— Если ты ещё раз перепутаешь тройной с двойным, я просто не знаю, что с тобой сделаю, — торжественно, но обречённо пообещал Сумире, в четвёртый уже раз наблюдая, как я хлопаюсь на пятую точку после прыжка.

      — Я не перепутал, мне оборотов не хватило, — пытался оправдаться я, а заодно встать. — Никак не могу подстроиться под темп…

      — Гм, — со значением произнёс мужчина.

      — Да знаю, знаю, — сказал я, поднимаясь и отъезжая к тому месту, откуда должен был начинать этот затянувшийся каскад.

      Мы второй день бились над этим куском программы, но я никак не мог «вписаться» и, в попытках подстроиться, терял обороты. Если бы чуть сбавить темп на этом отрезке, хватило бы и нескольких секунд, чтобы сосредоточиться. Но нельзя, конечно. И теперь предстояло выяснить, кто упрямее — я или «Эрос».

      — На этом каскаде выстраивается дальнейшая структура, — продолжал брюзжать Сумире. — Это, так сказать, апогей. Смажешь его — считай, что загубил всю программу.

      — Сам знаю. Но я уже устал, лучше не сделаю, так что дай мне перерыв.

      — Хорошо, три минуты, не больше, — сжалился он надо мной и позволил уйти на скамейку.

      Я вытянул ноги, потирая икры: мышцы на грани судороги, нагрузка на них колоссальная, скоро ноги начнут «отваливаться». И хорошо бы до того момента выполнить-таки каскад.

      Сумире присел передо мной, вытирая полотенцем мой лоб, и задумчиво проговорил:

      — А может, мне тебя приободрить немного?

      — О да, — несколько иронически отозвался я, — самое время для «пряника». Потрогай голень. Если у меня каким-то чудом не откроется второе дыхание, и сегодняшняя тренировка окончится полным провалом.

      Он сосредоточенно ощупал мою ногу от лодыжки до колена и нахмурился, наверняка поняв, что следующий прокат станет на сегодня последним. Я закрыл глаза и поморщился.

      — Ладно, — сказал Сумире, ненадолго прижавшись лбом к моему горячему влажному лбу, — ещё одна попытка — и домой. А я тебе кое-что пообещаю.

      — Что? — с любопытством спросил я, открывая глаза.

      — «Перспективный» пряник, так сказать. На то, чтобы «вылизать» программу, у тебя две недели, — сказал он, сверившись с книжечкой. — Если выполнишь программу «чисто» — так, чтобы не к чему было придраться, — мы с тобой займёмся сексом.

      — А?! — Я подскочил на скамейке, выронив бутылку, из которой собирался отпить.

      Бутылка упала на пол, отскочила вверх, вода расплескалась, забрызгав мне конёк, а Сумире — плечо и шею.

      — Ну и что это за реакция? — проворчал он, возя полотенцем по мокрому плечу.

      — Вечно твои шуточки… — с нервным смехом отозвался я.

      — «Шуточки»? — переспросил он, вытирая уже шею. — Я не шучу.

      Лицо моё залила краска.

      — И это вполне закономерное развитие отношений, не так ли? — продолжал Сумире. — После всего, что уже было между нами, логично предположить, что пора «эволюционировать» именно в этом направлении.

      Пуф! Сердце у меня выскакивало, из ушей, казалось, пошёл пар, настолько красным стало лицо. А он так спокойно обо всём этом говорит, словно его это ничуть не волнует…

      — Скажи уже что-нибудь, — потребовал мужчина, кладя руку мне на плечо. — Принимаешь этот «пряник»?

      — Не… не знаю… — пробормотал я, наклоняясь и закрывая лицо руками. — Ох, зачем говорить такие вещи сейчас…

      — Настроят на нужный лад. Уверен, тренировка пройдёт успешнее, когда у тебя появился стимул, — бодро заключил он.

      Какая там тренировка! Я не смог думать ни о чём другом — только о его словах, и откатал программу хуже прежнего.

      Конечно, если следовать логике, то следующим шагом — «пряником»! — должен стать секс. Но я не уверен, что хочу получить этот «пряник», вернее, не хочу получить это в качестве всего лишь «пряника». У меня всё ещё были сомнения.

