Смертей две: одна черная, другая — белая. Одна предупреждает о своем приходе, другая забирает жизнь тихо, мирно, внезапно и молча. Вопрос только, какая из них милосерднее.
«Старейшина Илина мертв! Его разорвали на кусочки собственные солдаты!»
Мир избавлен от ужаснейшего зла, как же.
Да. Вэй Усянь был злом. Он нес хаос и тьму, убивал направо и налево самыми бесчеловечными способами, поднимал мертвых, а мертвые разрывали плоть живых, вгрызались в теплое мясо и неслись дальше, покрытые кровью, своей и чужой, обращая на свою сторону все больше и больше новых солдат. Ужасающая армия, огромная настолько, что не видно конца, способная уничтожить весь заклинательский мир за одну ночь. За одну ночь разрушить все, что было в жизни одного человека.
Эта ночь лишила заклинателей многих представителей их поколения. Три тысячи павших — удар, от которого еще не скоро оправятся. То, что позже назовут Кровавой баней, стало величайшей трагедией в истории. И был только один человек, которому было под силу побить этот рекорд. Его личность не была ни для кого секретом, равно как и единственный способ предотвратить кровавое соревнование за честь стать лучшим.
Человек, выделяющийся неестественно ровной осанкой, будто окаменевшей спиной, шел по коридору, чеканя шаги по деревянному полу с такой силой, что адепты, следующие за ним, всерьез побаивались, что доски не выдержат. Выдерживали.
Сегодня люди, возглавлявшие остатки мира заклинателей, некогда славного, собирались отпраздновать победу и помянуть павших. Громкое заявление. На деле же несколько измученных мужчин, по возрасту еще очень молодых, пусть теперь по ним и не скажешь, молча сидели в огромном пустом зале и невидяще смотрели перед собой.
Нужно было что-то решать, но что? У каждого сейчас слишком много своих проблем. Вялый разговор, почему-то очень яростный дележ трофеев.
Совет был завершен, только когда мир затопила прозрачная синяя тьма, будто кто-то накрыл непроницаемым куполом землю, прежде рассыпав пыль огоньков, которые теперь мириадами носились в ветвях деревьев, среди густой травы, мягко посверкивая и позолачивая огромные белые пионы, напоминающие сейчас волшебные фонарики, оставленные тут и там, чтобы каждый мог ими любоваться.
Но уставшим людям некогда было насладиться этой волшебной ночью: те, что в золотых одеждах, были заняты сокрытием собственного восторга, другие — укрощением ярости оружия на их поясах, ставшего теперь особенно своенравным, а прибывший в одиночестве Глава благороднейшего из кланов, цветом лица сейчас почти сливавшийся с белоснежным одеянием, был занят поиском слов, которые могли бы не убить дорогого ему человека.
Глава клана, чьим гербом был символ чистоты и возрождения (надо же, какая ирония), крепко сжимал в руке черную, как озерные воды, по которым теперь плывет его лодка, бамбуковую флейту. Потрепанная, слипшаяся от засохшей крови кисть, бывшая некогда ярко алой, теперь обрела буро-коричневый оттенок, стала жесткой.
Флейта обжигала руку смотрящему вперед и все еще неестественно напряженному человеку, но тот продолжал держать ее. Пальцы уже затекли, занемели, не чувствовали ничего, кроме раскаленного прикосновения гладкой, пусть и в кровавых разводах, поверхности. Тело требовало изменить положение хоть немного, перехватить предмет, но сама мысль об этом вызывала страх.
Страх вызвала и необходимость выпустить флейту из рук, когда Глава вошел в свои покои. Ведь не держать же ее всю свою жизнь?
Нужно было положить ее на стол. Ругаясь на собственную бесполезную, отказывающуюся подчиняться, конечность, мужчина протянул к сжатому кулаку свободную руку, обхватил его, и стал по очереди разжимать закостеневшие пальцы. Один, второй, третий. Пятый.
