Он всё сделал правильно.

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Правосудие. правосудие, которое он вершил. своими руками, да, этими руками, этими огромными ручищами.

Переросток — не грубо, не с целью обидеть, нет, со смешком. По-отцовски. Итан никогда не хотел его задеть, он так любил его. Мы похожи на своих родителей, а потому Вандер не груб, нет. Он просто… так любит.

Выражает эмоции.

Предплечье ноет, кожа воспалена, ничего не помогает. Тварь, полоснул по нему его же клинком. Смешал свою кровь с его кровью. Чистую воду с грязью моря. Подлил масло в огонь.

Огонь — всё, что он видел, тогда, когда они пошли на демонстрацию. Когда Силко пошёл на демонстрацию, точно, он ведь не знал, что они планировали. Что никто не играл с деревянной лошадкой, что революция — это не театр, это не вербовать красивых девочек краденой монеткой, это не рисовать своим противным красным карандашом на карте верхнего города. Они ведь планировали революцию, да? За его спиной, но революцию, а не детские игры.

Силко — ребёнок. Ребёнок, глупый ребёнок, которого всю жизнь защищали, жалели и оберегали. И что в итоге? Кого они воспитали? Кого он воспитал? Огрызающуюся зверушку, не знающую ничего, кроме своего подвала, не умеющую жить? Кукла. Кукла на нитках. Бесполезная кукла, жалкая кукла, ненужная кукла, сломанная кукла, которую он выбросил вместе со всем этим мерзким барахлом.

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Итан просил его позаботиться о Силко, и он позаботился. Очень хорошо позаботился. Идейный вдохновитель. Око революции. Только и можно смеяться, столько пафоса, столько бессмысленного пафоса, пафоса театрального, трагического, дешёвого,

фальшивого, ты ведь из Сточных Ям, Силко.

Если бы они не работали за спиной у этого ребёнка, всё бы было иначе, всё бы было продумано до мелочей, никто бы не умер, революция без крови, свержение власти без единой смерти. Святые. Но нет, Силко бы не согласился, Силко бы не выдержал, Силко бы не захотел бороться за благо родного города, Силко ведь жалел дворян. Силко никогда не дрался, Силко всегда стоял за ним, вцепившись в его майку, Силко не спускался вниз. Силко нельзя было спускаться вниз — ему ведь будут сниться кошмары, он будет плакать всю ночь. Ему десять лет, ему надо побыть ребёнком.

Он так и остался ребёнком, навсегда.

Вандер ни в чём не виноват, он просто заложник обстоятельств. Он просто жалел мальчишку, которого зачем-то утащил с собой наверх, хотя мог бы оставить. Он не единственный, в Доме Надежды найдётся место и для такой тонкой души — он не брезглив на маленьких мечтателей, ведь мечту так легко отнять, растоптать, стереть, выплюнуть себе под ноги, прямо на мостовую, прямо как он делает каждый день, по привычке. Просто потому что.

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Просто на мосту что-то пошло не так, но не по его вине, нет, ни за что. Он был жертвой, просто… просто надо было лучше оценить свои силы, и тогда бы… Да Бездна с ними, с силами, ему не до этого, у него дети. У него чудесные дочери. У них — чудесный отец.

Сильная. Такая сильная, стойкая, смелая. Всегда впереди — она прирождённый лидер. Она стирает пот с лица и бьёт кулаками по автомату, ей даже не нужны перчатки. Она карабкается по крышам, к чему подъёмник? Она не умеет находить нужные слова, но она никогда не позволит кому-либо обижать её сестру. Она ломает носы ребятам постарше, она уже умеет стрелять. Она злится, порой слишком сильно, она выражает свой гнев по-особенному. Ударом в стену. Она не любит говорить о своих чувствах, она просто лежит на кровати и смотрит в потолок. Потом остынет, спустится с верхней койки, сядет рядом, прижмётся к нему и будет долго молчать. Огонь. Огонь в центре Бездны, она совершенна. Она не называет его своим отцом, как он никогда не называл Силко братом. Она — достояние своей семьи. Она — защитница, она — пример для подражания, она…

как Вандер.