      После недели изматывающих тренировок программа всё-таки покорилась, но о «перспективном прянике» мы оба и думать забыли — так мне казалось, во всяком случае. Сумире придирался к каждой мелочи, даже к тому, как часто я моргаю или вообще дышу, но это были ещё цветочки. Когда он счёл, что программа выглядит «смотрибельно», он решил, что нужно устроить «контрольный прокат». Из зрителей был он сам, да ещё старик заглянул. От меня требовалось откатать программу так, как я бы исполнял её собственно на кубке.

      — Подумай о тех чувствах, что ты хочешь вложить в это выступление, — несколько пафосно напутствовал меня Сумире перед прокатом, — о том, что ты хочешь донести до зрителей. Покажи мне «Эрос».

      Я больше думал о том, как бы выполнить тот коварный «краеугольный» каскад, чем о чём бы то ни было, но программу откатал достаточно «чисто». На мой взгляд.

      Сумире был мрачнее тучи. Одного взгляда хватило, чтобы понять: опять ему что-то не понравилось. Старик что-то сказал, но он лишь раздражённо отмахнулся. А мне показалось, что старика всё это бесконечно забавляет. Когда я подъехал к бортику, он одобрительно покивал — с хитринкой в глазах — и сказал перед уходом:

      — Давненько я не был на выступлении кукольного театра.

      Я растерянно посмотрел на Сумире. Тот взорвался:

      — Господи, да это было самое «деревянное» выступление за всю твою спортивную карьеру! С таким тебя «в люди» нельзя выпускать. Что это за «Эрос», а?

      — А что тебя не устраивает? — нахмурился я, не слишком довольный столь резкими словами.

      — Ты вообще хоть знаешь, что такое Эрос? Это страсть, это пылкость, это взрыв. Вот чем должно стать твоё выступление. А ты как марионетка на ниточках: пустое, бессмысленное дёрганье, ничего не выражающее, зацикленное на перфекционизме…

      — А что, наделать ошибок надо было?

      — Надо было так откатать, чтобы после выступления у меня осталось только одно желание: завалить тебя прямо на льду, — парировал Сумире. — Чтобы у всего зала, невзирая на ориентацию, возникли те же мысли. Вот это «Эрос», чёрт возьми! А сравнивать с ним то, что ты только что изобразил, это как сравнить секс по любви с фальшивыми ласками фригидных проституток.

      Я не сдержался, рука сама собой взметнулась и влепила ему звонкую пощёчину, эхо прокатилось по катку приглушённым треском. Он прижал ладонь к покрасневшей щеке, поморщился и пробормотал:

      — Ну, по крайней мере, в этой пощёчине страсть была, значит, ты не безнадёжен.

      — Пошёл вон! — Я схватил его сумку и пихнул мужчине в руки. — Видеть тебя не хочу!

      — А теперь с катка решил прогнать… Ну хорошо, хорошо, тебе нужно остыть. — И он ушёл.

      Я бухнулся на скамейку, яростно вцепляясь пальцами в волосы. Что же меня так разозлило? Нелестное ли сравнение, или мысль о том, что Сумире пользовался услугами упомянутых особ, раз уж говорил о них с такой уверенностью? В любом случае заслужил! Я взглянул на ладонь. Она казалась тяжёлой и бесконечно горячей.

      — Вы, я гляжу, повздорили? — раздалось надо мной.

      Это вернулся старик, покряхтел, садясь рядом. Но хитринка в глазах никуда не делась, когда он сказал:

      — И зря, выступление-то хорошее.

      — Да вы меня просто приободрить хотите, — буркнул я, — вам ведь тоже не понравилось.

      — Понравилось, — возразил старик, — вот только твоё исполнение не для такой музыки, это уж точно.

      — А я ведь ему говорил, что никогда не катался под такое, — с укоризной сказал я. — Да разве он послушает?

      — Надо что-нибудь в этом роде: пам-пам-пам-пам пара-пам-пам пам-пам-пам-пам-пам, — напел он. — Вот тогда бы всё сложилось.

