Густая тьма тяжело давит на череп и сломанные рёбра, вгрызается в оплетенные серебром молодой седины виски, жжёт глотку и лёгкие сухой ядовитой горечью стоялого воздуха клетки, в которую они попались, как полные идиоты, как маленькая наивная Алиса свалившись в бездонную нору, вот только на её дне обитают вовсе не белые кролики.
Их сторожат три полубога, ещё лет в пять от роду осознавшие безнадёжность мечтаний о светлом будущем и мирной жизни, прогнившие изнутри чёрной ненавистью к богам, бросившим их — своих случайных и нежеланных детей — подыхать в грязной пыли подворотен Америки, и Перси даже не пытается договориться с ними высыхающим, как тина на раскалённых камнях побережья, заплетающимся языком. Бесполезно.
Джейсон едва в сознании, и его глаза в чернильном разливе подземной тьмы тускло искрят голубо-белыми нитями, когда он мычит что-то бессвязное, заставляя себя не терять сознание даже с рваной дырой меж ребер. От уголка его разбитых губ вязко стекает сгусток чёрной крови, и Перси следит за этим пустым взглядом.
Перси осознаёт, что или он вытаскивает их отсюда каким нахер угодно способом, или они бесславно подыхают под душащим покровом густо-чернильной тьмы если не от ран, то от химических ожогов дыхательных путей и гниения самоненависти в сердцевинах тяжело и глухо бьющихся о поломанные рёбра сердец. Перси перерезает глотку своей панике, подступающей к горлу горькой желчью и стылым скользким ужасом, и пытается чувствовать.
Ему так чертовски глубоко и от души похер, будет ли это этично, одобрят ли это его наставники, отец и мама, его возлюбленная Аннабет, не предаст ли он себя, не сломает ли и вырвет с корнем хребет своим принципам и идеалам, оставляя их грудой костей и рваной окровавленной плоти иссыхать на грязной земле. Перси похер. Перси готов на все. Перси до животного ужаса, отключения мозга, остановки сердца и адреналинового шторма в крови не хочет умирать.
И Перси чувствует. Его мокро-лохматым затылком, сломанными рёбрами и избитыми ногами пришибает к сырой холодной стене от облегчения и счастья, когда он понимает, что нашёл выход, что у них есть шанс выжить, что у него есть шанс, и он нагло, полубезумно ухмыляется густой тьме, бросая вызов мойрам.
— Джейсон, — высушено жаждой и измучено хрипит Перси на латыни, чтобы его понял Джейсон и не поняли остальные, и слабый дрожащий голос едва ему подчиняется. — Мы хотим жить?
— Эй, ублюдок Посейдона, пасть заткни свою карасью, — свысока бросает девица, закованная в сияющий медью римский доспех, лживые представления о реальности и своё безграничное, как первобытный хаос, самомнение. Перси её игнорирует. Перси будет её совсем не жаль.
— Д-да, — слабо, тише текущего по заросшей мхом и грязью стене концентрата яда и сточных вод, выдавливает из себя Джейсон на латыни в ответ вместе с новым кровавым сгустком. От рассудка и принципов Перси не остаётся и смытого морским бризом праха, и Перси счастливо и радостно хихикает, принимая согласие Джейсона за моральное разрешение и сигнал к действию.
— Че, смешно тебе?! — громыхает второй страж — бесформенный мешок органов, костей и облитого потом, как лаком, жира — мерзким низким басом, а девица в доспехах презрительно и насмешливо косится на Перси, когда третий страж — прекрасный молодой юноша с полотен эпохи Ренессанса — красуясь перед ней, брезгливо тычет лежачего и избитого в фарш Перси древком копья, будто любопытный ребёнок тычет палкой в разлагающийся кошачий труп. Перси снова хихикает.
Стражи насмехаются и презирают на почтенном расстоянии от Перси, будто он, связанный разодравшей его до мяса и костей верёвкой, набросится и покусает им ноги, как бешеный, но не опасный кошак с заброшенной свалки. Джейсон тускло, едва видно сверкает голубо-белой осознанностью и жизнью во взгляде, как старый дешёвый фонарик, который перегорит через пару минут.
Стражи гогочут над безмозглыми шутками и угрожают, что Джейсон и Перси непременно подохнут, как только вернётся их босс, и Перси вторит их смеху самозабвенно-безумно, как слетевший с катушек психопат. Он чувствует силу, она жжёт и испепеляет его разодранные руки, она разливается по мышцам и пылает в крови ураганом Катрина, от неё тлеют обугленные кончики пальцев, изнемогая от необходимости дать ей волю сейчас же.
Перси себя отпускает. Он чувствует густые черно-алые потоки, горячие и буйные, узорным плетением вьющиеся совсем рядом и пульсирующие жаром жизни в трёх оболочках из белых костей и бренной плоти — слишком хрупких, чтобы удержать мощь течений, когда Перси помогает им взбеситься и проявить себя в своей влажной густо-кровавой красе.
Стражи — «и как же это возможно?» ехидно ухмыляется Перси — не справляются с потоком собственной крови, и их разрывает изнутри горячим и алым с такой лёгкостью, будто они — надувные шарики, натянутые на конец пожарного шланга.
Ошмётки мяса и обломки костей разлетаются по тьме клетки, холодный сырой камень заливает густой горячей кровью, пропитывая оборванные джинсы и ударяя в нос железом и гнилью. Джейсон, ошпаренный бордовой волной и задетый парой осколков чьих-то костей, с влажным бульканьем чёрной крови выдавливает из себя пару бессильных ругательств, но держится в сознании, пока Перси ползет по кровавому месиву к бесхозному оружию и сумкам, где обязаны быть пара кубиков амброзии и отобранный у него Анаклузмос.
— Аннабет бы не поняла, — веселым высушеным хрипом хихикает Перси сквозь режущую боль вместо ребер, оплетающую душным белым покровом всё тело слабость и медленно разъедающее его изнутри серной кислотой понимание, что он натворил и на что он способен. Увлечённо роется в окровавленных останках и каше чужих вещей. — Аннабет бы предпочла умереть.
— Ан..бт зд..сь нет, — полу шепчет, полу выстанывает сквозь боль и ужас Джейсон, захлебываясь кровью и теряя половину звуков в надрывном сорванном дыхании. — Ей не об..тл..но зн..ть. — Он хрипит что-то бессвязное, закашливаясь от боли, и умолкает.
— А ты ей не расскажешь, — кивает Перси ядовитой тьме и довольно, почти блаженно, почти эротично стонет, когда бронзой лезвия родного Анаклузмоса освобождает изрезанные обезображенные руки. — Подожди, не умирай, тут должна быть амброзия. Щас отдышимся и свалим отсюда.