Неуравновешенная. Такая капризная, скрытная, бесчувственная. Всегда позади — она прячется за спиной сестрёнки. Она боится непонятно чего — иррациональный страх. Она так часто истерит, она не видит никого, кроме сестры, все остальные — не люди, их нет. Сестра смеется — она смеется, сестра плачет — она плачет. Она живёт в своём мире, играет со своими игрушками, прячется от своих монстров. Она спит в том самом углу того самого подвала, где когда-то… там, где когда-то был подсвечник, да, он это хотел сказать. Она такая навязчивая, она боится оставаться одна, она переменчивая, она избалована жалостью. У неё на всё есть своё мнение, но она боится отвечать за него. Она никогда не видела настоящий Заун. Её надо защищать, она может лишь только подражать. Вандер почти не говорит с ней, он не знает, как её воспитывать, ведь она…

как Силко.

Наверное, он должен им рассказать, когда-нибудь. Когда-нибудь. Сесть и поговорить с ними, как со взрослыми девочками, которые его поймут, обязательно поймут, они же у него такие хорошенькие.

но что он им скажет?

«Знаете, девочки, у вас на самом деле мог бы быть дядя. Он бы научил вас лучше всех метать ножички прямо в цель, он бы показал вам, как играть на фортепианко в углу бара, танцевать на бочках, петь под гитару, он бы тайком обучил вас ругаться на говоре Сточных Ям, он бы гулял с вами у набережной, рассказывал бы такие интересные сказки про звёзды (он знал очень много сказок про звёзды), учил бы плавать и даже рыбачить, читал бы с вами какие-то научные книжки про химтек, он бы был лучшим дядей на свете. Но знаете, его нет. Ваш папа убил его, потому что он убил папу папы. Ну как убил… косвенно. Это не важно».

      Да, так и скажет, конечно. Нет, уж лучше им не знать, никогда и ни за что

не узнавать

про это.

Силко был необходимой жертвой — надо успокоить народ. Кровь во имя блага, прямо как он и хотел. А дети там не были, младшая вообще не родилась. Они просто не сообразят, что Вандер-то не виноват. Что он сделал всё возможное… наверное? Или что он мог бы сделать всё возможное, но Силко помешал? Что-то из этого, да, надо будет только определиться.

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Севика держится очень хорошо. Неужели она о нём забыла? Так быстро? Хотя… может и не было между ними ничего, Вандер не интересовался детскими отношениями, у него своих проблем тогда было по горло, не до этого было, нет. Севика после приезда изменилась сильно, душа зачерствела. Пилтовера в ней больше не было, оставался один лишь Заун. Но она плакала, конечно, она же умела плакать. Незаметно от него, в подвале, собирая в ящик весь хлам, что Силко таскал в «Последнюю Каплю». Она не закрыла дверь, её было видно с лестницы — Вандер как раз спускался, чтобы выбросить весь ненужный мусор, освободить место. Это были скупые слёзы, невольно и не вовремя подступившие, они бы могли исчезнуть с её лица, стоило бы ему войти. Но он не смел вмешиваться.

Она же не знает

?

Да, она не знает. Наверное, между ними всё же что-то было, наверное, Силко отослал ей сотни своих писем, наверное, ей было не всё равно. Он ей тоже никогда не расскажет, ни за что. Он будет молчать. Ради её же блага (ради своей же безопасности?).

И он молчит, он молчит пятнадцать лет, он такой молодец.

Но что-то не то. С ним. С ней. Они почти не говорят, она редко приходит в «Последнюю Каплю», она заказывает крепкие напитки и не хочет глядеть ему в глаза. Она сидит и играет в карты с опустошённым лицом, она исподлобья смотрит на его дочерей. С ненавистью. Она готова свернуть им шеи, особенно старшей.

