К Вячеславу приходит женщина из деревни за каким-нибудь средством от несварения для ее пятого ребенка, поэтому Дима, чтобы не мешаться под ногами и никого не смущать, сидит на крыльце дома и пьет чёрный чай; третью кружку за сегодня.

На улице все еще дождливо и пасмурно и кажется, что теплые деньки ушли до следующего лета; почти каждый день идет дождь, сильный или слабый не важно, главное, что он идет и размывает дорожки, грядки у бабушки в огороде и берега озера, где теперь не покупаешься. Дима чувствует, как с каждым новым днем августа ему становится все тоскливее, а в голове без остановки жужжат мысли.

Дима чувствует себя грязью в лужах на дорожке к дому Вячеслава.

Почесывая усы, Дима лениво пьет свой чай, который Вячеслав зовет не иначе как «вредной бурдой», и смотрит на редкие капли дождя, падающие с неба раз в несколько секунд.

И думает. Думает-думает-думает, что Вячеслав, в самом деле его поцеловал. Нет, сначала он сам как-то совершенно незаметно и невозмутимо сказал, что Слава ему нравится, а уже потом они целовались и Дима никогда еще не чувствовал настолько сильный душевный подъем.

За свою жизнь Дима — без хвастовства — целовался очень много раз; трахался намного реже, но целовался очень много и часто, потому что любит поцелуи больше, чем секс, а еще, потому что это можно сделать быстрее и проще, чем перепихнуться.

Дима целовался и с парнями, и с девушками, у него богатый опыт и ему есть с чем сравнивать, но при всем при этом ему не с чем сравнить поцелуй с Вячеславом. Он и аккуратный, и в то же время напористый, и неумелый, и готовый, и осознанный, и не очень, и мягкий, и уверенный в одно и то же время. Сколько бы Дима не вспоминал, он не может припомнить, чтобы еще с кем-то было сразу столько всего, а ведь их со Славой поцелуй длился не дольше пяти секунд.

Дверь хлопает и крыльцо скрипит под чьи-то шагами; Дима смотрит, как та женщина уходит, накидывая на голову капюшон дождевика, и торопливо семенит в сторону деревни, над которой вроде начинает проклевываться сквозь тучи солнце.

Появляется радуга.

— Умка.

Слава зовет его тихо и неуверенно, а еще не подходит к нему, не садится рядом. Неужели стесняется? Или хуже — боится? Не хочет?

— Заходи в дом.

Он уходит, но оставляет дверь открытой; Дима сидит еще несколько секунд, глядя, как радуга постепенно исчезает, но потом со вздохом встает и заходит в дом. Вячеслав копошится возле стола, гремя склянками, бросает на него мимолетный взгляд и снова перебирает тонкими пальцами свои колбочки и бутылочки, перевязанные ленточками и кусочками ткани.

Они молчат и молчат, и все кажется каким-то неправильным, но никто не решается сделать первый шаг; Дима отстукивает по полу нервный ритм, кусает губыи пилит Вячеслава взглядом, уже даже рот открывает, собираясь сказать хоть что-нибудь просто, чтобы сказать, но Слава его опережает.

— Пойдем, покажу кое-что.

Дима только смотрит на него ошарашенно, потому что, как и всегда, ожидал чего угодно, но не вот этого. И его шок становится только сильней, когда Слава приглашающе открывает дверь своей комнаты и выжидающе на Диму смотрит, одними глазами говоря «проходи».

— Да заходи уже, — не выдерживает он долгого молчания, ну или думает, что без слов Дима все-таки не понял, и почти пинками заталкивает его в комнату.

Первое, что бросается Умецкому в глаза — проигрыватель на столе у окна. Кроме него на столе ничего нет, там идеальный порядок и, наверное, даже ни пылинки; по обеим сторонам от стола две длинные полки с аккуратно выстроенными рядами книг, несколько баночек и бутылок, наполненными бусинами, пара мягких игрушек, несколько больших свечей и светильник. В изголовье кровати ютилась шестиструнка.

Окно приоткрыто и дождливый ветерок колышет легкий белый тюль над односпальной кроватью, заправленной пледом. На тумбочке коробка, какая-то игрушка и стопка из нескольких книг и блокнотов; у края кровати на полу Дима замечает разбросанные карандаши.

— У меня была другая жизнь. — Голос Вячеслава как ножом разрезает тишину. — До восемнадцати я жил с отцом. Учился в школе. Но всегда чувствовал себя… чужим. У меня никогда не было друзей, никто не хотел со мной общаться, потому что все считали меня странным. Наверное, потому что я с самого рождения был для того, чтобы в итоге оказаться в этом лесу, куда меня всегда неосознанно тянуло. Когда мне исполнилось восемнадцать, я больше не смог игнорировать это чувство и уехал. И все сразу встало на свои места. Я на месте. Надеюсь, ты понимаешь, что мне правда хорошо здесь и ничего там меня не ждет и не держит.

Дима молчит минуту, другую, третью; думает и думает, прокручивает в голове все слова Вячеслава и мысленно дает себе подзатыльника за то, какой он эгоист.

Слава стоит совсем рядом, когда Дима поворачивается, и смотрит на него снизу вверх своими необычными глазами, как и всегда, в душу заглядывает, но сейчас как будто и кусочек своей туда положить пытается.

— Прости, Слав, — наконец говорит Дима. — Прости, что давил и достал тебя этим. Просто мне казалось, что ты… что я для тебя что-то значу и ты…

— Уеду за тобой в город?

