— Что за хуйня, Кость?

У Юры глаза мечутся по комнате, будто в поиске выхода, хоть он и стоит у двери, вцепившись в ручку, руки дрожат как у алкаша со стажем, а прерывистое дыхание слышно на всю комнату гулким громом. Юра не кричит, не бежит, не умоляет, просто смотрит на всё неверующе — там посреди комнаты черный мешок, что в аккуратной прибранной комнате выглядит лишним грузом, а из мешка выглядывает голова с пулевым отверстием во лбу. Костя наставляет пистолет на него автоматически, не задумываясь, холодная сталь жжёт руку как раскаленный камень, а Юра на прицеле — стоит не шелохнувшись.

«Не выстрелишь ведь, Кость», — у Татищева голос насмехающийся, словно знает всё про Костю, даже если и дрожит в первобытном испуге перед дулом пистолета. И ведь прав, чёрт его дери, не выстрелит, ибо Уралов скорее себе в голову пальнет, чем в него.

Выстрелит себе в голову так, чтобы вместо мозгов осталась пустота сплошная, а на стене мерзким грязным месивом красовались остатки мозгов его да фонтан крови, пролившейся краской на стене и полу. Чтобы Юра бежал без оглядки, пытаясь забыть всё как страшный сон — и труп в мешке, и самоубийство друга, и самого Костю со всеми проведенными годами вместе, рука об руку.

— Юр, это пиздец полный, пиздуй отсюда скорее, — он не стреляет ни в себя, ни в Юру, потому что не может — убить Юру будет непосильным для него, а в себя пальнуть силы воли не хватит. Потому что Татищев потом себя винить начнёт в этом, пусть и не виноват нисколько.

Юра отпускает дверную ручку, медленно подходя к телу, искоса подглядывает на ствол с опаской, словно его все же могут убить прямо сейчас. Наклоняется к трупу, пытаясь нащупать пульс на шее — и Костя смеётся с этого, словно зияющей раны во лбу от пули навылет не хватает для понимания, что это труп и никак не спасти. «Мертва», — отстраненно шепчет он, и сам своим словам не верит, перепроверяет пульс по несколько раз, но ничего не меняется и холодный труп не превращается в неудавшуюся шутку. Он вскакивает на ноги и смотрит презрительно с отвращением полным, а Костя просто не может насмотреться в эти глаза, что точно дула пистолета и выстрелят вот-вот, раня не в голову, а в сердце.

— Ты что натворил, Кость? Ты нахуя её убил? — Татищев не кричит, шепчет, боясь, что услышат посторонние, а лучше бы кричал, звонил в ментовку, тарабанил в двери соседям, взывая о помощи — только бы закончилось уже всё наконец-то и для него, и для Уралмаша, и для Юры, как страшный сон длиной в года.

— Я… Я не убивал, просто помогаю, — у Кости оправданий нет никаких, да и перед Юрой не нужны они — потому что он должен понять.

— Ты ебанулся, Кость, — Татищев смотрит на труп молодой девушки с печалью, и Костя понимает, что нихуя он не поймет, даже если будет делать вид, что всё в порядке, и не было никакого тела посреди комнаты. Потому что Татищев бы понял труп старика, мужика крепко слаженного бандитской натуры, да даже труп обычного рабочего, но не молодой девушки, которой на вид едва шестнадцать.

— Юр, либо пиздуй, либо помогай, — Костя хочет, чтобы он ушел, хочет чтобы остался как последние остатки совести, только бы не нести эту тяжкую ношу на себе одному, потому что он впервые за долгое время боится — не боится быть пойманным, а что его мораль улетит в тартарары окончательно.