Почему?

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Он искал тело Силко всю неделю после убийства. Он хотел его похоронить. В Пилтовере. Поговорить с другом подруги друга друга, чтобы для великомученика нашли могилу, среди великих имён. Среди дворян. Чтобы тело не превратилось в пепел. Такое хрупкое, ему было самое место среди вечнозелёных деревьев и громадных скульптур. Компенсация. За всё. Невыплаченные деньги — зарплату Силко так и не выдали, а бочки-то он перенёс.

Бензо поперхнулся, когда Вандер говорил с ним о похоронах. Красивых, не по традициям нижнего города. Но идея ведь хорошая. Что ещё? Всё, дело уже сделано, ничего обратно не вернёшь, остаётся работать с тем, что есть. Вот только тело он так и не нашёл.

Его, скорее всего, унесло течением, рыбы смогли насладиться свежим мясом. Искать через неделю было бы глупым, но он зачем-то выходил и через неделю, и через две, и через три. Он выходил и искал его и через месяц, и через год.

Зачем?

Пятнадцать лет ведь прошло. Говорят, он жив. Видели вроде. Кто-то, где-то. Но это уже не важно. Он моральный инвалид, Вандер знает — своими руками искалечил. Убил. О Дева, он его убил!

Но

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Он вырезал его из своей жизни. Вот только одна проблемка — вся жизнь была связана только с ним. Он ведь… он не жил для себя, никогда. Он вставал и бежал к Силко, он ложился спать и думал о том, спит ли Силко. Силко больно? Силко страшно? Силко очень хочется этого плюшевого мышонка? Силко не нравятся злые мальчишки с улиц? Как он там? Сыро? Холодно? Он ходил с ним везде, чуть ли не за руку — ребёнок пугливый. Сначала Силко, потом пацаны. Сначала Силко, потом работа в «Капле». Сначала Силко, потом Вандер.

«Ты только живи, мне больше ничего не надо».

А ведь правда. Он жил через него. Он был рядом с ним, каждый раз, когда что-то происходило «впервые» — когда Силко впервые начал бегло читать и писать, когда Силко впервые начал спокойно засыпать ночью, когда Силко впервые стал рассказывать ему о чём-то своём, детском, а не об обвале на шахтах. Вандеру посвящались все его рисунки, ему рассказывались все тайны, детские секретики, такие смешные и такие сокровенные для самого ребёнка. Убери Силко из прошлого и что? Получится, что он и не жил вовсе.

Братья. Он не любил это слово, оно было слишком нежным, слишком сопливым, для девок из Променада, а он не такой. Он просто таскает мелкого за собой везде — на заброшенные заводы, на старую станцию, в развлекательные ряды. Зачем он оставил его у кабака? Он не помнил. Наверное, ребёнок опять раскапризничался, что-то сказал, как обычно — он любил говорить много и обидно, а потом забывать об этом через три с половиной секунды. Воспитательный момент — был нужен. Вандер же не знал, что у него крыша поедет, что его нельзя оставлять одного просто так, что не надо с парнями подниматься наверх и смеяться. Он думал, Силко за ним увяжется, он же прилипчивый как незнамо кто. А он не увязался, он был в панике.

— Ты что наделал?!

— Бать, да я правда думал, что он побежит за нами, я…

— Думал?! Ты думал?! — Итан разводит руками в недоумении вперемешку с гневом и разочарованием. — У него родители на тот свет недавно отправились, а ты спустился с ним ВНИЗ, и оставил его там ОДНОГО?

— Не недавно.

— Что?

— Родители, говорю, у него лет шесть как померли.

Тогда, вроде, бутылка разбилась. Тогда, вроде, по голове хлестнули полотенцем. Тогда вроде было больно.

— Язык тебе за такое отрезать мало! Его, может, уже на органы разобрали, а ты с отцом пререкаешься? Вон. Пшшел вон, и чтобы без малого не возвращался! Не пущу, ты меня знаешь.