С громким стуком флейта, отскочив от стола, упала на пол и покатилась. Звук этот ударил по ушам, будто совсем рядом с силой били в гонг. Мужчина вздрогнул, рефлекторно потянул руки, чтобы закрыть голову в защитном жесте, будто кто-то напал на него безоружного, но остановился на полпути. Посмотрел на дрожащие пальцы, усмехнулся, выдохнул, выпрямился. И засмеялся. Сначала тихо, потом все громче, заливисто, будто кто-то рассказал самую смешную шутку в его жизни. На глазах выступили слезинки, руки обхватили живот, который уже начал болеть от столь сильного смеха. Лицо перекосила огромная кривая улыбка, будто разрубив его надвое. Воздух в легких закончился, мужчине пришлось сделать волевое усилие, чтобы снова вдохнуть сквозь неподвластные ему сокращения мышц.
Когда смех стих, взгляд вновь упал на флейту, что выделялась черным даже в полной темноте комнаты. Мужчина замер. А потом вдохнул и закричал.
— Сволочь! Мразь! — он смотрел на флейту так, будто хотел спалить ее взглядом. Кольцо на его пальце ярко искрилось фиолетовым. — Да лучше бы тебя псы еще в детстве сожрали! Или подох в какой-нибудь канаве! Зачем? Зачем отец вообще тебя нашел?! Чтобы ты угробил его? И всю семью, весь клан? СЕСТРУ? Ты хоть знаешь, что сделал? Кто тебя просил? Мать была права! — Цзыдянь, обретший свою истинную форму, звонко трещал в руках разъяренного мужчины, чьи крики уже были больше похожи на рык. — МАТЬ ВСЕГДА БЫЛА ПРАВА! Ты хуже вэньских псов. Чертово отродье, — почти белый от налившей его силы кнут ударил по флейте, рассыпав вокруг сноп искр. Та отскочила, столкнулась со стеной, оставив в ней вмятину, и вновь упала в центр комнаты, жалобно звякнув. — ХЕРОВ ТРУС! Взял и сбежал, да? Тебе так проще! Ну да, как же, «помер от рук собственных солдат»? Мертвецы всегда тебе были приятнее живых людей! Ты даже не дал мне убить себя! А Я ЕДИНСТВЕННЫЙ, КТО ИМЕЛ НА ЭТО ЧЕРТОВО ПРАВО! ТАК КАК ТЫ ПОСМЕЛ У МЕНЯ ЕГО ОТОБРАТЬ, НИКЧЕМНЫЙ УБЛЮДОК?! КАК ПОСМЕЛ ОСТАВИТЬ МЕНЯ ОДНОГО?! — на последнем слове голос сорвался на визг, а Цзыдянь врезался в стол, расколов его надвое так, что меньшая из частей отлетела в дальний угол. Здесь мужчина будто очнулся, остановился, громко дыша, оглядел комнату и вновь вернулся взглядом к инструменту.
— Идиот.
Вдруг перед глазами возник миг столкновения кнута и флейты, и щупальца страха, до того притаившиеся и незаметно оборачивающиеся вокруг горла, резко сдавили его, сжали грудную клетку, лишив возможности сделать ровный глубокий вдох. Мужчина порывисто подошел на негнущихся ногах, поднял инструмент, и, еле дыша через приоткрытые дрожащие губы, проворачивал его, проверяя на наличие малейших царапин. Но флейта была абсолютно цела, и вздох облегчения разорвал тишину комнаты. В мир вернулись звуки: стрекот цикад, шелест травы, далекие крики ночных птиц.
— Он назвал тебя Чэньцин, да? Твой хозяин никогда не умел давать имена. А еще мне что-то говорил, — вздохнув, мужчина сел на пол, облокотившись об обломок стола, — ты тоскуешь по нему? Ты же была с ним все это время. Последняя из всех, кто мог. Я хочу злиться на тебя, нет, я ненавижу тебя, ты виновата.
Он вновь глубоко вздохнул и запрокинул голову, оперев ее о дерево. Он не был рядом. Он не имеет права ненавидеть. Но он ненавидит. Больше, чем кто-либо.
Это право есть только у него.