      — Это же «Квин»? — узнал я песню. — «Don’t stop me now»?

      — Хо-хо, — как-то по-пиратски отозвался старик, — не думал, что молодёжь классикой интересуется.

      Мы немного поговорили о музыке, и за разговором я несколько успокоился. Упомянутая песня, действительно, подходила, может, даже лучше, чем «Эрос», и тогда не нужно было ничего менять в моей манере выполнения программы. Но Сумире не поменял бы музыку, даже если бы я перед ним на коленях ползал: я совершенно точно знал, что придётся выступать под «Эрос» или не выступать вообще.

      — Я не совсем понимаю, каким должно оно быть в плане эмоций, — признался я. — Он что-то от меня требует, требует, а объяснить, что именно, — не объясняет. Мог бы и показать…

      — Нет, не мог бы, — раздалось от двери.

      Мы со стариком обернулись и увидели Сумире. Он, видимо, уже побывал дома: при нём был дорожный чемодан.

      — Потому что это был бы мой «Эрос», а мне нужен твой. Кстати, я должен на пару дней исчезн… уехать, и я очень надеюсь, что к моему возвращению ты сможешь показать мне что-то сто́ящее. Книжки почитай по греческой философии, наверняка поможет. — И с этими словами Сумире снова исчез за дверью.

      — Безответственно бросать тебя вот так, — неодобрительно качнул головой старик.

      — Да нет, это его метод… — И я начал рассказывать о сброшенных в пропасть львятах и о бедных хилых спартанских мальчиках.

      — Вот только это не всегда срабатывает, — заметил старик.

      Поскольку я всё ещё был обижен на Сумире, его отсутствие на этот раз меня не сильно расстроило. Мог бы и извиниться, знал ведь, что я действительно стараюсь, просто не выходит! Но его советом я всё же решил воспользоваться и отыскал в сети статьи на тему греческой философии.

      Эрос — один из видов любви, если верить греческим философам, а именно: восторженная, пылкая влюблённость, основанная в первую очередь на привязанности к любимому, желании обладать им всецело и полностью. Правда, хэппи-энд бывает редко: наступает разочарование, когда «открываются глаза» на истинную сущность друг друга.

      «Хм, кого-то мне это напоминает…» — подумал я. Но уверен: даже и после разочарования мы бы друг друга не отпустили, лучше уж полное саморазрушение. В любом случае эти знания мне мало помогли.

      Что я хочу «рассказать» зрителям… для кого я это делаю…

      — Да для самого себя, — проворчал я, всё ещё обиженный, и в голове как-то само собой сложилось, как нужно выступать.

      Правда, не уверен, что такой вариант устроил бы Сумире, но я всё равно взял его за основу и за то время, что Сумире отсутствовал, отработал программу именно в таком ключе.

***

      В этот день у меня была назначена встреча с доктором. Ничего нового на осмотре не обнаружилось. Я пожаловался на боли в спине и судорожные припадки, доктор спросил, когда они были в последний раз, какой интенсивности, но всего лишь посоветовал свыкнуться с этим и поменьше напрягать спину. Тут уж ничего не поделаешь: такая травма бесследно не проходит, восстановиться хотя бы до удовлетворительного состояния — это уже хорошо, и прочее, и прочее, и прочее. Всё это я едва ли не наизусть знал: в той или иной формулировке это повторялось после каждого обследования.

      Впрочем, в этот раз появилось кое-что новенькое: занятия в реабилитационном центре урезали, сократив до всего лишь одного раза в неделю. Я мог бы и дальше получать их в полном объёме, но уже на платной основе, а это было мне не по карману. Так что я согласился: одного раза в неделю — вполне достаточно, чтобы поддерживать уже достигнутые улучшения, большего ведь всё равно не добиться, так зачем тратить время — и деньги… К тому же польза этих занятий явно была преувеличена: тренировки на льду давали мне больше, чем вялые упражнения в зале.

      Я подписал нужные бумаги, и доктор вручил мне новое расписание, которое тоже «растянулось» во времени: тренировка — раз в неделю, обычный осмотр — раз в две недели, полный осмотр — раз в два месяца. Я мысленно наложил на этот график расписание тренировок на катке и ухмыльнулся: теперь больше времени остаётся на лёд, когда не нужно таскаться по поводу и без в больницу!

