Любопытство сгубило кошку — так Юра говорил всегда своей дочери, когда она влезала в чужие взрослые разговоры, интересуясь жизнью других. Любопытство сгубило кошку — проносится у него в голове, видя содержимое тех самых чёрных мешков. И правда, сгубило его любопытство, что позабыл почти мольбу Кости ни за что не вскрывать мешки. У него руки трясутся, стоит завидеть теплое темно-алое месиво в двойных мешках, оно, кажется, живет своей жизнью пусть и не может — тело носителя органов мертво. Это месиво растеклось по всему мешку, мерзкий резкий запах ударяет в нос. Тянет блевать. Юра быстрее завязывает мешки обратно, только бы не видеть это месиво не то из кишок, не то поджелудочной. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали — так говорила его мать, утаивая невесть что. И только сейчас Юра вспоминает ту самую старую поговорку, по которой он никогда сам и не жил.

Запах крови стоял в салоне старой «Волги», проникая наружу через щели и приоткрытое окно. Юре казалось, что на этот запах слетятся все вороны, облепив авто, а потом начнут колотить по металлу острыми клювами, портя машину и оставляя на ней сколы и царапины. Они будут пробиваться с силой к нему в салон на запах мертвечины, желая искусить каждый кусочек. Они разнесут труп всюду: по улицам города, по лесу, по частному сектору. Юру бросает в дрожь от собственных же мыслей, он сжимает роль до белых костяшек, жмёт на педаль газа до упора, а та поддается плохо, со скрипом. И думает: «Скорее бы всё закончилось, скорее бы всё закончилось», — но одумывается, сбавляет скорость — боится, что менты засекут, и его, и труп.

Выходить из машины, чтобы выбросить мешок — дело сложное, ноги не слушаются его, в дрожь бросает, стоит только вспомнить, что ещё совсем недавно это был ещё живой человек. Ещё хуже становится, когда её лицо всплывает перед глазами — совсем молодая, едва было лет шестнадцать. Бросать в мусорный бак почти что больно, руки онемели и почти не поднимаются, не двигаются — всё делает через силу, будто Костя всё ещё угрожает ему дулом пистолета и может выстрелить в серьёз. Словно он не сам согласился разделить это преступление пополам.

На улице пятый час утра, солнце медленно встает из горизонта, освещая верхушки многоэтажек, проникая первыми лучами в квартиры. Там, в такой же почти многоэтажке, у Юры дети одни. Тут у Юры в багажнике девушка, расчлененная на части, что Сережу было старше едва на два года. От запаха крови уже не мутит, будто смирился с ним, словно это абсолютно нормально: как он бьёт в нос, как тяжело дышать с каждым километром становится, как тяжело думать о чем-то другом, кроме как разделанный труп в его багажнике.

Перед глазами возникла картина того, как он хоронит Серого, узнав о его ужасной участи или узнав о том, что он пропал без вести. Как рядом Катька убивается также, плача в плечо отца. Представляет, как подобным образом хоронит Катю, а потом запирается дома, не в силах выйти куда-либо, а рядом Серёга, с болью в глазах и в голосе, хочет что-то сказать, но он его не слышит, только звуки едва различимые. Представляет, как родители этой девушки дальше жить не смогут с этим грузом на себе. Как они ожидали её дома, а какие-то люди порушили всё, что было, убив её.

И он один из этих людей.

Груз в багажнике становился всё меньше и меньше, но в душе ничего не менялось — его будто придавили бетонной плитой, и сказали поднять её самому. Тяжело, тяжело дышать, словно он под толщей воды, сложно не закричать из всей мочи и не оборачиваться по десять раз. Дверца машины захлопывается резко, пугая его. Позади на заднем сидении мерещится фигура темная и высокая — Юра оборачивается резко, задыхаясь. Там никого. Померещилось, не больше.

Вздыхает облегченно, желая приложить себя чем-то по тяжелее, только бы не вспомнить сегодняшнюю ночь, не вспомнить, как не вовремя поехал к Косте и заработать амнезию, лишь бы забыть. Вот только ему не забыть и амнезию получать нельзя: останется без работы — дети умрут с голоду.

