— Тобайас Кеттлборо! В этот день на Пилтовер снизошла невиданная благодать, принося с собой твою душу, и все здесь собравшиеся невероятно рады нашей светлой встрече в честь дня твоего рождения. Десятый год твоя улыбка освещает наш мир, так пусть это останется неизменным на протяжении долгих лет!

Несмотря на то, что этот день рождения приходил к нему в страшных снах ещё не один десяток лет, Тоби плохо помнил лица в моноклях, плохо помнил картины на стенах, книги в библиотеках, ковры на лестницах. Прямая спина и холодный взгляд — он почти не различал, что говорил отец, сидевший во главе стола бок о бок с матерью. Разодетые в сюртуки и платья, которые в современном Пилтовере считаются историческим достоянием и вывешиваются в музее тканей, взрослые учтиво смеялись, хлопали его по плечику, целовали в щёчку, дарили множество коробочек с красивыми ленточками. В них были и игрушки, и серебро с золотом: каждый старался показать свой достаток, как мог. Пузырьки игристого вина смешно шипели над гладью в искусных фужерах, которые держали аккуратные руки в шикарных перчатках, на столах появлялись аппетитные кушанья, расставляемые безропотными слугами-заунитами, элегантная вастайя, ближайшая подруга матери, нежно перебирала пальчиками по струнам арфы, и все были счастливы. Все были так счастливы, словно это у них день рождения, смеялись и взмахивали руками, обсуждали недавно открытую выставку в Аллее Рассвета, салон какой-то мадам Рувье, взмахивали веерами, смешивая в воздухе ароматы своих дорогих парфюмов.

Он тоже надушился мамиными духами, выйдя из душевой меньше часа назад. Волосы так и не высохли, но никто не заметил, верно? Верно. Никто и не смотрел на маленького именинника, все были увлечены своими взрослыми разговорами о погоде и пейзажах Холдрема, в который так хорошо выезжать на охоту, шпорой подгоняя взмыленную лошадь. Алая помада оставалась на хрустале, увесистые руки нетерпеливо перебирали в руках печатку, ожидая, когда уже можно будет оставить молчаливого ребёнка и уйти играть в карты и ионийские камни.

Больно сидеть. Никто же не обращал внимания на то, что ему очень больно сидеть? На то, как зубчики вилки опускались в пустую тарелку, потому что еда казалась пресной. На то, как сильно он ссутулился над чернотой дорогого и невероятно длинного стола, как поникла голова, и как на глаза потихоньку наворачивались горячие слезинки, готовые вот-вот упасть на фарфор перед носом.

Ему не нужны были игрушки. Не нужны были музыкальные шкатулочки с рубинами или настольные часы с сапфировыми птичками, шляпка с пером редкой иштальской пташки или же Лунный Дворец в миниатюре из мрамора. Не нужны были игрушечные дирижабли, которые умели по-настоящему летать, не нужны были смешные билджвотерские куклы и драгоценные камни, якобы способные предсказывать судьбу.

— Солнышко, почему ты не пригласил Итана? Мы так ждали его бабушку с дедушкой, неужели они не смогли найти время, чтобы поздравить тебя?

Красавица-мама в божественном белоснежном платье. Жемчуг на смуглой коже и переливающиеся от пламени настольных свечей серёжки — она походила на древних муз, выточенных лучшими в Рунтерре скульпторами. Вопрос её звучал так непринуждённо, как-никак, они при гостях, но взволнованный взгляд ведь говорил всё за неё.

— Мне не хотелось его приглашать.

Ни одного ребёнка на торжестве детства, только подумать! А ведь их должно было быть не меньше, чем старичков с лакированными тростями, порядком утомивших друг друга обсуждением агрессивной политики Ноксуса. Тоби… правда не хотелось видеть их лица здесь. Не хотелось разговаривать ни с матерью, ни с отцом, не хотелось глядеть в глаза их захмелевшим друзьям, не хотелось открывать рот, улыбаться, находиться здесь. Не хотелось дышать. Вставать по утрам. Существовать.

— Тоби, что-то случилось? Ты даже не притронулся к десерту…

Папе в фисташковом пиджаке, сшитом специально для сегодняшнего праздника, интересен далеко не десерт. Мама шепнула что-то на ушко, породив в его взоре ту же настороженность, что сияла в ней пару секунд назад, после чего бодро хлопунла в ладоши и попросила подругу играть чуть веселее, уводя засидевшихся гостей в незамысловатый танец в одной из соседних зал и оставив за столом только совсем уж нерасторопных тётушек или тучных генералов в отставке.