Внизу холодно, но ему душно, почему-то душно, да. Наверное, всё из-за того, что ребёнка нет у кабака. Он не голоден, но в животе словно пустота образовалась. Всё та же Бездна. Дыра в пространстве, расходящаяся всё дальше и дальше — чернильная клякса в прописях.

Много чернильных клякс — ругательства, покидающие уста, которым рано их знать. Или поздно — он, наверное, взрослый. Уже. Кончики пальцев леденеют, а голова кружится. Где он? Где?

— Вы… вы ребёнка не видели? Мальчик, худенький, вооот такого роста, с длинными волосами…

— Сладенький, я тут много мальчиков видела. Мамка с папкой на конфеты дали? — воняет перегаром, ужас.

Тошнит от этих слов. Мерзкая танцовщица с гнилым зубом, чтоб она была проклята. Неужели, неужели никто не видел

его?

«Бате только не говори». А сейчас не получится, сейчас бы неплохо было, если бы он выполз из-под этой трубы, которую вот-вот прорвёт. Зачем он полез туда? Забился в уголок и не выходит. Кипяток… если его сейчас обольёт кипятком, он умрёт.

Он умрёт.

ОН УМРЁТ.

Лезть под эти трубы было не так страшно. Уже не страшно, точнее, когда Смерть — вот тут, стоит рядом и смеётся. Горячо. От детских слёз горячо. Он не знает, что делать — он подушка, в которую никак нельзя выплакаться, он огромная груша для битья — маленькие кулачки вершат справедливость, слабо, невпопад, устают, на тело обрушивается почти что пустота — пушинка, комочек страха и слабости. А Вандер такой большой, он ведь переросток, его не охватишь ручонками, не отомстишь со всей яростью напуганного ребенка.

— Я не думал тебя оставлять, зуб даю! Честно! Ну… ты… тихо-тихо, тихо. Ты чего? Шшш, я тут, ну, что ты, что ты?

А он не понимает. Он смотрит ему в лицо обезумевшим взглядом, а в глазах отражаются миротворцы, приказывающие тянуть выживших снизу. Он зовёт родителей. Настоящих родителей. Маму и папу. Не Вандера, и даже не Итана. У него голос срывается.

Кажется, не только голос.

Бездна, он ведь пережил этот день заново. Из-за?.. Из-за шутки. Из-за какой-то, мать её, шутки. Воспитательный, сука, момент.

— Ты меня слышишь? Слышишь? Ну… ударь меня ещё раз, ударь. Только не молчи. Ты прости меня, дурака. Больше не повторится. Правда. Жизнью клянусь.

Сейчас «прости» не отделаешься. Сейчас никого не донесёшь на руках до бара. Сейчас наказание другое. Сейчас отец не снимает ремень, как когда ему было семь, не выгоняет спать на балкон, как когда ему есть семнадцать. Сейчас не больно, не до железа во рту, не до краснеющей кожи, не до синяков. Сейчас всё намного хуже. Сейчас он пьёт на пару со своей совестью, кидает меж картами фишки. Соперница, зараза, выигрывает.

Все пятнадцать лет его преследует лишь один призрак.

В полнейшей темноте, в старом подвале, где нет ещё ни кроватей, ни столика — только бочки и свечи. Вандер сидит в углу, на грязном матраце, и тут в дверь стучат. Так слабо-слабо.

— Вандер? Я сделал кое-что очень глупое. Прости.

Но кровь не льётся из располосованной острым лезвием руки, нет. На него никто не кричит, отец не бьёт его, не хлещет весь вечер, как то часто бывало за каждую из сотен тысяч его ошибок. Ребёнок поправляет слипшиеся волосы, окроплённые кровью и обнажает слезающую слоями кожу, алое месиво с пустотой вместо такой родной бирюзы.

И он просыпается. На этом моменте он каждый раз просыпается, матерится, напивается. Он гонит безглазое чудище из своей головы, но ничего не получается.

