под водку шлюх. Он так и не заплатил Габу за три года работы.

«Будь доволен тем, что тебе позволили работать, сосунок».

«Благодари уже за это».

«Ничтожество».

«Мальчик на побегушках».

И Габ благодарил. Именно в фирме дяди он познакомился с химиком-неудачником. Тот был поистине чарующим в своей рассеянности, но вот в химии ему не было равных. Именно он показал Габу своё изобретение, на которое возлагались огромные надежды. Химик рассчитывал на интерес и любовь такого же, как ему казалось, загнанного неудачника. Он её и получил. Одна или две ночи, Габ не заморачивался из-за такой мелочи. Тем более, что во время очередного эксперимента химик трагически погиб в пожаре, охватившем квартиру в один миг.

Старая жирная шлюха сидела с синеющими губами. Габ никогда не любил мать. Та вытребовала у отца развод, угрожая заявить в полицию на регулярные побои. Даже демонстрировала три шва на голове. Габ искренне жалел, что тот, кто это сделал, не довёл дело до конца. Она пила таблетки и изображала жертву, загнанную работой, тираном-мужем и неблагодарными детьми. Почти святая. Только вот святые не тащат в дом женатых любовников через месяц после развода.

«Тебе нравится ужин, матушка?»

Сестра конвульсивно дёргалась, зажатая между столом и высокой спинкой стула, столь заботливо придвинутого старшим братом. Габ ненавидел эту маленькую сучку, сколько себя помнил. Габ много раз пытался наладить с ней отношения. Быть хорошим старшим братом. Но маленькая сука унаследовала дрянной характер матери, была столь же скользкой и изворотливой. Лицемерной. Лживой.

«Габби».

«Тупица».

«Бесполезный ублюдок».

Габ склонился к лицу Лизетты. Он должен был видеть в её лице черты, схожие с его. В тёмных глазах. В пухлых губах. В изгибе бровей. Он и замечал их, только вот годы, прожитые рядом, куда чаще находили изъяны. То, что отличало её от него. То, что сближало с матерью. Глаза Лизетты дёрнулись и, казалось, сосредоточились на улыбающемся лице брата. Губы дрожали. Обожжённая рука, заботливо покрытая перчаткой, против воли дёрнулась. Габ ударил сестру по лицу. Второй раз. Третий. У Лизетты было много парней, а они, как всем известно, ужасно ревнивы. Маленькая грязная стерва позволяла себе делать и говорить те вещи, за которые можно пострадать.

Выдохнув, Габ вытащил из кармана рубашки сигареты. Закурил. Оглядел зал, мгновенно ставший подобием склепа. Удовлетворённо выдохнул. Под столом тоскливо зазвенели бутылки, стоило ему отправить под скатерть скатившуюся со стола банку. Смесь из самых обычных порошков, абсолютно простая и незаметная, легко перекрываемая острыми и ароматными специями. В сумме с алкоголем становящаяся куда смертельнее крысиного яда, о котором он грёзил всё детство.

Эная за дверью скулила в голос. Габ выпустил собаку, тут же растерянно усевшуюся посреди коридора. Знала? Верила? Габ запер её в комнате, прекрасно зная о любви родственников вопреки всем запретам кормить животное со стола всем без разбору. Габ любил мелкую, щенок же, чувствуя это, отвечал безоговорочной преданностью. Поэтому Габ не пустил Энаю, поглядывающую на дверь соседней с залом комнаты, в саму комнату. Там, за меньшим столом, сидели дети родственников, самому старшему из которых только-только исполнилось четырнадцать.

Их отравление было не сильным и не смертельным. Соседка, которая обязательно заявится утром, обнаружит незапертую дверь, а за ней могильник с живыми, но находящимися в беспамятстве детьми. Вызовет скорую. Возможно, полицию. После анализов все придут к выводу, что на семейном торжестве все просто отравились палёным алкоголем. Бывает, разве нет?

Бумаги, проклятые бумаги, всю жизнь сковывавшие его словно ошейник с шипами вовнутрь, были сожжены. Сейф не пришлось ломать — ключи обнаружились в кармане матери. Туда они и вернулись после всего. Проходя мимо дяди, Габ похлопал бездыханное тело по плечу. Тот активно налегал на алкоголь не только потому, что был до него большим охотником. Он утром узнал о банкротстве, но ещё надеялся поправить дела своей фирмы. Даже было жалко, что он так и не узнал, что большая часть денег была выведена Габом, потратившим два года бессонных ночей на отместку любимому родственнику.

На прощание оглядел замершие тела людей, которых он мог бы назвать родственниками. Дай они ему такой шанс. Габ подхватил две сумки, в которых легко и просто поместились все его вещи. Подозвал Энаю, прицепил карабин поводка к ошейнику. Выставил на лестницу пепельницу, кинув пару окурков рядом. Без сожаления спустился по ступеням.

Габ как раз успевал на последнюю электричку, отправляющуюся в соседний город, где он, по планам, должен был быть последние два дня и эту ночь. Эная трусила рядом, поглядывая то на любимого хозяина, то на наглых сорок. Габ чувствовал, что собака, несмотря на возраст, прекрасно понимала, что произошло. Животные вообще, как он заметил, весьма чувствительны к смерти. Но вот только от матери и сестры, да и других, нередко доставалось и собаке. Её пинали и шпыняли. Дразнили и оставляли без воды и еды. А сейчас что Габ, что Эная были свободны.

Ребенок не рождается хорошим или плохим, он — отражение родителей, отражение каждого дела, плохого или хорошего, каждого слова и каждой мысли. Глупо полагать, что жертва не сумеет сохранить в себе искру воли и не станет однажды палачом. Родители не замечают того, что лепят ребёнка своими руками. Создают того, кто может принести им стакан воды в старости. Или затянуть удавку на слишком мерзкой шее.

Синий дым поднимался к небу. Габ не думал о том, что будет дальше. И впервые, наверное, не думал о том, что было прежде. Вся власть была в его руках. Его ждала свобода и жизнь с чистого листа. Там, где не нужно будет нервно вздрагивать в ожидании звонка. Там, где он не будет раз в полгода лечить сотрясение. Там, где не придётся пить таблетки от головной боли после ежевечернего скандала. Там, где не придётся сокращать его имя — Габриэль — до короткого, ущербного, но так любимого родственниками «Габ».