— Тобайас, что не так?

Теперь вопрос стоял прямо и жёстко, заставив Тоби нервно кашлянуть, и с этим кашлем вроде как вырвались слова, точнее, иллюзия слов, абсолютная несуразица. Он закашлялся ещё сильнее, не смея поднять бегающий по столу взгляд на отца, пытаясь сообразить, что же ему сказать. Ответ, однако, пришёл сам собой.

— Да, Тоби, что случилось? Мы с папой волнуемся.

Рука старшего брата, вальяжно устроившегося на соседнем стуле и собравшего в свою тарелку всю кулинарную карту Рунтерры, внезапно скользнула под длинной скатертью, опускаясь на детское колено. Прямо на стёртую саднящую кожу, которую не видно под клеткой идеально отглаженных утром брюк, теперь смятых и неаккуратно застёгнутых детскими ручонками.

Вперёд-назад по бедру. От этого внутри всё словно съёжилось, и вилка чуть не вылетела из дрожащих ручонок. Только не поворачивать голову вправо, смотреть на свечу, на остатки индейки, на портрет его выдающейся прабабушки прямиком над камином, на роскошь арфы.

— В… всё х-хорошо. Мы с ̷͔̅ ̴̖̔ ̸͎̃ ̵̲̿ ̶͔͐ ̴̱̄ просто играли. И я устал.

Незаметное похлопывание под столом значило только одно: он всё правильно сказал. Хороший, послушный, молчаливый мальчик. Молчал год, помолчит ещё один.

— В таком случае, быть может, тебе стоит отдохнуть? ̵̬̇ ̸̜̇ ̵̐͘ͅ ̴̺̎ ̷̠̬̑ ̷̰̎ ㅤ, проводи Тоби до спальни.

— Нет!

Пальцы ещё не успели отстраниться от брюк, а он уже чуть ли не подскочил на стуле, сползая с него и забираясь на материн, рядышком с отцом, который, кажется, потерял последние следы той маски притворства, что он надел специально для оставшихся гостей.

— Тобайас, — строгий голос смягчился и стал на полтона тише, — съешь хотя бы птицу, а потом отправляйся спать. Гости поймут.

— А можно, — карие глазки на секунду остановились на галстуке брата и тут же переключили своё внимание на шоколадный мусс, — можно ты сходишь со мной? Пожалуйста…

Отец почти незаметно кивнул, и от этого на душе стало чуточку легче. Тоби чудесно знал, что подобные нежности перед высокопоставленными гостями нельзя показывать, но никто и не думал глядеть в их сторону. Мама ведь очень умная женщина: забежала на пару секунд и умудрилась увести в шумную кутерьму даже тучного генерала со своей женой. Смеялась так звонко и, казалось бы, искренне, но стоило ей обернуться, и всё тот же взволнованный взгляд встретился с отцовским. Они знали, что что-то не так. Они думали, что он врёт. Они давным-давно были на взводе в попытках понять, что же происходит с их хорошеньким, умненьким, добреньким и распрекрекрасным мальчиком, который отлично учился в Гранатовой Гимназии имени Гордона Грэхэма, уже четвертый год подряд приносил домой только отличные оценки, умел играть на пианино и читал стихи на ионийском. Отец откладывал свои бумажные дела, исследуя каждый шаг каждого преподавателя по каждому предмету. Мать забывала об управленческой деятельности, оставаясь на каждом музыкальном занятии своего чудесного сыночка, глаз не спуская ни с маленьких пальчиков на клавишах, ни с элегантных рук учительницы. Когда работу оставить было нельзя, они передавали ответственность старшему сыну, который теперь не только ходил с Тоби в Долину Лилий, но и выезжал на уроки конной езды. Брат.ㅤ ̷͈̤̎̾ ̷͔̓ ̶̨̢̱̾͠ ̷̬̫̰̌͑́ ̴͔̇ ̶̪̈́ ㅤ, который с таким участием выслушивал подозрения отца, клялся ни на секунду не терять бдительность. И, Дева помилуй, он не терял.— Ты что удумал?