Он убийца. Убийца,

убийца,

убийца.

Ему верили, ему столько лет верили. Он был братом, он был почти что отцом. Он был для этого ребёнка тем самым солнцем, которого он почти не видел. Никогда, в своих шахтах.

Вандер к нему привязался. О нет.

Он никогда не простит себя за то, что сделал. Никогда. Ни за что. Маленькие осколочки их детства. Его вина. Только его вина.

Но…

Он сделал всё правильно. Он знал, что сделал всё правильно. Всё.

Силко растет, Силко — продукт своего окружения. Экзотический фрукт, загнивший ещё до того, как успел созреть — избалованный. Ему все должны.

Но он растёт, да. Он становится мужчиной. Идеальным мужчиной, именно, Вандер, как ты и хотел, как ты и воспитывал?

— А мы клиентов с оружием не обслуживаем.

Он сидит, нога на стойке, кег под боком — качнётся, рукой попадёт по крану и всё — прощай пиво. Но нет, он извивается, он ловкий. Он так нагло ухмыляется, угловатый, нескладный, маленькая буря. Он стал сильнее, намного сильнее, он зажмуривается и попадает ножом ровно в цель — никакие дротики не нужны.

Он собирает волосы в хвост, резинка в зубах, открывает дверь с ноги, он мелькает среди фонарей, он прыгает прямо вниз — больше не боится. Острый на язык, теперь-то он не стесняется компании Вандера. Пару раз почти уложил его ребят, локоть совсем чуть-чуть соскочил. Он и курить вроде как научился, пить вот только нет — уносит с первых же минут.

Он шутит так непристойно, ну конечно, дорвался — «взрослый». Он посылает всех, кто с ним не согласен, а если ему начинают угрожать, то рядом всегда есть брат. Он свисает с труб вниз головой, летает по уровням с благословения Жанны, он делает всё, что захочет, он залезает в окна к дворянкам в верхнем городе — так, попугать.

Наверное, дворянки ему нравятся.

Конечно нравятся. У них большие глянцевые глаза. Они так хорошо нарисованы. «Вандер, закрой дверь», «Вандер, а ты что сюда спустился», «Вандер, ты иди, я скоро буду», «Вандер…»

— Бля, Силко, люди спят, угомонись, а?

Сегодня была долгая смена, он устал, до комнат на другом конце города не добредёшь. Он зачем-то лёг рядом, в этом подвале. Лучше бы не ложился.

— А… а что случилось?

Говорит с такой напускной наивностью. Прикашливает ещё, хоть и без того ясно, что дышит тяжело. Смешной.

— Руки по делу пристрой лучше. Ты думаешь, что мне не слышно?

— Иди нахуй.

— Так ты сам спросил.

Подруги Севики просят познакомить их с ним. Вау. Успехов добивается. Конечно, конечно они хотят с ним познакомиться. Девочки из Променада не любят, когда им врут. Они любят, когда их обманывают. Когда им говорят о «вместе навсегда», когда их таскают ещё выше, туда, где небо не серое, где вода чистая. Стихи, стихи они тоже любят. Летом, да, летом сидеть и есть персики, так, чтобы сок стекал по нежной коже, и читать, читать, читать — делать вид, что они богаты. Что они счастливы. Загадать желание на звезду, послушать красивые признания, обещания всей Вселенной.

А получить разочарование — одиночество ровно через восемь часов и двадцать семь минут.

Потому что всё это — напускное. Вандер знал. Только Вандер знал.

Вандер знал всё. Силко тащил из себя режущую леску своих мыслей, отхаркивал кровь вперемешку с исповедью, которую Вандер унесёт с собой в могилу. Он говорил страшные вещи. Кислотный водоворот навязчивых идей, безмолвный крик о помощи, совершенно чужой взгляд.

Что-то не так, что-то не так, что-то не так.

Что-то точно было не так, но Вандер молчал. Хранитель.