А Татищев молчит, глядит то на труп, то на Костю, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то, подходит к телу неуклюже — хватает за ноги, тихо сказав: «Давай, в ванну потащили». У него движения неловкие, дважды врезается в косяк, запинается о собственные ноги, чуть не полетев на угол прихожей — от Юры проблем больше, но хотя бы душа не так ноет сильно, хотя бы ноша делится пополам. У Кости санузел раздельный — труп тащат в душ, где вместо душевой кабинки дырка в полу, кладут тело диагонально, чтобы места хватило. Резким движением Юра стягивает мешок черный, пока Костя раскладывает ножи да ножовку по металлу и надеется, что его ножи возьмут плоть человеческую.

Юра тупит взгляд в одну точку, а глаза уже на мокром месте — у девушки одежда обычная: джинсы да розовая кофточка, а взгляд пустой и стеклянный, но он готов поспорить, что когда на неё был направлен пистолет, она боялась, дрожа от ужаса. На запястьях гематомы синие, как от сильной хватки больших мужских ладоней. Юра сглатывает громко, дышит так, словно задохнется вот-то от духоты.

— Чего тупишь, снимай одежду с тела.

— Я не смогу, Кость, не смогу, — у Юры истерика ебет в один момент внезапно, смеется обреченно, задыхаясь, пытается держаться как-то, хватается за волосы, дергая сильно, почти вырывая их, — Это как Катьку или Серого вскрыть, понимаешь, Кость? Я не смогу.

Дрожит весь как собака, выброшенная на холод, но не ревет, пусть и глаза на мокром месте. Костя знал, что он не сможет, потому что у него самого дети едва младше этой девушки, потому что совесть у него ещё чиста, а из трупов видел лишь тех, кто умер собственной смертью. Костя молит в душе, чтобы Татищев ушел отсюда к чертям собачьим, пошёл в ментовку да сдал его наконец-то, чтобы душа отмучалась, и встало всё на свои места. Ему место в тюрьме, а Юре место там, в двухстах километрах отсюда, с детьми и спокойной работой на заводе.

Он не держит, если Юра захочет уйти, то уйдет спокойной, и разницы нет, будет наставлен на него пистолет или нет — не на его же детей направляют ствол. Юра не уйдет из-за «братских» связей, которые давно для него самого превратились в нечто непонятное, отчего лучше повеситься, только бы не видеть причину такого желания.

Татищев выходит тихо из ванной, но шумно прислоняется к двери, скатываясь по ней на пол — не слышно ни щелчка замка, ни скрипа входной двери — остался сидеть и сторожить как пёс суровый, но добрый в душе до слёз. У Уралова осталось лишь напущенная суровость, а душа умирает с каждой секундой, но хватается за тоненькую ниточку в лице Татищева, в попытках выжить.

Костя на ватных ногах опускается к телу, не знает даже с чего начать — будь это старик, бандит, да кто угодно, лишь бы не женщина, то было бы легче. Руки трясутся как у Шурика во время ломки, крупно, без возможности подхватить мелкую пуговицу и расстегнуть. В горле ком, который проглотить невозможно, и он просто рад, что Юра ушёл отсюда — потому что ему не нужно видеть, как Костю ломает прямо здесь и сейчас. Закопать труп в лесу было бы легче — не нужно было бы переживать, как снять с него одежду, как разрезать, оставляя лишь вопрос как перетащить. Но тут же откидывает эту мысль — слишком легко найдут, слишком быстро распознают, и тащить тело неудобно.

Дышит глубоко, пытаясь внушить себе, что это не когда-то живший человек, а просто вещь — он не убийца, он лишь подчищает следы, за деньги, ничего личного, он даже имя не знает этой девушки, но менее больно смотреть от этого не становится. Дышит глубоко, повторяя как мантру: «Это просто вещь, это просто вещь».

