Это был сон. Он знал это, потому что слишком хорошо помнил события недельной давности. Помнил крики ненависти, собственное отчаяние, которое изо всех сил обращал в ярость, помнил лязг мечей, звуки флейты, раздирающие материю на куски, пронзающие, будто иглами, насквозь так, что спустя секунду удивляешься, что остался жив. Он помнил, что случилось потом. Но зачем? Во всем этом больше не было смысла. Его смысл умер неделю назад.
Он стоял, облокотившись о перила беседки, легкий ветерок приятно ласкал кожу. Вода тихо плескалась внизу, и яркие цветы, сплошным ковром устилающие водную гладь, покачивались в такт этому звуку, в такт дыханию. Медленно, умиротворенно. Плавно. Легко.
Это была странная безмятежность, теплом разливающаяся внутри. Там, где, наверное, должна была быть душа. Что-то в груди мягко пульсировало, отзываясь чувством, которое было похоже на тоску, секунду назад обернувшуюся облегчением и счастьем. Но это чувство не исчезало, не менялось. Оно просто грело. Было родным.
Он знал, что не один здесь. Знал, что, если повернет голову, увидит его. И он поворачивает.
Взору предстает человек, боком сидящий на перилах, свесивший одну ногу внутрь беседки, а вторую подогнув и положив на колено расслабленную руку. В пальцах у него зажата какая-то травинка, которую он то и дело прокручивает явно привычным движением. Человек смотрит куда-то вдаль. Может, любуется лотосами, окрашивающими, кажется, даже воздух с нежно-розовый цвет. Его длинные и слегка волнистые волосы еле покачиваются на ветру. Один конец неряшливо завязанной алой ленты длиннее другого и лежит на плече облаченного в черное человека.
Он смотрит на него, не отрывая взгляд, в полной тишине. И человек, кажется, замечает. Медленно оборачивается и встречает его взгляд. Смотрит спокойно и немного задумчиво, а потом широко улыбается. В его глазах плещется веселье, он встает, разворачивается лицом, сцепляет руки за спиной и улыбается еще шире, чуть наклоняя голову. От этого выражение его лица становится игривым. Он ничуть не смущается тому, что ему ничего не говорят. Он и сам не произносит ни звука. Просто смотрит и широко улыбается, будто хочет оставить эту улыбку своему спутнику с запасом, чтобы хватило еще надолго.
– Дурак.
Человек в черном еле заметно вздрагивает, спокойно выпрямляется.
И улыбка на его лице… Нет, не гаснет. Становится спокойнее, в глазах плещется извинение пополам с умиротворением: ничего нельзя изменить, ты знаешь, говорит она ему, живи дальше и будь счастлив. Смешинки все еще сверкают где-то в глубине зрачков, но человек смотрит внимательно, почти серьезно. Улыбка не покидает его лица. Она никогда его не покидает.
Под этим внимательным взглядом он кладет руку на пояс, замечая в глазах напротив легкую тень испуга, но все же отвязывает медленными точными движениями фиолетовый шнурок. В его руках с тихим звоном оказывается колокольчик с кистью на конце. Такой же фиолетовой, как и все одеяние этого человека. Когда-то и человек напротив носил этот цвет. Когда-то. Теперь его цвет – навеки черный. Его руки выскальзывают из-за спины и падают вдоль тела, в глазах – удивление, улыбка гаснет. Он смотрит на поблескивающий серебром колокольчик в протянутой руке, взгляд на секунду становится печальным. Лишь на секунду. Улыбка, яркая, словно полуденное солнце, вновь освещает его лицо и все вокруг. Глаза тоже смеются, и лишь на дне плещется печаль, сдерживаемая всеми возможными преградами, лишь бы не разлилась, как река в сезон дождей, и не затопила все вокруг, грозя унести с собой мирно стоящие на берегу крошечные рыбацкие домики.
Рука не опускается, продолжает держать колокольчик. А человек напротив смотрит в глаза и смеется. Беззвучно, даже не шелохнувшись, но мужчина в фиолетовом знает, что он смеется. Он прожил с ним слишком долго. Он встает с перил и делает шаг. В серых глазах напротив появляется тень предостережения, и приходится остановиться.
- Возьми.
Человек не шевелится. Просто смотрит.
– Бери. Это твое. Всегда было, – он вздыхает, когда вновь не видит реакции, – Бери, пока я не передумал.
Смех. Теперь он его слышит. Яркий, звонкий, как капель, ласкающий слух, как шелест листьев в легком дуновении ветра, как плеск воды в озере, хрустальный, как звон этого колокольчика, переливающийся всеми цветами в бликах солнца. Он любит этот смех, всегда будет любить. Это звук его дома. Он слышит его наравне с мягким голосом своего отца, нежным – сестры, строгим, но любящим – матери.
Он снова делает шаг и бросает колокольчик в сторону этого смеха. Он его поймает. Конечно поймает.
Но колокольчик тоскливо звякает, ударяясь о дощатый пол беседки, смех обрывается. Человек в фиолетовом удивленно поднимает взгляд и встречается с пронзительно серыми глазами, смотрящими с укоризной. Что-то внутри замирает, солнце скрывается за внезапно набежавшими облаками, резко становится темнее и прохладнее.
Человек напротив качает головой, делает шаг назад, в его взгляде видно тоску. Резкий порыв ветка поднимает пыль и вынуждает прикрыть глаза рукой, а когда тот стихает, на лице человека в одеждах черных, словно сама тьма, вновь сияет улыбка, подобная солнцу. Он усмехается, встает полубоком и машет рукой, прежде чем развернуться окончательно и пойти прочь.
Внутри все холодеет, стремительно падает вниз, в бесконечность.
– Вэй Усянь!
Человек продолжает идти не оборачиваясь, лишь вновь высоко поднимает руку и машет на прощание.
– Вэй Ин! – ему показалось, что фигура в черном на миг застыла, но лишь на миг. Показалось.
– Остановись! ВЕРНИСЬ, ВЭЙ ИН!!!
***
Он просыпается от собственного крика. Роняет руку, которая тянулась к невидимой цели. Он сидит на полу во мраке комнаты, спиной привалившись к стене. Еще некоторое время просто смотрит в пустоту, пока не слышит, как звякает колокольчик, выкатившийся из расслабленной руки на пол. Он вновь сжимает его в кулаке и с силой прижимает к груди, зажмурившись. Слезы катятся из глаз несдерживаемым потоком, обжигают щеки, заставляя все ярче осознавать, что ничего уже не вернуть. Ничего нельзя исправить. Боль и отчаяние сжали душу в тиски. Он чувствовал много того, чему не знал названия, но среди этого не было привычной и понятной злости. И не было одиночества. Будто человек, который был когда-то его братом, все еще здесь, рядом. Где-то внутри.
– Пожалуйста…
Он все еще брат.