У Юры пачка сигарет в кармане кофты приятно греют бок, словно единственное успокоение для него. Закуривает прямо в машине, в попытке раствориться в никотине и забыться, не помогает, мысли всё равно о той расчлененной девушке. Мысль о том, что это всё его вина. Дорога пуста, лишь мимо проезжающие фуры снуют туда-сюда, вдалеке огни мерцают, а деревья становятся всё выше и выше вдоль трассы.

Он пытается смириться с мыслью, что завтра нужно смотреть в глаза Кате и Сереге.

***

Звук воды только раздражал мерным падением капель и их разбиванием о водную поверхность. Кафель в ванной потрескавшийся грязно-зеленого цвета покрытый невесть чем — не то своем пыли, не плесенью проникшей в их дом, лампочка едва освещает маленькую ванную, мигает неестественно часто, словно пытается предупредить о чем-то ужасающем. Холод собачий, проникающий под кожу лезвием ножа или заточкой под ребро — Юра растирает кожу в попытке согреться, обнимает себя, царапая руки.

Он дрожит — не от холода, от страха. В горле сухо, слюны нет, а ухом улавливает шепот ужасающий вторящий: «Пап, папа». Юра не может обернуться — тело, словно камень стало и не дает шевельнуться и сделать хотя бы шаг назад, только вперед, а перед ним занавеска кристально белая, с силуэтом нечто похожего не груду органов вываливших друг на друга. Тело не слушается его, идёт ближе к занавеске, пусть мозг и кричит в панике: «Не надо, остановись!» Но пальцы схватили тонкую ткань, отдёргивая её. А там трупы его детей расчленены.

— Батя, блять! — из сна Юру вырывает грозный крик сына и вылитый стакан холодной воды на голову. Взгляд расфокусирован, руки дрожат, а глаза щиплет как от пролитых слёз. Рядом Катька стоит обеспокоенная, склонив голову в бок, Серёга так и держит стакан в руке, просверливая дыру в лице Юры.

— Пап, ты кричал и ревел во сне, — у Кати голос тихий, испуганный, она держит его за руку, слегка поглаживая, — сон плохой?

Вокруг привычная обстановка зала: старый шифоньер из прессованных опилок, наставленный хрусталем ещё матерью его, выцветшие обои, что уже и не поймешь какой это был цвет когда-то, такой же древний телевизор, который не заработает, пока не стукнешь хорошенько, а каланы переключаются раз через раз, потолок побеленный потрескавшийся. Нет никаких трупов и ощущения скорой кончины, его дети стоят перед ним живые и здоровые.

Юра обнимает крепко их, прижимая так сильно, как только смог, сам не осознавая, что ревёт навзрыд кому-то из них в плечо. В груди сердце бешено колотится от не ушедшего адреналина — то было всё сном, его дети живы, его дети сейчас с ним и всё хорошо.

— Бать, ты чего? — Сережа из объятий не вырывается как обычно, стоит, как вкопанный перепугавшись, потому что и сам такого отца никогда не видел.

— Всё хорошо, просто сон плохой, — Юра врёт, потому что правду не сможет рассказать, потому что сказать: «Я помог в сокрытии трупа», — сложно и тяжело. Он не сможет им сказать это, даже если Серёжа будет требовать, даже когда Серёже будет лет за двадцать.

Они знают, что это ложь, но произнести этого не могут — ведь ничего не может быть хорошо.

На циферблате настенных часов десять утра: Юра ковыляет к окну, закуривая так и не открыв его, Серёга курит рядом, потому что «лучше пусть при мне курит, чем сожжет что-то», Катя морщится от запаха табака, ставя чайник на плиту, поджигая легким движением руки газ. В зале телевизор бубнит новости, которые недолго задерживают на экране — Катя уже перелистывала каналы в поисках ещё идущих мультиков. Чайник свистит, часы мерно шагают, отсчитывая секунды, а на фоне из соседней комнаты раздаются мультяшные стенания и крики.