Разрезает ткань кофты ножницами, только бы быстрее начать работу и закончить весь этот кошмар, ножницы тупые, и край ворота не прорезают, приходится рвать руками, избавляясь от розовой тряпки. Разрезает рукава, стягивая их с худых тоненьких рук. Костю рвать тянет, от вида тела неё, что усеяно сине-черными гематомами, на животе, словно рана пробитая автомобилем при столкновении, на груди ожогов куча, и Костя сомневается, что она была напугана, когда на неё направили ствол — скорее молила об этом, только бы закончилось всё поскорее. Стягивать джинсы оказалось легче, чем думалось, перерезанный пояс лежал сбоку, а штанины податливо сползали по коже. На ногах тоже гематомы везде и раны начавшиеся гноиться, Костя на это нос морщит — это ведь не избитый до смерти мужик, а юная девушка. Хлопковое бельё он срезает его почти несмотря, кидает куда-то в сторону, только бы не видеть. Дышать становится сложнее и сложнее, а в коридоре не слышно ни звука, то ли Юра ушел уже да не заметил он, то ли сидит всё ещё, тихо, пытаясь убедить себя, что не было ничего. Он знает, что не ушёл Юра, не сможет просто, будет сидеть до последнего.

Он надевает тяжелые ботинки медленно, пытаясь растянуть момент, повязывать фартук поверх одежды, резиновые перчатки пытается натянуть до локтя. У ножовки лезвие шатается едва, и Косте думается, что сегодня точно она сломается. Лезвием ножа проводит по темному камню — точит, для пущей остроты, мерзкий звук режет слух, как пенопласт по стеклу, но проводит дальше по лезвию. У него руки дрожат вместе с ножовкой, не может прицелиться, откуда шею начнёт резать, да и боится — трупов видит не впервой, но впервые разделывает их. Режет шею почти у самой головы: лезвие ходит ходуном вместе с рукой, плоть не разрезает почти, а сминает с хлюпающими и чавкающими звуками — прикладывает почти всю силу, давя на ручку ножовки. Кость перерезается легче, словно дерево на контрасте с мясом, но говорит себе Костя: «Знал бы, что буду заниматься такой хуетой, купил бензопилу», — потом осекается, мотая головой, — «Нет, сбежал бы из города навсегда и не возвращался». Густая бордовая жидкость марает вокруг: кафель, фартук, ботинки, проводит рукой в перчатке по щеке, окрашивая её в красный. Кровь пахнет отвратительно, и его рвать тянет, металлический смерд витает в небольшой душевой, проникая в каждую щель, проникает в коридор, через зазор в двери — дышать становится невыносимо, и он хочет открыть окно, но окон в душевой просто нет. И никогда не существовало. Голова с едва уловимым стуком отделяется от тела, и он смотрит вновь в эти глаза за стекленевшие, пустые как у рыбы, и жутко становится, что по спине его холодок пробегает, покрывается кожа мурашками. Голова кружится от этого всего, в глазах темнеет, представляя, что было бы, если вместо этой несчастной лежал Татищев, на которого он недавно пистолет наставлял. Костя знает — тогда бы он лежал тут рядом, будучи холодным тупом — застрелил бы и себя.

***

Пот стекает с Кости в три ручья, словно он в бане, а не в едва отапливаемой душевой. Завязывает последний мешок на тугой узел, пытаясь на глаз свесить содержимое — не получается, только знает, что кисти рук весят меньше, чем голени, а голени весят меньше, чем ляжки, которые расфасованы по отдельности. Весь пол грязный, липкий, с ошметками жира, плоти, крови тут и там, осколки костей опасно лежат. В углу огромной кучей лежат черные мешки — каждая часть тела в двух мешках для надежности пущей. Прислушивается к тому, что происходит в коридоре, но не слышит ничего, будто и нет никого там. Спина болит от работы в согнутом состоянии, ноги гудят от сидения на кортах. Шея хрустит, когда наклоняет её из стороны в сторону.