̸͍̘̔ ̸͈̥͈̉͗̚͠ ̵̝̻͚̀̃́ ̸̭͂ ̶̹̱͇̈́ ̶̡͚̹̜̂̚̕ ̸̦́̽̚ ̸̡̧̩̓ ̴̰̦͍̼̆͑̚ ㅤпостукивал пальцами по тканевой салфеточке, в то время как отец на другом конце зала отдавал приказы прислуге, через несколько секунд поспешившей собирать нескончаемые тарелки.

— Н-ничего.

Он глядел исподлобья на лицо настоящего аристократа, точёное, идеальное, а видел только монстра. Свирепого, ужасающего, мчащегося за ним в кошмарах: и во снах, и наяву.

— Вот и правильно, — покаㅤ ̷̢̠̯̯̩́̋ ̶̤̖́̾ ̵͈́͘ ̷̢̫͖̫͌̑ ̸̨̖̩̝̦͋̆͋̃͘ ̴͍̞̞͐ ̶̙͉̳̫̀̚ ̴̹̉̔̇̾̚ ̸̱̗́̀́̂͝ ㅤразмахивал руками, Тоби давился то индейкой, то муссом: в рот ничего не шло, а есть вроде как хотелось. — Старик-генерал обучит меня в таро, а после того я бы хотел пройтись гавотом с дочуркой Мейвеллов. Потом вернусь. И, свято имя прабабушки, если ты хотя бы попробуешь что-то сказать отцу…

Он не успел закончить — дернулось пламя свечи, и фисташковый пиджак вновь оказался прямо перед носом. Перчатки коснулись худых локотков, и лакированные мокасинчики опустились на ворс ковра. Подальше от зала с множеством подарков и угощений. Подальше от портрета на стене. Подальше от брата.

Они минули одну из многих лестниц, и Тоби прекрасно знал, куда должен следовать дальше — за скульптурой крылатой нимфы и шикарной люстрой с десятком свечей находился коридор, который вёл в его с братом комнату. Но так не хотелось оказываться там, ложиться на проклятую кровать, укрываться с головой под одеялом и пытаться поспать хотя бы полчаса в полной тишине.

— Пап… папа… можно… можно мне туда?

Он схватил отца за рукав и чуть ли не поволок в библиотеку, которая в последнее время стала его единственным утешением. Ни одну из книг на древнешуримском он не понимал, но в небольшом зале с уходящими в бесконечность шкафами ему было нужно нечто другое. Тишина и эхо. Один из многочисленных уголков между рядами шкафов, в который можно было забиться и спрятаться ото всех.

— Можно… сюда на ночь? Или к вам… с мамой… п-пожалуйста? Можно, да? Можно? Я не хочу у себя… можно же?

Отцовское колено опустилось на бордо ковра, и оживлённое испугом лицо заставило лишь сильнее засуетиться и замолчать, в сотый раз закрываясь в себе. Ничего не объяснять, понурить голову и просто идти до своей комнаты, разглядывая носки мокасинов, семенящие мимо деревянной лошадки, желтенького мячика, раскрытой книжки со сказками, выкинутой из шкафа одеждой, небрежно брошенной на неё скакалкой, оставившей почти незаметные следы на коже. Он не смотрел на них, просто стащил обувь, рухнул на незаправленную кроватку и поспешил укутать себя поскорее.

— Тоби, ты весь день ходил в этом наряде, его бы стоило сня-

— НЕТ!!!

Почти животная сила сжимала одеяло, тянула его к носу, пока голова продавливала райски мягкую подушку, а глазки округлялись от изумления и страха того, что предстало перед ними через какую-то секунду. Отец, всё это время старавшийся выудить из него хоть жалобу или намёк на неё, резко всплеснул руками, в полтора шага махнув до двери и захлопнув её со всей силы. Вернулся обратно, скидывая мешающий пиджак, превращаясь из скупого на эмоции дворянина во взрыв из ниоткуда взявшейся энергии. На пол устремились и перчатки, обнажившие чуть сухие руки, вцепившиеся теперь в костлявые плечи.