Всё как обычно, ничего нового.

— А че не в школе то, вы оба.

— Бать, ну какая школа, ей Богу.

Юра посмотрел на сына, на его и без того измученную физиономию, вздохну глубоко — и вправду, ей Богу, не иначе. В пачке чая оставалось раза на три-четыре в лучшем случае, муки едва полпакета наберется, а мяса они и без того долго не брали, если только мать что привезёт, а там как Бог подаст. В вазочке сахара буквально на дне да прилипший к стенкам — последний, в холодильнике пусто, даже мышь не повесилась.

Смотрит задумчиво на обручальное кольцо, что тонкой полоской обвило палец, вспоминает, что в шифоньере от умершей жены остались украшения золотые, которые он всё это время хранил для Кати в память о матери. Мысль сдать их в ломбард сейчас кажется столько правильной и верной: подработок нет, на заводе не платят сколько месяцев, а еду под зарплату ещё долго не дадут, но он смотрит на кольцо, и слезы сами по щекам катятся — не сможет отдать всё это в ломбард, не сможет.

— Бать, ты точно в порядке? — Серёжа смотрит прямо в глаза, а Юра взгляд отводит, только бы не пересекаться, смотрит куда угодно.

— Конечно, пиздюк, — говорит он, трепля по волосам.

***

— Ну, кто там нахуй? — кричит он в прихожей вместо приветствия, возясь с замком, цепочку не убирает, оставляя её на месте.

— Здравствуйте, не хотите поговорить о.? — Юра не слышит ещё последних слов, ибо его словно окунули в холодную воду с головой, не давая произнести ни слово, не позволяя вздохнуть полной грудью. Тело онемело, как онемевают ноги в попытке переплыть пруд. В его легких словно вода, а не воздух, что-то давит на горло, удушая.

Тошнит.

Юра захлопывает дверь, тут же забегая в туалет — наизнанку вместе с мерзкой желчью, растекающейся у него по рукам, вырываются и все чувства с эмоциями. Он захлёбывается в собственных соплях и слезах, вновь и вновь выплёвывая желтую жижу в унитаз, едва стоя на коленях перед ним, ибо дрожат, что встать невозможно. Перед глазами всё размывается, он не понимает, что есть что, а через тонкие стены туалета он слышит, как эта девушка ходит по квартирам, у всех спрашивая одно и то же:

«Вы хотите поговорить о Боге?»

У этой девушки те же черты лица, что и у той девчушки, что они вместе запрятали, где-то в глубине свалки. У той девушки волосы те же, светло-русые, и глаза голубые. Словно это её демон пришёл со дна Ада, чтобы забрать его. Костя бы сказал, что ему мерещится, Костя бы сказал, что у многих такие черты, а Ада с Раем и Богом не существует. Но Юре просто плохо, его трясет оттого, что его недавняя ошибка объявилась на пороге его дома как снег на голову.

Потому что он помнит, что именно у этой девушки внутренности были размазаны по мешку как сгущенка по куску хлеба. Потому что Юра знает, что не смог бы перепутать ту девушку ни с кем другим — такое отпечатывается в голове раз и навсегда, даже если смотришь всего мгновение. Он падает на пол без сил, ударяясь головой о ванну, и смешно становится пиздецки, что именно эта его ванна была во сне. Это у него в квартире были расчленены Катюха с Серым.

«Вы хотите поговорить о Боге?» — слышит вновь эхо, идущее по подъезду, и тяжело на душе становится, ибо знает, что даже Бог есть, то он явно их всех устал любить.

***

Они встречаются спустя неделю, а ощущение, словно год прошёл. Юра чувствует своим нутром всю напряженность атмосферы в данный момент, он следит за каждым действием Кости, стараясь понять — один ли он так мучается после совершенного, один ли он боится сирен скорой и полиции за окном, ожидая наихудшего.