— Наверное, — Дима жмет плечами, только сейчас, услышав это вслух, понимая, как ужасно это звучит и выглядит. Просто он почувствовал что-то сильное, взял с чего-то, что оно есть и у Вячеслава, а теперь понимает, что даже ради такого Слава не может и не хочет бросить все для него привычное. — Какой я урод, а.

— Не урод, — мягко улыбается Слава. — Просто ты… влюбился.

Дима поднимает на него испуганный взгляд, хочет что-то сказать, но Слава его опережает.

— Я это давно от тебя почувствовал. И сначала подумал, что сам начинаю чувствовать то же самое только из-за тебя, потому что я просто перенимаю чужие эмоции, но…

Дима замирает в страхе, потому что вообще не понимает, чего можно ожидать после этого длинного «но», которое затягивается, ставя жирное многоточие в их разговоре.

— Но, — когда Вячеслав снова заговаривает, Дима вздрагивает и понимает, что все это время даже не дышал. — Нет. Это не просто скопированные эмоции. — Слава смотрит ему в глаза, проговаривая следующие слова. — Ты мне тоже нравишься, Умка.

Дима дергается с места, едва Вячеслав успевает договорить, и с размаху в него врезается; тот охает, теряется, смотрит растерянно, но так и проглатывает все слова, потому что Дима его целует.

И снова целует. И снова. И снова. Они дышат в коротких перерывах и снова целуются, мягко, тепло и мокро, неумело — со стороны Вячеслава, нежно — со стороны Димы.

Почувствовав, как руки Вячеслава плавно обвивают его пояс, Дима смелеет и обхватывает ладонями его лицо, гладит большими пальцами щеки, пока целует, и чувствует, как Слава улыбается в поцелуй.

— Нравишься, Слав, нравишься, очень, — отодвинувшись, шепчет Дима в его приоткрытые губы; чувствует, как Слава подрагивает мелко и дышит тихо, словно боясь спугнуть, глаза не открывает. — Просто ужас как. Я понимаю, что отношения не строятся за такой короткий срок и чувств возникнуть не может, но… может, у нас получилось? Потому что я столько всего к тебе чувствую.

— И тебе это все не кажется курортным романом?

После этого вопроса, заданного тихим надломленным голосом, Дима отодвигается и смотрит Вячеславу в лицо. И видит, что тот напуган. И вопрос этот задал по той же причине, и даже сам Дима об этом думал, потому что со стороны все и правда выглядит, как курортный роман, короткий, жаркий, нужный, но заканчивающийся и ни к чему не приводящий, не обязывающий.

Но Дима так не хочет. Слава не короткая отпускная интрижка, он буквально стал для Димы смыслом всего за несколько дней, придал жизни цвет и вкус, окрасил ее в какие-то новые невозможные цвета.

Он не увлечение, он — буквально все. И Диме плевать, если это звучит слишком пафосно.

— Я не хочу ничего этого, если это продлится до конца лета, — видимо, не дождавшись от него реакции, снова заговаривает Слава. — Не хочу быть для тебя на один раз только, потому что я просто подвернулся под руку, не…

— Слав, Слав, Слав, стой. — Дима хватает Вячеслава за плечи, смотрит ему в глаза, замечая, что те испуганные и, кажется, уже на мокром месте. — Я… да у меня даже в мыслях не было, что это на один раз. Что ты на один раз. Ты не подвернулся под руку, ты правда прочно засел у меня в голове еще с первой нашей встречи, и я ни разу не думал, что смогу остановиться просто уехав. Я, может, и похож на такого козла, но я не такой. Я бы никогда не стал так пользоваться человеком. — По щеке Вячеслава все-таки бежит слеза, и Дима быстро стирает ее большим пальцем. — Ну, Слава. Ты мне не веришь?

— Я боюсь поверить, — звенящим от подступающих слез голосом говорит Вячеслав. У Димы от этого звука кровь стынет. — Боюсь, что ты уедешь и мы больше не увидимся, потому что на самом деле я никогда не был тебе нужен.

С каждым словом голос Вячеслава ломается все сильней, а еще Дима5 внезапно чувствует — дом будто бы приходит в движение; это едва заметно, но проявляется в звоне склянок, в дребезжании карандашей и ручек в подставке, даже во внезапно поднявшемся ветре, который врывается в комнату через открытое окно гораздо наглее.

— У тебя ведь вся жизнь там, в городе, а я кто и где, чтобы ты из-за меня…

— Вячеслав, — неожиданно даже для самого себя очень повелительно и низко говорит Дима. Сам на секунду теряетсях, но быстро принимает серьезный вид, чтобы у притихшего Славы не возникло сомнений в том, что он сейчас будет говорить максимально серьезно. — Я повторяю тебе: я даже не думал о том, чтобы закончить все это сразу после отъезда, просто потому что я уехал, а ты здесь и нам нет смысла что-то продолжать. Я… правда, пока и не думал, что делать, когда уехать мне все-таки придется, но знай — я точно придумаю, что нам делать. Потому что я не хочу тебя отпускать.

Вячеслав бродит взглядом по его лицу, смотрит с надеждой по-прежнему влажными глазами и молчит. А потом просто обнимает. И лес за окном разом успокаивается, и ветер, и звон. Становится так тихо, что Дима думает — успокоилось вместе с Вячеславом.

— Я тоже не хочу тебя отпускать, — шепчет Диме в шею, обдавая ее теплым дыханием.

— Значит и не отпустим, — рассеянно гладя его по спине, говорит Дима.