Эти полмесяца прошли на удивление спокойно. Работы было много, иногда — очень сложной, но в целом все было подозрительно нормально.
Нарочинская держалась бодрячком (или мастерски делала вид) и Брагина к себе дальше «привет-как дела» не подпускала. Михалева, хоть и старалась почаще попадаться на глаза, особо к Олегу не лезла. У Куликова и Лазарева в кои-то веки ничего не случалось. И даже у Нины с Неклюдовым во внеочередной раз наступило перемирие.
Все было непривычным для человека, жизнь которого с давних пор строилась на перепрыгивании из одной проблемы в другую.
Появилось время подумать. Не в темпе бешеного дикобраза, а полноценно, никуда не торопясь. Наверное, это было даже полезно, но Олега результаты собственной мыследеятельности не радовали. Все они сводились к трем людям: дочери и обоим Нарочинским.
Брагин прекрасно понимал, что хорошим отцом он не стал. Да и не станет уже, во всяком случае для Тамарки. Просто потому, что теперь они слишком далеко друг от друга. Просто потому, что Эмма, оказавшись умнее многих его пассий, да и самого Олега, не стала цепляться за мужчину, а продолжила жить дальше.
Винить ее в этом Брагин не имел права. И не винил.
Но горькое послевкусие, которое преследовало его с момента отъезда Луспарян, с каждой неделей становилось все сильнее.
Владимира Нарочинского он хорошо помнил с институтских времен. Невысокий и, на первый взгляд, не самый взрачный мужчина влюблял в свой предмет всех, кому доводилось послушать профессора хотя бы пару минут. Сдержанное обаяние, умение держать лицо в самых неожиданных ситуациях, изящное чувство юмора и потрясающее мастерство оратора быстро сделали Нарочинского одним из любимых преподов в меде.
Меньше всего Брагин тогда мог предполагать, что когда-то ему придется выдергивать своего уже неизлечимо больного педагога с того света. Выдергивать, понимая, что исход все равно будет один.
— Да умрет он дома.
— Слушай, Брагин! Он в любом случае умрет. Может он хотя бы выбрать, где?..
Хотя нет. Меньше всего Олег предполагал, что его, уже во взрослом возрасте, с Нарочинским свяжет профессорская дочь.
Марина была самой непонятной из женщин, встретившихся на его пути. Унаследовав отцовские обаяние, темперамент и привычку проживать эмоции в гордом одиночестве, она окружила себя такими броненосными джунглями, что, по мнению Брагина, запуталась в них сама. Не говоря уже о других. И о нем.
А столько недюжинной силы и одновременно с ней невесомой слабости Олег не встречал ни в одном человеке. Просто не понимал, как это может сочетаться.
Он сходил с ума от ее метаний: пришла-ушла, позвала-прогнала — и так по кругу. Поэтому, сначала, и не осознавал серьезность срывов Марины в полной мере. Хотя все было очевидным. Но, видимо, собственное эго для Брагина оказалось важнее.
— Как же ты справляешься-то?
— Да нормально все. Что мне его теперь, в дом престарелых, что ли, сдавать?.. Ну жру отцовское снотворное, время от времени, когда уже совсем напрягаюсь.
— Ты со снотворным-то поаккуратнее. Привыкание бывает.
Он даже тогда посчитал, что силы в Нарочинской больше, чем всего остального. Потому и ее полуночную истерику, а потом и разговор на Нинкином крыльце с просьбами бросить Михалеву воспринял как капризы. Попытку заполучить его в полное владение. Ну, раз уж он так удачно подвернулся: сначала в ординаторской и потом, когда приехал возвращать перепутанный телефон.
Так хотел тогда сделать что-то назло Марине! Даже промелькнула крамольная мысль предложить Лене пожениться. Олег ее даже почти озвучил. Но, к счастью, вовремя представил, что тогда ему придется просыпаться с Михалевой каждый день.
И только недавно Брагина накрыло осознанием того, какой же он идиот.
***
Когда Марина прислала ему смс-ку, мир не рухнул, но стало очень больно. Потому что в сообщении было всего два слова:
Папа умер.
Пробок не было, поэтому Брагин примчался быстро. Хотя если бы и были, это бы его не остановило.
Она открыла дверь сразу — видимо, ждала. Или просто сидела в коридоре, будучи не в силах вернуться в комнату.
Олег сразу сгреб ее в охапку:
— Мариш, — хрипло произнес он и ужаснулся.
В глазах Нарочинской была выжженная дотла пустошь. И больше ничего — ни одного чувства, ни одной слезинки. Лицо женщины тоже было пугающе спокойным.
Как у куклы, которую забыли завести.
Мужчина мотнул головой, прогоняя дурные ассоциации, и слегка встряхнул Нарочинскую за плечи:
— Марина! Слышишь меня?
— Слышу, — блеклый, практически механический голос. — Не кричи.
— Прости, — начал гладить Марину по щеке, пытаясь поймать хоть малейший оттенок эмоции. Любой. Но его не было. — А где?..
— Папу увезли уже, — тем же тоном отозвалась Нарочинская. — Похороны послезавтра.
— Что мне сделать?
— Ничего не надо, Олег.