Катя улыбается Косте, разговаривает с ним легко и беззаботно, в глазах её лишь радость детская от встречи, а Юра всё из головы выкинуть не может мысль о том, что дочь бы его не простила за подобное преступление, появилось бы отвращение к ним и желание как можно скорее оборвать все связи. Возненавидит. Он сам себя-то ненавидит, а дочь испугается, разревется и забудет про отца в один момент как страшный сон.

Он желает сам себя забыть, но не сможет.

Юра смотрит Кате только в глаза, перебарывая в себе желание отвести взгляд куда угодно, пытается выиграть в этой внутренней битве со своими же демонами, которые внутри скребут мерзко, пролезая всё глубже и глубже внутрь разрывая душу на мелкие кусочки. У Кати глаза как два бездонных колодца, что требуют правду рассказать, а Юра не может — боится до тряски в коленях.

«Пойдем, поговорим», — он кивает в сторону открытой балконной двери, от осеннего ветра застиранная тюль ходуном на карнизе шатается, она когда-то была белой, а теперь серой тряпкой висит не то чтобы не накрахмаленная, не постирана какой месяц.

Юра глядит, как листья медленно падают на мокрый асфальт, смешиваясь с грязными лужами дорог, в которых отражаются одинаковые панельки, выставленные в ряд. Небо затянуто черно-синими облаками, без единого просвета для кристально-чистого неба. Воздух промерзлый, пахнущий бензином и грозой, что вот-вот будет, но так и не начнется, лишь ливень будет лить как из ведра.

Тяжесть в кармане кофты он замечает сразу, вытряхивая в ярости оттуда всё — интуиция говорила, что это деньги, ничего другого быть не могло кроме денег. И ведь действительно, аккуратные разноцветные банкноты перевязанные резинкой для надежности. Не рубли — доллары. Юра психует, он принять не может деньги за скрытие убийства ребенка. Костя что-то лепечет про машину, а Юре смешно. «Какая машина, Кость, на сигареты да булку хлеба бы завтра хватило», говорит спокойно, смотрит, как Катька в зале телевизор смотрит, смотрит на кольцо обручальное, что так и не смог сдать в ломбард. Принимает деньги — потому что выживать надо, потому что помимо его самого у него двое детей.

Руки тянутся курить, а зажигалка не работает, раз щелкает, два щелкает — ноль результата, только зря потраченные нервы. Бросает зажигалку, разгрызая сигарету зубами, табак освежает разум, даже если и мерзко во рту от вкуса и язык вяжет нещадно. А Костя, словно за ним специально повторяет, тоже разгрызает сигарету, не поморщившись ни на йоту.

У Кости в целом выражение лица поменялось, тусклее и грознее стало, глаза потемнели от безумия всеобщего, голос охрип и звучит как старая скрипучая телега — Костя изменился со школьных времен, со времен института. Больше нет того пацана открытого миру и с огромной душой. Умер и был запрятан по свалкам, прямо как та девушка, вот только не физически, а морально.

У Юры душа болит смотреть на такого Костю, побитого жизнью, ходящего вечно по грани моральных устоев и принципов. Видит, что Косте самому больно от этой грани, которую они переступили, оттого что они сотворили собственными руками. Вздыхает только горестно — до Кости ни единое слово не доходит, действует, как хочет, не боясь.

***

Юра не верующий человек — в детстве крещен не был, мусульманином не стал, священных писаний не читал ни разу, знает лишь, что какого-то мужика на кресте распластали, а теперь все по этому поводу яйца едят. А оттого и тяжело на душе и в груди стоит оказаться в церкви небольшой с отслаивающейся штукатуркой внутри. Запах ладана неприятно жжет слизистую носа, заставляя кашлять сильнее, чем от очередной сигареты — на него бабки шикают, смотрят подозрительно, будто он пришел банк грабить, а не свечку за упокой ставить.

— Вам помочь? — Юра оборачивается на голос женский, и смеяться хочет, вновь внешность та самая, только сейчас волосы покрыты платком, но черты всё те же что в кошмаре снятся ему ежедневно, — Вы не туда свечку ставите, об упокое свеча ставится на канун.