      Я ещё забрал новые рецепты на обезболивающее (доктор сменил лекарство, чтобы не возникало привыкание), выкупил их в больничной аптеке и пошёл на стоянку такси, но по дороге отвлёкся на газетный стенд и остановился почитать утреннюю газету.

      — Кацуки? — окликнули меня.

      Это были двое парней из команды, одного звали Такизава, второго — убей не помню, но отношения у меня с ними были неплохие — до травмы, разумеется. Они были с рюкзаками, наверняка возвращались с тренировок. Я бы предпочёл сделать вид, что не услышал, но они уже перебежали дорогу и подошли, причём Такизава довольно-таки фривольно меня приобнял, здороваясь.

      — Плохо выглядишь, — сказал второй, безымянный.

      Хорошенькое начало разговора! Я отвечал всё больше общими фразами, потому что ни рассказывать о себе, ни расспрашивать о них не хотелось. Но Такизаву понесло — не остановишь! И он залпом выдал последние новости, которые, по его мнению, могли показаться мне интересными: и о зазнавшемся после отборочных Кане (его взяли в Олимпийскую сборную), и об ушедших из команды ребятах (он перечислил, кто именно уволился, но я уже смутно представлял кто есть кто и не помнил их лиц), и о съехавшем с катушек тренере (когда ему сказали, что Кан меньше других достоин выступать за Японию, он просто выгнал тех, кто это сказал), — в общем, команда разваливалась на глазах, но тренер сделал ставку на Кана, и ему было плевать на всё остальное. И на всех остальных. Я ничуть не удивился: они для него были лишь «отработанным материалом», от которого он предпочёл избавиться, а нового фаворита — до тех пор, пока тот не сломает хребет, как загнанная скаковая лошадь, — пропихивал повсюду, где удавалось, в том числе и на Кубок памяти… Я споткнулся об имя, но мои мысли и без того прервали.

      — Слушай, — сказал Такизава, — я тут в журнале списки участников видел. Ты что, тоже участвуешь?

      Я удивлённо приподнял брови: в афишке моего имени не было, я ведь внимательно её прочёл. Выходит, обновлённые списки были уже где-то опубликованы — стараниями Сумире?

      — Да вот, сам посмотри, — предложил Такизава, хватая с прилавка один из журналов и раскрывая его на середине.

      Разворот был посвящён фигурному катанию, вернее, Кубку памяти… Я быстро перевёл взгляд с фотографии на другую страницу, где помимо турнирных таблиц был и список участников. Моё имя там тоже присутствовало, но никакой другой информации обо мне на развороте напечатано не было. Думаю, никто бы вообще внимания на это не обратил, если бы список не прочли те, кто меня близко — относительно близко — знал. Времени ведь предостаточно прошло, все обо мне забыли, да и с чего им помнить неудачника, который выше пятой строчки в турнирных таблицах так и не поднялся? Я пробежал глазами по статье. Писали о Плисецком, писали о Джей-Джее, писали о Джакометти, даже о Кане писали, обо мне — ни слова, кроме этой строчки в таблице участников.

      — Не знаю. Быть может, опечатка или это какой-то другой Кацуки, — осторожно ответил я, подумав, что всё это могло быть частью плана Сумире: неожиданный «бабах» — возвращение Кацуки Юри на лёд после сложнейшей травмы — вряд ли предполагал уведомление о планах заранее, но в списки его обязали моё имя внести.

      — Я так и подумал, — сказал Такизава, и безымянный тоже покивал. — Я бы на твоём месте позвонил в редакцию и потребовал публичного принесения извинений.

      Журнал я купил, и мне скоро удалось от них отделаться: подошёл автобус, они заторопились и помчались на остановку. Я выдохнул с облегчением, но…

      — Ну и кто это был? — раздалось прямо за спиной.

      Я вздрогнул всем телом, развернулся и увидел Сумире. Весь его сумрачный вид не обещал ничего хорошего. Как давно он стоял здесь и слушал?