— Тобайас, что с тобой происходит? Что, нет… — он прекратил ходить вокруг да около и наконец-то сдалсКто? Кто тебя обижает? Не ври только, небеса прошу, не ври, я же вижу всё. Кто это? Не бойся только, ни за что не бойся, что бы тебе не наговорили. Учитель? Гувернантка? Кто-то из прислуги? Охотник? Конюх? Кто-то в зале? Не стесняйся, скажи, мне всё можно, любой секрет, любое…

Каждую секунду последних месяцев ребёнок находился под присмотром семьи, и каким-то чудом всё равно никто и ничего не видел. Под подозрение попадали все — от мускулистого садовника до худенькой тросточки-горничной, за каждым ставился надзор, никто не мог уйти от трёх пар родных глаз, которые в одинаковой (?) степени хотели разобраться в проблеме. Поначалу все его «не хочу» воспринимались не без доли скепсиса, но потом, когда счастливая и разговорчивая звёздочка полностью угасла, понятным стало одно: проблема не в избалованности. Проблема глубже. Но как её решить, если ребёнок вечно отнекивался, а никто в семье не замечал ничего подозрительного?

— Просто можно мне отдельную комнату???

Отец покачал головой, и Тоби осёкся. Желания-то абсолютно благие — сын должен находиться под постоянным присмотром. А он, трясущийся и напуганный, сидел в непосредственной близости от одеколона на белоснежной рубашке, пока ему казалось, что между ними была пропасть. А в пропасти той — чудовище. С тысячами глаз, с миллионом клыков и миллиардом рук. Рук… с длинными пальцами и острыми когтями, впивающимися, держащими мёртвой хваткой за запястья, за лодыжки, за шею, ни за что не отпускающие даже по просьбе, затыкающие рот и диким взглядом их владельца за праздничным столом приказывающие молчать. Он же вернётся. Монстр из пропасти незаметно ото всех пригубит виски из генеральского стакана и в кульминацию вечера, когда по всем правилам приличия отец с матерью будут там, в зале, вернётся.

Либо сейчас, либо никогда.

Решиться-то он смог, осталось лишь только сказать.

— Я не хочу, я… — он стащил одеяло и подсел ближе к отцу, — я просто устал, я… мы с ̵͙̩̔̆͝ ̷̪̦̦͈͕̏͆̀̿ ̸͈̝̺̜̙̄͝͝ ̷̤̩̝̫͂͜͠ ̶̪̙̭̙͊͒̏͂̑̄ ̵̢̧̯̠̞̜̚ ̵̢̘̼̱̳͚̿͂ ̶̼̹̙̮̯̱̓̐ ̶̮̖̝͂͊͘ ̷͕̖͙̀̇̇͠ ̵̭̺̣̠͕̀ ̵̤̌͗̋͋̇ просто играли, и я устал… я… можно мне просто спать отдельно? В читальне, можно? Или с тобой и с мамой, я- он… я устал, я не хочу больше… я ему говорил, что я…

— Ему? Кому!? Кому???

Тоби вновь замолк, ударяя себя по лбу и пытаясь остановить нахлынувшие слёзы, звон колоколов в голове. «Если ты хотя бы попробуешь что-то сказать отцу». Он окинул комнату нервным взглядом, задерживаясь на кровати брата, закусил губу, и рухнул вперёд, в ткань рубахи, оставляя на ней сырые следы. Раз начал признаваться, так надо идти до самого конца.

— Тоби, я задам тебе очень взрослый вопрос. Ответь на него предельно честно.

Они не верили. Оба не верили, что тогда разворачивалось перед их глазами. Тоби… да ему ещё толком девчонки с мальчишками не нравились, так, перенёс какой-то смазливой однокласснице книжечки со столика на столик, не больше. Этот разговор был настолько противоестественным и настолько неправильным. Он должен был случиться, обязательно должен, но совсем в другой обстановке, рядом с мамой и домашней лекаршей мисс Абигейл. Неудобный, местами неловкий, но нужный. В будущем, не сейчас. Только не сейчас, когда карие глазки блестели от слёз, распахиваясь шире и шире от понимания того, что он, оказывается, пережил. Что это ненормально. Что это ужасно и страшно, что это для больших и взрослых, но не для него, всё ещё игравшего с модельками дирижаблей и рядившего фарфорового офицера в игрушечный костюм.

— Что-то подобное… с тобой происходило?

— Д… да? Я н-не знаю. Я… мы ведь просто играли, а он… мы…

Над ним надругались. Над его сыном, Бездна огненная, надругались. А он… Просто. Позволил. Этому. Случиться. Кто он после этого?

Тоби мямлил что-то под нос, а взгляд так и не поднимался с братской кровати, рисуя над ней образы из кошмаров. Отец, кажется, это заметил, слегка поворачивая голову…

И тут что-то в сознании щёлкнуло. И мгновенно сошлось. И разразилось таким шквалом в душе, ураганом эмоций, от ярости до самоукора, мгновенно притупляясь неверием. Нет… не может же быть так, что его собственный сын, его наследник, его юный гений, претендент на единственное бюджетное место для особо одарённых студентов в Академии… он же…

Святая Дева Ветра, что же это такое-то?