Девушка тихими шагами приближается к столу, а Юра вслед за ней, зажигает эту свечу дрожащими руками не с первой попытки, складывает руки прямо как все в этой церкви, закрывает глаза, и говорит про себя лишь: «Прости». Ничего другого сказать не может, он ни знает ни единую молитву или намаза — когда-то Данис пытался научить, но Юра ничего не учил, сбегал во двор с Костей и Аней, потирая следы от линейки на руках. Он не знает даже имени этой девушки, только её образ, возникающий во снах и её слова: «Это всё ваша вина».

— Вы ведь неверующий человек? — Юра на вопрос едва кивает, пытаясь подобрать хоть какие-то подходящие слова в голове своей, — Не страшно, если вы не знаете молитвы ни единой, главное, что сейчас сердце ваше Господу нашему открыто.

У неё голос приятный, успокаивающий, оттого и страшнее становится — Юра слышал много разного о сектах, о том, как люди зомбировались и переставали быть собой, забывая родных и близких. Она касается его едва мягко по плечу, смотрит нежно, говорит тихо: «Вам ведь помощь нужна божья?»

Юра не отвечает, только смотрит в упор, а глаза предательски щипает, словно вот-вот разревется как ребенок, рукавом трёт глаза, стирая мимолётную слабость, а девушка протягивает бумажку цветную: «Вы сможете связаться с нами», — не со мной, с нами, и сердце замирает в груди, едва бьётся. Визитку берет, словно под гипнозом и отказать не в силах.

— Мы помогаем всем и каждому, — и отчего-то Юра верит хоть и не должен, — с любыми проблемами и духовными кандалами.

А Юре лишь прощение нужно, хотя бы от той перед кем он стоит, и чьи черты лица, глаза и всё остальное похоже на неё, на несчастную жертву обстоятельств.

***

— Бать, что это за хуйня? — Серёжа смотрит грозно сверху-вниз на отца, лежащего на диване, у него та самая толстая пачка денег, едва умещающаяся в его руке, — Ты с чем связался?

— Это тебя не касается.

— Юр, блять!

— За языком следи, — Юра закипает медленно, руки сжимает в кулаки, впиваясь едва отросшими ногтями в кожу ладоней, оставляя белесые следы, — Серёж, это правда не твоё дело, а дело взрослых, тебе думать об этом не надо.

У Серёжи взгляд потерянный, молящий рассказать правду, а Юра не сможет — не может рассказать причину кошмаров и отвращения к мясу всему. У него зубы стучат от злости, дышит глубоко, глаза распахнуты как при атаке. Юра садится на диване, касается руки Серёжи в попытке успокоить — не получается, он лишь пуще кричит в попытках достучаться до истины.

— Серёж, это блять взрослое дело.

— Мне уже не семь лет, бать!

— Ты всё ещё ребенок, Серый.

Серёжа не слушает, выбегает из комнаты, наспех надевая куртку с обувью, хлопает дверьми так, что штукатурка с потолка летит. Юра за ним не бежит — перебесится через часок-другой, вернется домой, возможно, с синяками от стычки или с Никитой в придачу, который тихо, едва слышимо буркнет: «Здрасте, дядь Юр». Он вздыхает тяжело — не знает, что сказать сыну, лезущему от любопытства и беспокойства туда, куда не нужно.

«Любопытство кошку сгубило», — говорит он про себя, его ведь оно и сгубило однажды, а теперь расхлебывай все свои загоны. Косте он не звонит, даже если хочет — сам разберется со своими проблемами, как и с проблемами своих детей. Ставит чайник на плиту, пытается поджечь спичку, что не загорается даже с десятой попытки. Поджигает зажигалкой, тратя газ в маленьком пластмассовом футляре.

— Пап, я дома! — у Кати голос жизнерадостный, яркий и звонкий, как когда-то у него в детстве, — Кстати, я тут Серёгу с Некитом отрыскала, они вновь за гаражами курили!