Выходит в коридор впервые спустя несколько часов, воздух без запаха крови бьёт в нос блаженно, что голова кружиться начинает от такого, делает глубокий вход, всё ещё не веря происходящему — он только что расчленил и расфасовал девушку молоденькую, не ревел, чуть задыхался только, словно это нормально. Чистый коридор контрастирует с грязной душевой, будто иной мир — Юра заснул прямо на полу, сжавшись весь как-то, ворочается. Он тормошит Юру за плечо, будя, а тот сквозь едва приоткрытые глаза, шепчет почти невнятно: «Кость, такой сон, ебанутый…», — не договаривает, замечая вязкий красный след на щеке. Сглатывает слюну, полностью пробуждаясь ото сна.

— Ну, давай, че лежишь, вызвался помогать — помогай, — Косте говорить это больно на сердце, но разумом понимает, что ему самому столько мешком не выбросить банально, — труп разделан и расфасован, нужно просто раскидать по мусоркам, один мешок, один дом.

У Юры в темноте лицо кажется бледнее, чем у призрака, что там до мертвых. Дышит тихо, внимая каждому слову, но не убегает в ужасе, соглашается на эту махинацию и преступление. Словно у него нет других вариантов.

— Кость, всё ведь будет хорошо? — у него голос надломленный, а Уралову смешно, ну какой хорошо, когда он без слез и сомнений согласился на это? Какой хорошо, когда им жить придется с этим грузом на душе, коря себя ежедневно.

— Всё нормально, Юр, просто не смотри что в мешках.

На часах третий час ночи, а мусор вывозят в семь утра — у них чуть больше четырех часов на всё про всё и две машины — одна из которых старая волга, которая развалится, кажется скоро. Костя подхватывает мешки легко, будто там макулатура, а не человеческие части тела и органы; Юра не заходит в душевую, но мешки стаскивает в багажник механически. Не говорит ни слова — боится нарушить иллюзорное спокойствие, но Костя знает, что потом он выкурит пачку сигарет, дрожа от нервяка.

Для себя Костя решил, что как только закончится это всё, то уйдет в запой на несколько дней, пытаясь вырубить мозг.

Черная волга растворилась в ночи спальных районов — Уралову в другую сторону ехать, никак точно не пересекаясь с Татищевым, но мысли лишь о том, чтобы он по дурости своей мешки не вскрыл, не сможет ведь жить с этим, а придется — детей не на кого оставить. Косте самому плохо оттого, что у него в багаже тело, разрезанное как свинья, будто он мясник, что везет на рынок мясо. У него есть лопата небольшая, у него в багаже голова, которую он закопает загородом в лесу, подальше от дороги, чтобы не нашли раньше скора.

На часах три ночи.

***

Костя приезжает к Юре домой всего через неделю — они даже говорили так, словно ничего не произошло, будто все как раньше и как у людей: работа, семья, проблемы личные. В тот день Юра лишь шепотом спросил: «Там ну это, не нашли?», — а потом вздохнул полной грудью, не нашли, всё пока нормально и хорошо.

— Дядь Кость, а давайте в «дурака»? — Катя смотрит на него с детским озорством, без страха, без уважения, точно пытается пристрелить такими же чёрными глазами как у отца, а он ей в них смотреть не может — смотрит на черную макушку, на плечи, куда-то вдаль мимо, но не в глаза. Ибо перед глазами труп той девчонки, думает: «Прав Юрка был, это как разделать Серого или Катю».

— Катюш, ну видишь Костян устал, потом сыграете, — Юра смотрит ей прямо в глаза, не отвел взгляда, выигрывая в этой маленькой борьбе — Юра мешки не распаковывал, и Костя просто не может не вздохнуть с облегчением. Потому что Татищев не он, и сошел бы с ума от увиденного.

Девочка надув губы всё же ушла, садясь перед телевизором переставляя кассеты в поисках нужной, иногда подходила стучала по телевизору кулаком, заставляя работать из раза в раз. «Пойдем, поговорим», — кивает Татищев на балконную приоткрытую дверь. На улице сентябрь, смеркаться начинает рано, желтые листья медленно падают на дорогу, смешиваясь с грязью, хрустят под тяжестью. Костя в карман Юре деньги пихает, пачку толстую надвое сложенную, резинкой зафиксированную.