Линий.

Тайн.

Он молчал и наблюдал за тем, как разрастается шторм. Вседозволенность — страшная вещь. Когда можно всё, становится так не по себе, особенно когда молодость ударяет в голову, когда хочется идти наперекор всем, а идти… некуда. Запретов нет — пусть мальчик потешится.

И мальчик тешился. Он тешился, хватался за верхушки взрослой жизни, снимал самую пенку, а дальше воротил нос — ну да, там, вроде как, шла ответственность. А это невкусно. Вкусно — быть ребёнком. Вкусно — никогда и ни за что не отвечать. Ведь ото всех его защитит Вандер. А от Вандера защитит Итан.

— Бать, медвежью услугу ведь парню оказываем. Ему сколько?! Может уже сам начнёт хоть что-то делать?

А в ответ лишь вздох. Конечно — сломанная кукла дороже собственного сына. Сломанную куклу так приятно держать в руках, пытаться склеить, героически считать себя спасителем. Второй шанс. Так ведь ты писал в дневниках, папочка?

Почему все вокруг него пляшут? Почему он вокруг него пляшет?

Ну ничего. Он его воспитает. Он сделает из него человека.

Он сделал из него человека.

Интересно…

…как долго? В смысле, как долго он истекал кровью? Он же тогда вывернулся. Сумел. Тварь.

Надо было свернуть ему шею — хруст грифеля в карандаше. Это же так несложно. Но он зачем-то медлил. Он убивал его так медленно.

Его?

Или себя?

Слабость? Свои ошибки? Единственного человека, который теперь знал о том, что он притащил оружие на демонстрацию? Свидетель? Всего — его просчётов, его глупости, его зависти, его гнева, того, как он окончательно съехал с катушек, того, как в чашу упала последняя капля?

У ошибок нет лица. У ошибок нет имени. Силко — ошибка. Силко не брат.

Что-то нашло, что-то просто взорвалось в голове. Обвал на шахте. Прорыв дамбы. И остановиться было нельзя, даже если хотелось.

Вот только ему не хотелось.

Кто-то должен быть виноват. Кто-то вместо него. Один ебаный раз кто-то должен быть виноват вместо него! Удара недостаточно, выстрела недостаточно. Это мелочи, это просто убийство. А он не хочет просто убивать, он хочет выместить злость. За все потерянные годы. За сломанную жизнь.

Это как пробить стенку чугунной перчаткой. А потом успокоиться, когда наконец-то отпустит.

В воду его, чтобы не орал — криков по горло хватало с детства. Достал. Как же сильно он его достал — нашёлся маленький святоша. Нравственный калека. Лишил его всего, абсолютно всего. Вцепился своими гадкими пальчиками в его мозг, пустил туда грязные обкусанные когти.

Его подобрали. Неблагодарная тварь.

Из-за Вандера Силко погибли люди. Он заслужил.

— Сдай меня.

— Куда?

— Миротворцам сдай. Прямо сейчас. Пошли, у меня деньги на подъёмник есть.

— Хэй, — Бензо скрещивает руки на груди. — Что мы им скажем? Они нас как людей не видят — один перегрыз глотку другому, и всё, делов-то. Да и вообще, — он пожимает плечами, — у него хоть реальные документы-то были? Сдох и сдох, никто не будет заморачиваться. А тебе за решёткой откинуться я не дам.

Бензо, всегда на его стороне. Даже сейчас. Даже когда алкоголь крепчает с каждой новой стопкой. Когда ему рассказывают каждую деталь. Подлинно. Чисто. Всерьёз. Голая правда.

Но всё равно ты не всё знаешь, Бензо. Далеко не всё.

А документы есть. Документы ещё как есть. На них нет заголовочка «студенческий билет» и противного имени Дерек. Бумажка с подписью — порядковый номер и дата рождения. Выцветшая, замаранная Бездна знает чем. Чудом нашли — хорошо всё же иметь связи.