— А тебе бы только ябедничать.

Юра не отвечает, достаёт четыре больших кружки для чая, в чайничке заварка свежая, на столе печенья, которые дала соседка сверху — бабка старая, что то закатки, то домашнюю еду всучит. Серёжа на него не смотрит, надулся как мышь на крупу, он плечами пожимает, не в силах что-либо сделать.

— Ты с ночёвкой или как, Никит?

— Наверное, у вас останусь, Руслана дома нет, — у Никиты голос не звонкий как у Кати или железный и нахальный, как у Серёжи, голос тихий, почти робкий и стеснительный — полная противоположность сына, выросшего почти его копией. Енисейский на своего отца не похож почти — ведёт себя как нормальный человек, не спился все ещё. Он часто к ним приходит, да и Юра привык уже за столько лет.

— Оставайся, ща найдем чё постелить.

***

— Серёг, поговорить надо, — Юра выходит на балкон тихо, не хлопая дверьми, а Серёжа вслед за ним юркнул под штору, да на свежий воздух, ёжась от холода. Татищев достаёт пачку сигарет, закуривает, выпуская сигаретный дым в воздух, Серёжа тоже тянется к сигаретам — Юра ничего не говорит на это, только передает зажигалку. Его бы соседи и менты осудили за такое, но кому есть дело друг до друга сейчас.

— Бать, чё за хуйня происходит? Откуда деньги, это раз, мясо ты жрать перестал, это два, — Серёжа говорит небрежно, не выбирая слов для деликатных выражений, но беспокоится, слышно в голосе и глаза предательски у него блестят от непролитых слёз — как бы Серёжа не пытался казаться старше, чем есть, а всё ещё ребёнок.

Юра молчит, вздыхает глубоко, утихомиривая сердце в груди, не говорит даже: «Не матерись блять, и вообще чё за выражения нахуй», — молчит, словно язык откусил. Смотрит вдаль не видя ничего перед собой, вслушивается в проезжающие мимо машины, сирены, крики.

— Серёж, мы сделали нечто ужасное, — говорит с горечью и досадой, на глазах слёзы от воспоминаний о плоти в мешках, о том, как он выкидывал эти мешки собственными руками, помогая в сокрытии трупа ребёнка почти, — я и Костян.

Серёжа внимательно слушает, не перебивает, только кивает — продолжай.

— Настолько ужасная, что я сам не могу принять случившиеся, — Юра не говорит не все, не говорит: «Что я себя и Костю ненавидеть начал, желая получить прощения хоть кого-то», — Это всё наша общая вина, Серёж. Это наша вина, и ни тебя, ни Катю это не касается.

Серёжа неловко обнимает отца, не сжимает в руках в попытках задушить, не умеет он так обнимать, лишь легко касается спины. Юра обнимает в ответ, шепчет: «Я ведь и тебя, и Катю люблю, и Никита мне нечужой человек», — Серёжа кивает, он не понимает ни черта, но в сердце тяжело и болит от слов этих — с ним словно прощаются, и это последние слова.

Серёжа может беситься, может и зубоскалить отцу, нахально ведя себя, но всё ещё любит его, даже если не скажет никогда ему прямо, а об этом слышали лишь Катя да Никита — не умеет словами чувства проявлять. Ему легче кинуться в драку с Московским, отстаивая честь своей семьи, но сказать отцу напрямую не сможет.

Даже если сказать эти слова легче простого.

***

Юра приходит по адресу, написанному в визитке, что дала та девушка. Небольшой офис, больше напоминавший бухгалтерскую у них на заводе, чем то, где ему смогут «помочь». В голове мысли неспокойные, вокруг люди абсолютно чужие, смотрящие на него пристально, пытающиеся в самую душу заглянуть.

Лиц много, но среди них нет той самой девушки, из-за которой он тут оказался. Юра вглядывается во всех пришедших, но её не видит. Он в целом не видит почти женщин, одни парни да мужчины. Ноги устали сидеть на голом холодном полу, но стульев вокруг нет.

