отголосками в сознании отдавались крики — его. кэйа помнил, как кричал. он помнил, как лезвие пролетело перед его глазами, прежде чем мир погрузился в кроваво-красную дымку боли. а затем мир почернел. не было никаких фатуи, никакого вечера, никакой миссии по зачистке лагеря. не было ничего, кроме собственного голоса.
кэйа хорошо помнил боль, но не помнил ничего, что было после. пятно расползалось в памяти: его, верно, кто-то спас. сквозь хрипы пробивалось ощущение чужих рук на плечах, чужого голоса. альберих не понимал тогда ничего, да и это было не важно. он лежал на холодной земле, весь измазавшийся в грязи, ощущая, как по щекам стекает кровь. как она пачкает пальцы, какими липкими они становятся. кэйа судорожно дышал и тогда казалось, что только это держит его в сознании.
но следующее, что он ощутил в своей темноте — это отсутствие боли. кэйа не мог пошевелить глазами, не мог распахнуть их, даже коснуться. под тяжелыми ладонями был только какой-то странный холод. от металла?
он долго лежал, просто думал о чем-то, пока следующая вспышка боли не отзывалась в голове. она заставляла кричать снова, заставляла до судорог сжимать это холодное нечто руками. кэйа всхлипывал, иногда что-то орал до потери голоса. сам не помнил — что. может быть, его и не спасал никто. может быть, он у фатуи в плену корчится от пыток пока про него все забыли. в голову лезли смутные очертания родных людей: джинн, лиза, розария, альбедо… все в тени, безцветные.
и дилюк. ярко-красный, как рассветное небо, потому что красный был последним цветом, который кэйа запомнил.
он стал повторять его имя, захлебываясь в слезах. повторял долго и мучительно, даже когда боли не было, но наступал страх. кэйа всегда, почему-то, боялся темноты, не любил ночь, но жил преимущественно ею. любил грозу, потому что молнии озаряли все небо. любил рассвет. любил свет.
в темноте ничего не было видно.
кэйа начал приходить в себя моментами, отрывками. иногда мог пошевелить пальцами, но руки поднять был не в силах; иногда — только чувствовал, как на лоб положат холодную ткань. он начал замечать, что боль почти ушла, оставив непонятное неизведанное нечто перед глазами.
«не вижу» — было первым, что альберих произнес не в бреду. на слух голос оказался хриплым и пустым. он хотел позвать кого-то, схватить кого-то, чтобы не было так страшно. одиночество пожирало изнутри.
«привет». кэйа сразу узнал голос, и с его губ сорвалось тихое «люк». красный потускнел, но воображение все еще рисовало алые кудри волос, спадающие ему на глаза. он потянулся рукой навстречу этому образу, будто мог почувствовать. его встретили теплые руки, у дилюка они всегда были такими, согревали.
он чувствовал давно знакомые шрамы под пальцами и едва заметно для себя улыбался.
дилюк общался с ним. рассказывал что-то настолько абсурдно-смешное, что кэйа забывал обо всем. казалось, вот-вот откроет глаза и увидит его — красивого, в предзакатном свете. дилюк бы улыбался, по-своему, по-рагнвиндровски, с ямочками на щеках. он был ужасно терпелив, рассказывая что-то, и кэйа слышал его тихий голос, когда засыпал.
альберих не знал, сколько времени прошло. может быть, совсем чуть-чуть, прежде чем дилюк крепко сжал его ладони и произнес:
«ты не сможешь больше видеть».
он говорил что-то про барбару, про то, что пытался найти хоть что-нибудь, что поможет — кэйа больше не слушал. он застыл, чувствуя, как губы расплылись в нервной улыбке. дилюк успокаивающе поглаживал, но ни черта не успокаивало.
с выжигающей болью первая слеза покатилась по его щеке. затем вторая, третья, оставляя после себя волны накатывающей боли и страха. кэйа плакал, от безысходности. кричал, просил, умолял его убить — он никому не нужен калекой. пальцы расцарапали щеки в опасной близости от глаз. кэйа хотел сорвать повязку и выколоть себе их остатки, раз теперь они не нужны, но его сдерживал дилюк, вцепившийся в запястья до болезненного хруста.
