Что чувствует человек, за спиной которого взорвали хлопушку? Думаю, и не сотой доли того, что почувствовал я.

      Я был ошеломлён и, когда ноги сами вынесли меня на середину катка, к нему, обхватил мужчину руками и разревелся, как ребёнок, во весь голос. На стадионе к тому времени уже поднялось настоящее цунами из голосов и криков, но я ничего не слышал, кроме собственного плача. Сумире… нет, Виктор попытался отстраниться или, быть может, всего лишь заглянуть мне в лицо, но я не отпускал его, не разжимал рук: боялся, что если сделаю это, то он исчезнет, как исчезают миражи в пустыне или утренние сны из памяти, потому что реальность происходящего ещё нужно осознать, потому что увидеть — ещё не значит поверить. Уже и слёз не осталось, а я всё продолжал голосить, но руки — как и всё тело — ослабли, стали ватными, и мне с трудом удавалось удерживать их в прежнем положении. Кажется, я бы упал, если бы они разжались.

      Восприятие реальности возвращалось потихоньку, и я уже точно слышал, несмотря на стоящий гул — на стадионе или в ушах? — как Виктор негромко повторял моё имя, уговаривая меня успокоиться, и чувствовал его ладони на моей голове и плечах; его руки сильно дрожали.

      — Идём, идём… — Он попытался увести меня с катка.

      Я тут же вцепился обеими руками ему в локоть: ни за что нельзя отпускать! Ему пришлось практически тащить меня за собой, ноги я переставлял кое-как, но на льду двигаться было проще, а вот когда мы перешагнули с катка на обычный пол… Спина у меня совсем одеревенела, но происходящее перекрыло болевые ощущения, и это «вгорячах» длилось достаточно долго, чтобы… А впрочем, обо всём по порядку.

      Едва мы оказались вне льда, нас накрыло волной репортёров, ослепило вспышками камер. Я качнулся, люминесцентные пятна перед глазами и остатки слёз в глазницах смешались, искажая пространство вокруг, как будто я попал в зазеркалье. Виктор выкинул руку вперёд, отгораживаясь ладонью от объективов — «Без комментариев!» — и повлёк меня за собой в коридор. Репортёры ринулись следом, но мужчина быстро затащил меня в раздевалку, запер дверь и приставил к ручке стул. На всякий случай.

      — Уф, отделались… — выдохнул он, ненадолго прижимаясь лбом к двери, тут же повернулся и воскликнул: — Юри, ты такой бледный!

      Он попытался усадить меня на диванчик, но я всё ещё цеплялся за его локоть, так что ему пришлось сесть вместе со мной. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь моими редкими всхлипами. Я уже не плакал, но и не совсем успокоился, так что дыхание было гулким и шумным, горло то и дело перекрывало. На Виктора взглянуть я пока не решался.

      — Злишься? — вдруг спросил он.

      Я чуть приподнял лицо, скосил глаза в его сторону. Он смотрел прямо перед собой, взгляд казался несколько отрешённым. Я облизнул губы — солёные! — и выдавил, пытаясь ухватить и выразить то, что крутилось в голове, но никак не складывалось в слова:

      — К-как…

      — Да, наверняка у тебя много вопросов…

      — Как мог я не понять, что это ты!!!

      — Юри…

      Хотя… на самом деле я знал это. Быть может, я вообще всегда знал, просто запрещал себе додумывать эту мысль до конца. Ведь было же столько совпадений, сомнений, каких-то неясных предчувствий…

      Сумире Бигдол — это и есть Виктор Никифоров. А кто тогда я?

      — Я столько должен тебе сказать… объяснить… — пробормотал Виктор, накрывая лоб ладонью и болезненно морщась.

      — Да уж постарайся.

      — Даже не знаю, с чего начать… — со смущённой улыбкой признался мужчина.

      — С начала начни. Или даже раньше. — Я прижался виском к его предплечью. — Как ты вообще оказался в том поезде?

      — Я ехал к тебе.

      — ?! — Я удивлённо вскинул на него глаза. — Как это?

      — Потому что влюбился в тебя и решил…

      — Да нет, подожди, — невольно засмеялся я, — это уж совсем… Мы же не были знакомы и…

      — Ты просто не помнишь, — возразил он.

      — Чего не помню?

      — Ладно, давай я всё по порядку выложу, — решил Никифоров. — Хотя не уверен, что выйдет связный рассказ, но всё же… Как я и говорил: я увидел твоё выступление и влюбился в тебя.

      — Какое выступление?

      Он изловчился, дотянулся до сумки, выуживая из неё планшет и кладя его на колени. Когда включилась запись, я вспыхнул. Это было после того досадного проигрыша, когда я вернулся домой. В вытянутых трениках, с распухшим от слёз носом, потерявший форму, а вернее, растолстевший, потому что привык заедать неудачи котлетами и пончиками… я пытался откатать программу Виктора… Да во что тут влюбляться! Я закрыл планшет ладонью:

      — Это такое позорище!

      — Нет, — возразил Виктор, — это потрясающий прокат.