— Вы, наверное, тот мужчина, о котором говорила Виктория, — мужской басистый голос раздается позади него, отчего Юра вздрагивает, с замиранием не только сердца, но и всего тела. Позади него мужчина старый тучный, с длинными седыми волосами на манер попов в церквях, но одежда у него другая, не черная ряса — мирская одежда, штаны да кофта.

У него сомнения огромные насчет всей ситуации вокруг, подозрение возникает, что нихуя ему тут не помогут. У них странные движения, странные мантры, будто зомбирующие, странные молитвы и постоянное прикосновение друг к другу. «Да это сука видимо секта», — возникает в голове мысль, и смеяться хочется, он действительно от собственных переживаний и загонов явился туда, где станет только хуже.

— Не, ну нахуй, — говорит он сбегая из данного офиса, бежит не оглядываясь, будто его могут за руку поймать и заставить там сидеть, и смешно его с самого себя — он никогда не получит прощения от той самой девушки, чьи останки сгорели на свалке давным-давно. То было лишь совпадением и иллюзией его ныне больного разума.

Он смеётся, волосы мокнут под дождем смешанным со снегом, тонкая ткать кроссовок намокает, стоит один раз встать в лужу неаккуратно, во всем теле легкость необычайная, словно не было в его жизни ничего ужасающего, будто нет девяностых на дворе, и проблем всех. Его проблем, Костиных проблем, как будто ушло всё это с первым снегом с дождем в октябре месяце.

Ему никогда не стать прощенным за содеянное и осознание этого бьёт под дых, заставляя согнуться в три погибели. А в ушах всё ещё странные крики и песнопения, оставленные позади.

***

Костя не выходит на связь уже три недели, в телефоне слышны лишь вечные гудки, в его квартире нет никого, хоть двери выбивай, соседи Костины лишь руками разводят — видели в последний раз месяц назад. И тишина. Ничего. Будто этого человека никогда не существовало.

Юра не ездит в Екатеринбург ежедневно — не может физически, боится отчасти там находиться.

У него предчувствие плохого только, ничего хорошего не случится, Костя не уехал на отдых куда-нибудь на юг, к морю — сказал бы, будь оно так.

Их общие знакомые не знают ничего: Илюха не общается с Костей сколько лет, Шурик под дурью пропустить может даже конец света, не то что пропажу человека, Аня не знает ничего ровно столько же сколько и Юра, старается помочь, но не получается.

Он просто исчез из его жизни, оставив лишь воспоминания.

Данис зовёт к себе, говорит, что с матерью повидаться Юре пора, и он соглашается, несмотря на все прошлые детские обиды, на все проблемы и метаморфозы внутри его. Они все успели измениться с того беззаботного времени детства. А потому он собирает чемоданы, с мыслью о возвращении домой, из которого сбежал в семнадцать лет.

Ему нужно уехать, чтобы расставить все мысли собственные по полочкам, чтобы попытаться забить весь пережитый кошмар когда-то, и оставить от этого времени ничего. Ему нужно остаться, чтобы продолжить томительное ожидание.

В двери тарабанят так, словно выбить их хотят.

— Ну и хули бы блять так… — Юра открывает дверь резко, желая только врезать кому-нибудь из пришедшись, но стоит в шоке полном — на пороге его квартиры Костя, потрепанный, с огромными мешками под глазами, но Костя. Его заключают в объятиях, сдавливая со всей силы, и слышен Татищеву хруст собственных костей.

Костя просит уехать отсюда скорее.

Татищев знает, что все очень плохо, видит собственными глазами в движениях друга, в его дыхании и словах. Он говорит: «Так итак уезжаю, Костян, к родне, в Башкирию», — старается звучать как можно спокойнее и увереннее, чем он есть на самом деле.

В словах Кости он слышит: «Прощай, я не вернусь».

В молчании Кости он слышит такое же желание прощения, вот только прощения он ожидает не от убитой, а от Татищева самого.

Юра простить не сможет Костю, потому что всё ещё не простил сам себя.