кэйа кричал до севшего голоса. затем хрипел, пока не затих от бессилия. дилюк зарывался пальцами в волосы, долго шептал, что любит. дилюк был рядом и видел, как кэйа вставал раньше позволения сестер; как падал, зацепившись за стул или тумбочку. альберих слышал его голос, чувствовал руки. поддерживающие. помогающие.
кэйа учился жить в темноте. просыпался, находя рядом руку дилюка, постепенно переставая пугаться того, что ничего не видит. шел, иногда спотыкаясь, трогая наощупь холодные каменные стены собора и слушая глупые шутки.
когда услышал голос джинн — сказал, что все понимает. слепому ведь не место в ордо фавониус? кэйа больше не сможет повести своих ребят в бой; принять новобранцев под свое крыло; создавать хитроумные планы и наблюдать их свершение в тавернах и темных переулках, покупая информацию за гроши.
в двадцать три года он ушел в почетную отставку, чувствуя себя изгоем общества, когда каждый из его знакомых принес утешительный подарок. каждый, кроме дилюка. на лице в тот день застыла улыбка, но кэйа долго плакал, свернувшись на мятых простынях в своей квартире.
«я подумал, это то, что должно у тебя быть» — прошептал дилюк, вкладывая в холодные дрожащие ладони что-то холодное и металлическое. кэйа долго щупал шершавые борозды, хмурясь, пока рагнвиндр целовал и вытирал слезы с его щек.
— это ключи?
«да. от нашей квартиры. и от винокурни». альберих рассмеялся, пряча пылающее лицо в руках.
дилюк оберегал его как самое дорогое сокровище, которое у него только есть. старался приходить как можно раньше, не брать смен в таверне, почти не геройствовал ночью — между мондштадтом и кэйей он выбрал его, обнимая этими темными ночами. альберих часто касался его лица, наощупь рассматривал бархатистую кожу, узнавал, когда рагнвиндр смеялся и улыбался. улыбка, хоть и померкла, но так и осталась нетронутым воспоминанием.
он часто целовал его. сам, ища эти сладкие манящие губы. от него всегда исходил легкий аромат винограда. теперь, с навсегда закрытыми глазами, кэйа чувствовал все в тысячу раз ярче и острее. утыкался носом в изгиб шеи: дилюк каждый раз чуть ли не мурлыкал ему что-то ласковое.
и все же, кэйа учился жить один в темноте. потому что понимал — дилюк не всегда будет рядом. да и ощущение себя обузой не отпускало раз за разом. альберих начал определять, что яичница поджарилась ровно столько, сколько надо по звуку и запаху. он учился заново готовить давно забытые блюда.
к тому же, этим можно хоть как-то отплатить дилюку.
рагнвиндр часто обнимал его со спины. и кэйе безумно это нравилось: чувствовать себя любимым и защищенным, на своем месте; проводить по этим сильным ладоням, сцепленным в замок, и узнавать каждую проступающую венку.
иногда альбериху казалось, что потерей своего зрения он заплатил за хорошее отношение к себе. дилюк этого никогда не показывал, ни словом не обмовился о том, что когда-нибудь перестанет любить или что ему неудобно. рагнвиндр никогда не стыдился, наоборот: вытаскивал кэйю из дома то на прогулки, то на рынок, то на какие-то свои встречи.
«нет, мне нужны не красивые, а те, что хорошо пахнут» — краем уха услышал альберих, цепляясь за рукав и краснея до горящих щек. наверняка пунцовых, но он уже почти забыл, как выглядят цвета.
кэйа не считал дни, сколько живет так. поначалу — да, пытался, — но это больше походило на пытку и сожаления о том, что упущено навсегда. может быть, прошел уже год, может, чуть меньше. альберих почувствовал привычное прикосновение к плечам, улыбаясь.
«кэй» — рагнвиндр шепнул на ухо, прижимая к себе. из окна тогда дул прохладный ветерок, и его волосы наверняка развевались. — «выйдешь за меня?»
альберих почти увидел его улыбку.