— Он мне как-то сказал, уже после Цюнци, что есть две смерти.
Эта пауза длилась долго. Мужчина не спал, он не мигая смотрел в потолок, дыхания почти не было слышно, мысли роились в голове, то замедляясь, то вновь срываясь на бег. Они возвращали его в далекие-далекие времена, в места, которых уже нет.
Вот комната, темно, снаружи сияет луна. Сквозь дверь виден силуэт маленького мальчика, он просит пустить его переночевать. Вот канава, острая боль в ноге, но страх за другого заглушает ее. Вот тренировочное поле, руки, касающиеся его плечей, выправляющие стойку, чтобы выстрел был точнее, ненавязчивое и едва заметное движение по позвоночнику. Вечерняя пристань, вода, ласкающая щиколотки свешенных с помоста ног, бархатистый хмельной смех над ухом.
Боль в груди и кулаке, только что столкнувшемся с чужим бледным лицом, рвущиеся наружу обвинения, слова злые, пронзающие насквозь. Потом улица, собственный голод и абсолютная пустота внутри, заполняемая лишь желанием, чтобы последний, кто ему дорог, остался жив.
И вновь сменяется эпизод: ставший уже почти привычным страх и надежда, что самый близкий из оставшихся людей еще найдется, ведь нужно рассказать: у него получилось! Он непременно вновь увидит его улыбку. Ведь как может быть иначе? Ему вернули его ядро!..
Вспышка — и вот он, стоит на поле, совершает свою самую большую в жизни ошибку. «Ты помнишь? Есть две смерти, Цзян Чэн. И нам не дано право выбора. Им не было дано». Чувство погружения лезвия меча в чужую плоть, чавкающий мокрый звук и удивление. Ведь он же должен был увернуться? Тогда почему?
Продолжать думать страшно. Он знает, что будет потом. Крик сестры. Вопль названого брата. Собственное отчаяние и ненависть ко всему, что его окружает. Но когда цель одна, становится проще.
А потом Луаньцзан, нет, не сражение — резня. И абсолютно пустая пещера с очередным дурацким названием. Только разбросанные тут и там чертежи да куча веток и соломы, бывшая чем-то вроде лежанки, напоминают, что здесь когда-то кто-то жил. И черная как смоль флейта, вся перемазанная в крови, быть может, Его крови, валяется возле стены, заметенная ошметками талисманов.
Постепенно в комнате начинает светлеть. Сначала все окрашивается в светло-голубой, потом в белый, и вот уже солнечные лучи настойчиво рвутся сквозь бумагу окон внутрь, наполняя помещение теплым желтым светом. Птицы отмечают наступление нового дня, звонко чирикая и посвистывая, перескакивая с ветки на ветку. В жилых корпусах копошатся сонные адепты, все еще усталые, но уже способные двигаться. В городе, за пределами резиденции, лают что-то не поделившие собаки, позевывая, выбираются из своих домов мужики, чтобы уйти на пристань. Мир пробуждается и потихоньку наполняется жизнью, движением, звуками. Где-то там, на печально известной горе, тоже были свои звуки — редкого потрескивания дотлевающих углей и воронов, важно вышагивающих меж обломков маленьких хижин, — звуков не было только здесь. В покоях Главы прославленного клана.
Лицо мужчины, которого можно было бы назвать красивым, если бы не болезненная бледность и залегшие под глазами тени, обрамляли выбившиеся из тугого пучка мягкие тяжелые пряди. Впрочем, он и сейчас был чрезвычайно красив. Проворачивая флейту меж пальцев, он неотрывно следил за движением собственной кисти. В его голове было много вопросов. Больше, чем светлячков, роившихся меж пионов этой ночью. И ни на один не было ответа. «Ты сожалел? Боялся? Тебе было больно? Ты... вернешься?» Резко остановив движение, вглядевшись в искусно вырезанные иероглифы на корпусе, он задал единственный:
— Ты была там с ним. Ты знаешь, какой умер он?
Тишина, бывшая ему ответом, прерывалась лишь глухими размеренными ударами сердца. Оно почему-то еще билось.