Это не улика, но можно бы было и сжечь. Он бы хотел, чтобы Вандер сжёг всё. Он бы хотел…

он бы хотел жить, кого Вандер обманывает.

Вина душит. Сильнее, чем рука в перчатке. Он барахтается среди отговорок и оправданий. Он цепляется за остатки ненависти, за свои вспышки гнева, он вступает в спор с самим собой.

Все. Пятнадцать. Лет.

Бензо слишком сильно любит его, даже через года. Море Хранителя. Его бездонное Море Хранителя, которое он заточил в огранку кольца, навсегда оставшегося в кармашке игрушечного мышонка. Такое глупое место, словно специально выбрал так, чтоб Вандер сам нашёл раньше времени. Сейчас Бензо не поможет. Нужно что-то другое. Нужно жёстче.

Больнее.

Полотенце по лицу.

Кружка по шее.

Сорванная бочкой спина.

Пуля в лоб.

Тоби не молодеет, и теперь он с ним под одной ржавой крышей. Второй отец, да, Вандер так решил. Окончательно понял только сейчас, а надо было раньше, намного раньше. Несокрушимый. Настоящий. Тот, кем он всегда хотел стать. Идол из чистого золота.

— Чертовщина в жизни случается. Переживём.

Под смуглой кожей почти не заметна ставшая уже совсем бесцветной татуировка. Видел ли он её хоть когда-то? Наверное, ребёнком в общих душевых. Помнил? Нет, конечно.

Мороз по коже и миллиарды игл прямиком в зрачок.

Лотос.

Три змеи.

Так неумело сделанная, но она должна там быть.

Удары сердца по барабанной перепонке.

Затянувшееся молчание.

Неудобный вопрос, который нельзя задавать.

Чистота и грязь. Непорочность и яд. Он встречал их на чужой коже. В борделе, у выходцев из Дома Надежды, на теле Огонька на кумангральской сцене.

— Я уже и не помню сколько лет мне было тогда. Десять, может. Я… нет, я правда не помню.

Они с отцом со школы товарищи. Красивые пилтоверские тетрадочки, красивые пилтоверские медальки, красивые пилтоверские лектории, красивые пилтоверские дипломчики. Всё что было до этого — секрет.

Был. Тогда. В муравейнике. Сейчас-то всё совсем не так. Вандера не запеленали в заштопанное грубой ниткой платье покойной матери, он не пьёт дорогие смеси, разведённые истощенной рукой, не смеётся, глядя не то на колокольчик, не то на впалые щёки. Взрослый. Ему можно познать обнажённую правду.

Отвлечься надо, в комнате тесно и неуютно, разводы по потолку и крики пьяных за стеной. Спросить?

— Чертовщина в жизни случается. Переживём.

Хочется спросить. Кто. Кто? Кто посмел опорочить жемчужину невинности, надломить хрусталь детства? Там, наверху, в мире закона? Где судят за взгляд, где судят за вздох? Неужели никто ничего не сделал? Закрыл глаза на самый страшный из всех грехов? Спросить. Обязательно надо спросить.

— Его нашли?

— Его и не искали.

Честнее дневника отца. Раскалённые щипцы прямо по предплечью. Секунда за секундой, вот-вот откроется правда. Он хочет её слышать…

он же хочет её слышать?

— Это сделал мой брат.

Набрать в руки битого стекла.

— Отец застрелил его на моих глазах, когда узнал. Он не жалел о том, до последнего не жалел… Хотя… я уж плохо могу помнить: к нему редко давали заходить, но Стилвотер я знал ещё ребёнком. Чай будешь?

Сжать со всей силы — преломлённый срез по тонкой коже.

Сломал. Он его сломал. Брат Тоби. Вандер Силко. Дети. Умершие дети. Что он наделал. Что он наделал?! Прогнившие души, огонь из самой Бездны.

— Тоби… Силко не со станции сорвался. Это я. Убил его.