Руки плавно опустились с детских плеч, и отец словно застыл с приоткрытым ртом, медленно хмурясь и, кажется, приходя к осознанию. Ужасному. Мерзкому. До дрожи пробирающему осознанию, от которого вскипала кровь. Лицо его менялось так медленно, что каждое малейшее движение можно было разложить на секунды. Оно омрачалось, становилось потусторонним, переполненным ядовитой ненавистью и отвращением, которое ребёнок по глупости воспринял на себя и тут же пошёл на попятную.

— Папа, прости, я просто устал, мы играли и…

— С ̴̛̜̩̏͐́͛̌̚ ̴̗̞̻̟͕̹̳̐̔̀̅͊̀ͅ ̷̧̥̙̹̬̼̃̌̚ ̸̠͕̦̜̮̏͋̋͊͝ ̷̺̺̪̪̠̖͉͋̌̍ ̴̢̨̛͍̦̳̎̓͘̚̕͠͝ ̴̳͓̝̜̉̐̉̓̏͝͝ ̴̨̨̨̛̄͘ ̶̝̋̈́͂̈́ ̴͚̖̥̩̌̌́͂̚ ̴̨̘̭͙͍̈̒̈́̚͜͝͝ ̸̘͌̄͂̊ ̴̢̭̞͙̗̖͓̎̂͜͝ ̵̧͕̰̼̲͖̘̂̏͛̉̓͌͌̕ ̴̞͍͍̖̦̯̳͖́ ̵̤̀̒͋̐͌́͆̍??? Тобайас, не ври. Только не ври, договаривай.

Широкие ноздри, вбирающие воздух, сжатые в кулак руки. Отец и без того всё понял, разумом понял, а душе требовалось подтверждение. Росчерк пера. Спуск курка. Какая-то глупая надежда кричала в мыслях громче здравого рассудка, хотела какого-то чуда, будто бы сам он полнейшее дитя, что сейчас не может отличить страшный сон от реальности.

— ДА! — восклик сорвался теперь уж в точно неразличимый плач, и пальчики со всей силы ухватились за рубашку, цепляясь за неё как за последнюю наговорил, что не буду ему лекарем и не буду смотреть, а он сказал попробовать, и что это просто игра… и что это интересно и… и так все делают, и что это прия… а на охоте он меня… а если скажу вам, то вы меня… а больно… я хочу в отдельной комнате, я не хочу с ним… или с мадам Бюсси́, она страшная и злая, но она храпеть будет, а я рядом или хотя бы к горничным в их дом или к Итану, у него комната есть, ПОЖАЛУЙСТА, он же сказал, что станцует и вернётся, я хочу в читальне спать сегодня, он меня там не найдёт, папа… пап, я… уберите его отсюда, скажите ему, что я устал, я не хочу больше, я с вами сегодня хочу рядом, пожалуйста, я… я… папа… прости, папа… я… можно мне ряяяядом с тобой и мамой, м-можно м-м-мнееее…

Прерываемая всхлипами неразбериха превратилась в настоящий детский рёв, абсолютно неразличимый, горячий, приглушаемый только полупрозрачной тканью. Вырвалось, наконец-то вырвалось, словно он отпустил колючую проволоку, которую крепко сжимал несколько лет. Кричал, пока каждое воспоминание облачалось в слова, так по-детски непонимающе. Наивно. Невинно. А отец так и был неподвижен. Будто душу из него выудили и потушили.

— И как долго…

— С… с ё-ёлок п-прошлых…

Ёлки… Зимний Фестиваль… прошлый Зимний Фестиваль?! Это же было так давно. Так давно.

Год с небольшим.

ГОД С НЕБОЛЬШИМ.

В груди словно узел завязался, тело будто забыло о том, как дышать, и Тоби, поднявший заплаканный взгляд на отца от страха чуть ли не голову в плечи вжал, попятился назад, вновь натягивая на себя одеяло. А отец так и сидел, даже руки повисли в воздухе, словно всё ещё обнимая бьющегося в истерике сына. И пусть внешне он походил на безмолвную статую, в расширяющихся зрачках читалась битва. Сражение за решение всей его жизни.