      — С гокона возвращаешься? — непередаваемым тоном спросил он, больно хватая меня за локоть.

      — Из больницы возвращаюсь. Что это только что было, а? — не то возмутился, не то поразился я — сам не знаю.

      Он вцепился себе пятернёй в волосы, постоял так какое-то время, потом помотал головой:

      — Попытка ревности, должно быть.

      Я только приподнял брови, не зная, как на это реагировать, но догадался, что Сумире, наверное, вылез из автобуса или такси и увидел, как Такизава меня обнял, а дальше действовал на автомате — аффект, так сказать. Но мне его реакция… даже понравилась.

      «Теперь уже, пожалуй, он пряник заслужил», — подумал я и подробно пересказал ему то, о чём узнал от Такизавы.

      Сумире явно расслабился, кивнул на мой вопрос насчёт списка участников, покивал, соглашаясь, что я поступил правильно, ничего им не рассказав. О нашей ссоре накануне отъезда он, похоже, забыл — или не считал произошедшее ссорой. А может, пощёчина его отрезвила.

      — Полагаю, тебе есть что показать? — спросил он, когда мы вернулись в наш район.

      — Есть, но, боюсь, тебе не понравится, — признался я.

      И мы пошли на каток.

      Разогревшись, я отъехал к точке начала и кивнул Сумире, чтобы тот включил музыку. Откатал я программу без ошибок, переходы дались относительно легко, тройные были тройными, ни касаний, ни падений — просто загляденье! Я остановился, перевёл дыхание и взглянул в сторону скамеек.

      Сумире стоял, чуть подавшись вперёд, накрыв рот ладонью и, кажется, кусая палец, но сложно сказать, что он думал или чувствовал. Я подъехал к нему, опёрся руками о бортик, гадая, какая реакция меня ждёт. Он убрал руку ото рта и безжизненным тоном спросил:

      — Ты так меня ненавидишь?

      Я издал удивлённое восклицание.

      — Чистой воды эгоизм… демонстрация, что тебе наплевать на всех… тотальное равнодушие…

      И это всё он увидел в моём прокате?! Да, возможно, отчасти и так. Я перегнулся через бортик и поймал его руку:

      — Сумире, давай начистоту. Я стараюсь, я очень стараюсь, ты и сам знаешь. Но не получается, просто не получается. Это всё, что я смог придумать. Понятное дело, такой вариант ты забракуешь — я об этом знал. Но это всё, что я смог придумать. Этот «Эрос»… Это не моё. Я не могу его понять. Может, я посредственность, которой просто не дано понять. Но это не значит, что я не стараюсь, понимаешь? Просто не получается.

      Сумире помолчал, не отнимая руки, потом вздохнул, высвободился и тут же обхватил меня за плечи, привлекая к себе (нас разделял лишь бортик). По телу — от макушки до пяток — прокатилась тёплая волна, я расслабился и потёрся лицом о его одежду, сцепляя руки за его спиной. Он ни слова не произнёс в ответ на мой монолог, но эти объятья сказали мне больше, чем тысяча слов.

      — Спасибо, — прошептал я.

      — У меня для тебя кое-что есть, — вдруг сказал мужчина, отстраняясь.

      — Ещё какой-нибудь «пряник»? — слабо улыбнулся я.

      Он вытащил из сумки большую коробку — удивительно, как она вообще там поместилась!

      — Что это?

      — Открой и узнаешь.

      В коробке были две пары коньков — такие же, как я тогда примерял в магазине, — обе чёрного цвета.

      — Так ты их всё-таки купил! — с восторгом воскликнул я.

      — Ну конечно купил.

      — А почему две пары?

      — Начиная с завтрашнего дня, будешь кататься в них, разносишь обе. И уж поверь мне, вторую пару я с собой взять не забуду.

      — Сумире… — Голос у меня невольно дрогнул. Он воленс-ноленс намекнул на то, из-за чего я получил травму.

      — У нас всё получится, Юри, вот увидишь. Если не можешь в себя поверить, верь в меня.

      Я только кивнул. Наверняка Сумире и сам знал, что он — это единственное, во что я вообще верю.