      — Издеваешься? — простонал я, но, взглянув на него, понял, что он не шутит. — Что, серьёзно?!

      — Я тогда был в Москве, готовил новую программу. Тот отрывок, что мы использовали… — Мужчина поднёс к лицу кулак, прикусил его, ненадолго замолчав, потом заговорил снова: — У меня тогда был… творческий кризис? Да, какое-то эмоциональное выгорание…

      — Но почему?

      — Как ты думаешь, каково это — быть мной? — глухо спросил он.

      — Что…

      — Когда от тебя ничего уже не ждут… вернее, ждут только одного… «А, это же Никифоров, конечно он выиграет!» — «Немудрено, что взял первое место, это же Никифоров!» — «Никифоров как всегда покажет класс!» — Он усмехнулся. — И хоть кто-нибудь представляет себе, какой адский труд скрывается за этими тремя или четырьмя минутами перед камерами? Все априори ждут, что… да ничего не ждут. Чем их можно удивить? Завалив программу? Ну да, наверное.

      — Только не говори, что ты хотел… — поразился я.

      — Хм, не знаю, может быть, но программа просто не складывалась. И вот тут-то я увидел твой прокат, Юри. Ох, что со мной стало, когда я увидел тебя…

      — Да что в нём было такого-то… — смущённо пробормотал я.

      — Всё, чего уже не осталось у меня. Я снова вспомнил, как… снова осознал, что люблю фигурное катание больше всего на свете… и был ошеломлён, что кто-то может любить его больше, чем я.

      — Не очень понимаю, о чём ты, но…

      — И моментально влюбился. Знаешь, одна из причин, почему Плисецкий так к тебе относится, именно в этом. Я слишком громко это сказал, а он, наверное, услышал, и… — Он поморщился, но продолжил: — Понимаешь, у меня с ним была… интрижка…

      Последнее слово он произнёс по-русски, но я и без перевода понял, о чём он говорит. И мне это не понравилось! Сердце напряглось, я стиснул зубы. Так вот что значили его слова: «Ты виноват в смерти Виктора… ты украл Виктора»… Так вот что это было!

      — Но это всё уже не имело значения: я решил, что поеду к тебе. Тем более что и ты меня об этом просил.

      — А? — очнулся я. — В смысле?

      — Мы ведь уже были знакомы, Юри, просто ты не помнишь.

      — Да как бы я забыл такое?! — воскликнул я.

      — Легко. После тех соревнований была afterparty, помнишь?

      — Ну… — Я поиграл бровями. — Да-а, была… кажется.

      — Ты порядком набрался тогда, — засмеялся Виктор, — и такое учудил…

      — Что я учудил?!

      Вместо ответа Никифоров сдвинул мою руку с планшета и включил ещё одну запись. Я широко раскрыл глаза и покраснел как рак. Галстук повязан на голове, без рубашки, стоп, ещё и без штанов?! На пилоне вместе с Джакометти? Откуда там вообще взялся пилон?! Что я вытворяю!

      — Выключи, выключи, выключи! — Я хлопнул себя ладонью по глазам. — Боже, как стыдно…

      — Там много чего произошло, — фыркнув, заметил мужчина. — Вы с Кристофом решили «замутить танцевальный баттл»… это я сейчас ваши слова процитировал… и умудрились втянуть в него кучу народа, в том числе Плисецкого. Пьяного не переспоришь и… не перепляшешь.

      — Я обставил Плисецкого в танцевальном баттле, — без выражения произнёс я, потом вздрогнул и прошептал: — Боже мой, а уж после того, что произошло сегодня… Он меня или коньком прирежет, или шнурками от ботинка задушит! Не меньше!

      — А ещё, — совершенно другим уже тоном добавил Виктор, его голос дрогнул и стал нежным, — ты подошёл ко мне и сказал: «Виктор, пожалуйста, поедем со мной в Японию. Я хочу, чтобы ты стал моим тренером».

      Я сглотнул. Перед глазами пронеслись те неясные сны во время болезни. Так это было взаправду!

      — О, эти глаза… Они так сияли, когда ты говорил это! Да, я уже тогда и влюбился, — покивал сам себе Никифоров, — а то выступление оказалось лишь «контрольным выстрелом». В общем, я плюнул на всё и сбежал. Представляю, — тут он фыркнул, — какой кипиш поднялся!

      — Безответственно с твоей стороны, — заметил я.

      — Ещё бы! — довольно подтвердил мужчина. — Но, может быть, впервые за долгое время я сделал именно то, чего мне хочется, а не то, чего от меня ждут или требуют. Взял билет на самолёт и улетел в Японию, сел на поезд… А потом та авария… — И он болезненно поморщился.

      — Но зачем было инсценировать собственную смерть? — недоумевал я.