Чужой здесь только он. Пустота за комнатой, пустота и в ней. Он не так хотел признаваться. Он вообще никак не хотел признаваться. Оно просто вышло, оно случайно получилось, он не хотел, он не хотел.

не хотел…

Силко. Силко кричал эти слова, тогда, под проливным дождём. Но они в прошлом. Они в таком далёком прошлом. А сейчас надо просто смириться и жить дальше.

Чертовщина в жизни случается. Переживём.

Ничего же не поделаешь. Уж не коснуться рукой илистого дна? Так ведь? Так??

Он сам никогда не умел плавать. Силко мог, а он так и не научился.

Штормило. Он заходил в воду. По пояс, потом ниже. Он нырял, а потом ругал весь свет и выползал обратно на берег. А то вдруг утонет. Силко, скорее всего, тоже утонул. Интересно, о чём он тогда думал? Думал ли он вообще?

Волны, уносящие кровь в морскую даль — мерещатся повсюду. Он плещет воду на себя. Она не ржавая, нет. Ярко-алая. Поднявшийся на воздух прорванный пилтоверский фонтан. На его руках.

— Ты не достоин своего лица.

Себе? Силко? Кому-то, кому-то надо же это сказать. Раз-два, раз-два, детская считалка, просто выбрать — не так уж и сложно.

Себе — правда. Он её не признает. Он никогда её не признает. Клеймо убийцы на предплечье он будет скрывать до последнего. Так надо. Не слабак, лишь только трус. Никто не должен знать.

Все должны знать.

Силко — ложь. Но ему она нравится. Силко нужно искоренять из памяти, выжигать все остатки их общего прошлого. Поливать керосином с лихвой — пусть всё пылает, не жалко! Добивать, добивать, добивать. Чугунной перчаткой превращать все воспоминания в мерзкое месиво. Выбросить жалкую сломанную куклу. На помойку, где ей и место. Наконец-то стать свободным.

Время не лечит. Время делает только хуже. Душа становится всё более пустой, холодной, почти что мёртвой. Бардаку в черепной коробке надо всё же отдать должное — воспоминания затираются, желтеют, словно редкие фотографии в чём-то, что отдаленно можно назвать альбомом — так, пара снимков с украденного у пилтошек фотоаппарата. Все карточки разорваны напополам. Малая их перебирает — интересно ведь, какой папа был в молодости — и смотрит на него таким любопытным взглядом.

— А что было там?

Проводит пальчиком по неровному краю.

А там была ты, Паудер. Только хуже. В сотни раз хуже.

Там было пятно в истории Зауна. Там был заигравшийся мечтатель. Жалкий найдёныш, который росчерком украденного в Академии дорогущего пера перечеркнул всю его жизнь.

Паразит.

Да, паразит, никак иначе. Конечно, именно Вандер впустил этого паразита в их жизнь. Он его холил, лелеял, он души в нём не чаял, он отдал всего себя ему на растерзание. Он его создал. Но что бы из него вышло? Лидер? Нет, точно не лидер, никогда. Ошибка. Первый блин комом — второй раз получится лучше. Мы ведь все совершаем ошибки, верно? Да и вообще, когда-нибудь Итана бы всё равно не стало. И Тоби, и Вандера. Что бы он делал тогда? Один? Он ведь ничему не обучен, слепой котёнок. Его бы просто задавило общество. Растоптало, разрушило бы, сломило. Разодрало на части ничем не защищённую душонку.

А здесь всё то же самое, но от рук брата — от родных не так больно, это все знают.

Он же так и не пробил ему череп перчаткой. Он же так и не стал ломать ему шею, он так и не поджёг его прямо там, в подвале, среди бочек с вином, он так и не прострелил ему голову во сне.

Он просто выражал свои эмоции.

Он просто избавлялся от паразита.

Он просто хотел выбить слабость. Свою слабость.

Он сделал всё правильно.

Он всё сделал правильно.

Всё.