Финальный залп и окончательная победа стороны, известной только ему самому: он дёрнулся лишь на секунду, через пару мгновений медленно оживая, в какой-то прострации приблизился к Тоби, положил руку на смоляные волосы, приглаживая их, словно по привычке утром перед гимназией, похлопал по спине и тут же отстранился, вскакивая и в невероятной спешке почти что вылетая из комнаты.

— Пап? — Тоби шмыгнул носом, размазывая сопли об кулак. — Папа? Ты… ты куда?! ПАПА??? ПАПА, ТЫ КУДА???

Этот день он запомнил надолго. На всю жизнь, что уж тут таить. Старцем говорить о нём получалось с горечью, но вместе с тем и с абсолютным спокойствием от обыденности истории, в которую превратился этот кошмар.

Но тогда… тогда он был настоящим.

— Папа??? Ты где, папа???

Босой, с полустянутым носком, он метался по коридору, от статуи к статуе, от одного канделябра к другому, перевешиваясь через мраморные перила, чуть не спотыкаясь на одной из множества лестниц, оседая на ковёр под пейзажами Холдрема в полном отчаянии и накатившем вновь приступе бесконтрольного плача.

— Паааапааа???

Он бы проискал его ещё вечность, если бы не шум. Крики в зале с шахматным полом, алыми шторами и множеством ослепительных люстр. Тогда… всё смешалось в одно, в дымку, в пелену, словно он смотрел на мир из-под стёклышка бутылки. Ватные ноги еле-еле донесли его до дверей, заставив остановиться только под прабабушкиным портретом. Там-то и открылся вид на картину, от которой сердце, кажется, устремилось прямо в пятки.

Ружьё с родовой гравировкой. Жмущаяся по углам знать. Две фигуры на шахматной доске, похожие друг на друга как две капли воды. Измазанная детскими слезами и соплями рубашка и изумрудный сюртук на моложавом теле.

— Папа, стой, папа, не на-

— ТОБИ, ОТОЙДИ!

— Нет, подожди, папа, па-

В ы с т р е л.

Один единственный оглушающий выстрел. Фейерверк праздничного вечера, за который Тоби узнал, что взрослые, оказывается, спят друг с другом. Убивают друг друга. Что в теле есть кости, и в голове они тоже есть. Череп. Что есть в человеке мясо, краснее чем свежая индейка. Что за ним есть липкая алая жидкость. Месиво.

Будто бы он открыл баночку любимого варенья.

— П-папа?

Абсолютно стеклянный взгляд леденил душу, и Тоби не мог сдвинуться, глядя то на приближающегося к нему отца, то на лужу крови, растекающуюся в такой близости от его белоснежных носочков.

— Всё закончилось. Всё закончилось, тебя больше никто не тронет. Всё закончилось, всё закончилось… Тихо-тихо… закончилось. Всё.

Бац — ружьё упало на пол, на него же рухнул и отец, теперь поравнявшийся с Тоби ростом.

— Всё закончилось…

Суматоха вокруг, крики, давка на выходе из зала, истошный плач пока что ничего не понимающей матери. Он не слышал их, не моргая глядя на отца, который бормотал себе под нос одни и те же слова. Дрожащая рука чуть поднялась, прикасаясь к детской щеке, невовремя оказавшейся слишком близко к поверженному теперь монстру в сюртуке и галстуке. Она растирала по лицу ошмётки плоти и ставшую липкой кровь, смачивала ей растрёпанные волосы, поднималась и тут же опускалась обратно. Словно прощалась. С заботой, нежностью, и щемящей душу болью за свой главный грех: не предотвратил, не защитил, не спас. Большой палец стёр сгусток крови с щеки, тут же подбирая очередную слезинку. Как он мог это допустить? Как???

— Всё закончилось.

Стоило растекшейся крови на полу впитаться в носок, как оцепенение отпустило скованное тело Тоби, и оно податливо рухнуло вперёд, в крепкие объятия отца, кажется, окончательно обезумевшего от горя и шока, трясущимися руками прижимавшего к себе сына и твердившего одни и те же фразы мертвенно-глухим голосом.

— Он тебя больше не тронет. Всё в порядке, мой хороший, всё закончилось, не плачь, всё закончилось…

И никого, кроме них двоих не было в ту минуту. Ни гостей, ни мамы. Он, папа, и грозный взгляд прабабушки за стеной.

Мгновение, которому суждено было стать вечностью.

дежя