Татищев реагирует моментально, пытается деньги из кармана выбросить как нечто горячее, будто обжегся о них, да Костя за тонкое запястье сдерживает. Слишком тонкое запястье, замечает Уралов, сожми посильнее да перелом будет, вот только он сделать так не сможет, потому что причинить физический вред Юре звучит кошмаром пострашнее, чем расчленение какой-то девушки.

— Возьми, за работу, может машину нормальную, наконец, купишь, — у него голос спокойный, привычный с нотками стали, словно все, как и прежде. В глаза Юре правда не смотрит теперь как и в Катины глаза, не сможет наверное смотреть и в глаза Серёге, потому что у них у всех одинаковый взгляд пожирающий и проникающий в саму душу, а ему не надо, чтобы в нём копались — сам разберется со своими тараканами.

— Какая машина, Кость, на сигареты да булку хлеба бы завтра хватило, — Юра смеётся так, словно задыхается, у него голос хриплый, стучит по перилле, будто рассказал что-то настолько смешное, отчего умереть можно, а не действительность это их. Но деньги принимает — ибо деньги не пахнут, а жить долго ещё.

Татищев держит в руке зажигалку, которой вновь и вновь щелкает, пытаясь поджечь конец сигареты, зажатой меж губ. Искры из зажигалки не появлялись, что говорить о полноценном огне. Он ворчит, шипит, а потом и вовсе кинул зажигалку с балкона на асфальт, принялся яростно разгрызать сигарету, морщась от вкуса. Бумага оседала комками на языке, измельченный табак застревал меж зубов — без лишней мысли он проглотил это, не задумываясь о последствиях и вреде для желудка. Плюётся от мерзкого вяжущего вкуса на языке.

— Хуйня это всё, Кость, завязывай давай, — он смотрит куда-то вдаль, мимо домов, деревьев, листьев, будто и не заинтересован во всём этом, — ты ж себя так в могилу сведешь.

У Юры речь болезненно горькая, как те самые дешевые сигареты, что он курит, хрипит как старый дед при смерти. Костя ничего не говорит — он не может просто взять и уйти так, ни от банд, ни от Юры, ведь и то, и другое приковало к себе без возможности сбежать куда-то за границу или хотя бы в другой город, подальше от Урала: на Дальний восток или поближе к Питеру. «Не ной, все хорошо будет», — говорит он, но не верит своим же словам.

Зажигалку на дороге переезжает автомобиль, раздавливая к чертям собачьим в один момент. «Газ кончился», — отвечает Юра в пустоту, продолжая сверлить взглядом размазанную по асфальту пластмассу. У Кости в голове всплывает вид трупа, того как на пальцах размазывается мясо, при попытке достать органы аккуратно, как пачкаются резиновые перчатки в красной субстанции в один миг становясь склизкими. Нож держать неудобно, густая кровь стекает по рукам к локтю, попадает под перчатки, скатываясь по ладони мерзким холодом. Он мотает головой, сосредоточив взгляд на раздавленной зажигалке, берет у Юры сигарету и тоже разгрызает, на вкус дрянь полная и в мозги не бьёт, но за неимением лучшего пойдет. Только бы перестать думать о хуйне сентиментальной.

***

Когда Юра улыбается — Костя хочет прострелить себе голову. Юра улыбается так всем: и детям, и родне, и друзьям, и Костя в их числе. Татищев улыбается обреченно с налётом грусти светлой с блеском в глазах от не пролившихся слёз. Он улыбается, когда напьётся с Костей на пару, сидя напротив его. Крутит барабан револьвера, подставляя к виску вновь и вновь, жмёт на курок и каждый раз остаётся жив — Косте сил не хватает сказать, что пуль в барабане нет.

— Это пиздец, Кость, — Юра поднимает стакан с коньяком на уровне глаз, всматриваясь в янтарную жидкость, терпкий запах с дубовыми нотками бьёт в нос, и он щуриться — Татищев привык пить самогон или разбавленный минералкой спирт.

Уралов кивает, действительно пиздец, и жизнь, и деяния что идут за ним попятам, и Юра, что сидит перед ним на расстоянии вытянутой руки. Такой родной, подобен совести, которую сам он потерял давным-давно.

— Я бы вышел в окно, если бы не дети, Кость, — Татищев смотрит в окно на моросящий дождь, капли которого стекают по стеклу, а пейзаж такой серый-серый, меланхолично тоскливый, что в самую пору повеситься и всё. Чтобы ни политика, ни экономика, ни постоянное выживание мозги не ебало.

Юра наставляет пистолет на Костю, касаясь дулом его лба, держит палец на курке, лаская холодную сталь. В Юриных руках пистолет смотрится как продолжение руки — бедная кожа контрастирует с черным оружием, у него руки тощие и костлявые, но держат ствол намертво, как мертвецы хватают живых за ноги. Костя не боится — пуль в револьвере нет — смотрит на столь притягательную опасную красоту: у Юры глаза у самого как дула пистолета, язык отрава точно, смакуемая и принимаемая за мёд. И Костя молит почти, чтобы в револьвере оказались пули — умереть бы от этой красоты, да и Бог с ним.

— Если меня посадят, то тебя Данис убьёт, а если тебя посадят, я сам себе голову прострелю, — у него речь почти невнятная, язык заплетается, но пистолет ото лба не убирает, — Так что мы за хуйню наделали, Костян?

У Юры взгляд как у него самого сейчас — стальной, холодный, вся доброта исчезла в один миг, да и по-доброму Татищев смотрел лишь на детей. «Пау!» — шепчет он, отводя пистолет ото лба, осушает стакан с коньяком в один заход. Костя хочет сказать, что всё будет хорошо, но не может — сомневается в этом, и лишь говорит:

— Не посадит тебя никто, Юр, не посадит.

Потому что в тюрьму не потянет его за собой.

***

Костя знает, что как не отрицай карму, а она тебя настигнет рано или поздно — вот и сейчас так: у него квартиру подожгли со всеми деньгами, документами. А недавно голову обнаружили, ту самую голову, которую он, казалось, надежно закопал. Нашли менты, не свои.

У него вся неделя насмарку пошла, по пизде полной, у него тревога в душе растет, что Юра не отвечает ни на что, будто его уже и в живых то нет. Корит себя за это — не стоило Татищева ввязывать в это, не стоило с ним поддерживать какие-либо связи, только бы цел и жив остался. Он взбегает на пятый этаж с непривычным трудом, будто это расстояние в несколько километров. Тарабанит в дверь, желая выбить её, только бы опровергнуть опасения или подтвердить их.

— Ну и хули бы блять так… — Юра не договаривает, его обнимают со всей силы, сжимая в руках так, будто хотят раздавить его, — Ты чего, Кость?

Уралов не говорит, лишь прижимает ближе к себе, а потом шепчет на ухо: «Уезжай скорей отсюда».

— Так итак уезжаю, Костян, к родне, в Башкирию.

У Кости сердце болит, но думается ему, что так будет лучше — всё равно Юру никто искать и не собирался, он просто мимо проходящий человек без особой роли в этой действии. «Кость, что-то случилось?» — Юра смотрит обеспокоенно на него, в глаза пытается посмотреть, но Костя взгляд отводит: не говорит ни о подожжённой квартире, ни о том, что труп нашли.

Костя в любом случае возьмет всё на себя, а Юре и переживать нечего — не его проблемы.

Вот только у Татищева взгляд проницательный, видит насквозь, но не начинает разговор — боится спугнуть, как кошка мышь, а Уралову думается, что «лучше пуля в лоб, чем такой взгляд на себе». А потому молит, чтобы пристрелили здесь и сейчас.