      — Что? Нет, что ты, всё было по-настоящему, спасся чудом. Не так уж я хорошо помню крушение… — Виктор прищурился, как будто пытался вспомнить. — Это было на мосту. Должно быть, меня выбросило из купе и отнесло течением вниз по реке. Смутно, очень смутно, почти ничего не помню об этом, — покачал он головой. — Оказался в какой-то глуши, до сих пор названия не знаю, совсем как деревня-призрак: дома пустые, один только жилой. Семейная пара — они меня нашли и выходили, — пожилые, то ли из крестьян, то ли… Странные такие, не узнали меня.

      — Но ты мог бы сказать им, кто ты, попросить, чтобы вызвали спасателей и переправили тебя в город, — выдвинул предположение я, потихоньку на него поглядывая.

      — Не мог, в том-то и дело, — развёл руками Виктор. — Когда я пришёл в себя, я даже имени собственного не помнил! Они меня стали звать Сумире… из-за цвета глаз. Надо же было им как-то ко мне обращаться?

      — Сумире… — машинально повторил я.

      — Перелом был тяжёлый, удивительно, что им удалось кость вправить как надо, долго не срасталось…

      Так вот откуда шрам у него на ноге!

      — Наводящие вопросы они пытались задавать, но не помогало: я ни на что не реагировал. До сих пор жутко становится, когда вспоминаю тот зияющий провал в голове… — Он дёрнулся, кажется, непроизвольно.

      — Бедный… — невольно вырвалось у меня.

      Никифоров засмеялся, взъерошил мне волосы на затылке:

      — Да ладно, это был неплохой опыт. Хозяйка меня учила по книжке говорить на японском…

      Ещё кое-что прояснилось. Я невольно улыбнулся, припомнив «пушистые амбиции».

      — …а хозяин всё свободное время проводил за починкой старенького телевизора, наделся, что когда-нибудь да починит. Думаю, они бы заботились обо мне и всю жизнь, если бы я ничего не вспомнил.

      — Как же ты вспомнил?

      По его лицу пробежала болезненная улыбка.

      — Знаешь, Юри, я бы предпочёл вообще не вспоминать… такой ценой. Если бы Бог предоставил возможность выбирать, вспомнить так, как вспомнил я, или оставить всё, как есть, я бы выбрал второе.

      — Да что ты такое говоришь! — ужаснулся я.

      — Ты помог мне вспомнить.

      — Я?!

      — Хозяин всё-таки починил телевизор, и они с хозяйкой принялись спорить над программой, что бы им в первую очередь посмотреть: кулинарное шоу или фигурное катание. Им показалось хорошей идеей предоставить выбор мне: «Как Сумире решит, то и будем смотреть».

      — И что ты выбрал? — тихо спросил я, потому что он замолчал, нервно покусывая губы.

      — Само собой с губ слетело «фигурное катание». Ни секунды не раздумывал! — Мужчина покачал головой. — Это были соревнования… твои последние соревнования. Прямой эфир, так что ничего не успели вырезать, показали как есть.

      — Да? — рассеянно переспросил я, ещё не осознавая важности этого замечания.

      — Сердце так билось, когда я смотрел выступление… пришло осознание, что это почему-то находит отклик в душе, значит, это что-то важное… хоть что-то среди этой пустоты. А потом… тот момент… и эти капли крови на льду… — с усилием выговорил Виктор, поднимая руку и накрывая глаза ладонью.

      Я вздрогнул. Воспоминания вихрем пронеслись в мозгу. Да, кровавые осколки льда вокруг — это я помню… Значит, показали в прямом эфире?

      — Как будто по затылку с размаху ударили, — глухо продолжал мужчина, — и разом всё вспомнил. Кажется, я потерял сознание прямо перед телевизором, просто грохнулся на бок и отключился, такой шок это был.

      — Ну конечно, — дрожащим голосом подтвердил я, — в один момент всё вспомнить — ещё бы не шок!

      — Я не об этом, Юри. Шоком было увидеть, как ты… прямо на моих глазах… увидеть, как ты… — В его горле что-то булькнуло, он порывисто обхватил меня руками, вжимая подбородок мне в затылок; я услышал глухой всхлип.

      — Суми… Виктор… — прошептал я, даже и не пытаясь представить, что он чувствовал. Не нужно было представлять. Я испытал это на собственной шкуре, когда увидел тот репортаж о крушении поезда. Никакие слова на свете не выразят этого!

      Он выдохнул — прерывисто, как на холоде, — и продолжил:

      — Пропущу скучные подробности, как я вернулся «к цивилизации»…

      Я кивнул, хотя мне, конечно, хотелось бы узнать, как ему удалось достать документы на вымышленное имя и вообще устроиться в столице, так и оставаясь не узнанным. Ведь то крушение было на слуху достаточно долгое время, а японцы любят фигурное катание.

      — Кто-нибудь знал, что ты выжил? — только и спросил я.

      — Никто. Вообще никто. Меня это не волновало, ничего вообще не волновало, кроме тебя. Нужно было первым делом узнать, что с тобой. Газетам вера плохая. А когда узнал, просто в ужасе был… Мало того, что такие травмы серьёзные, так ещё и нестабильное психическое состояние. Насчёт физического я даже меньше беспокоился, ведь были же прецеденты, что спортсмены восстанавливались и после более серьёзных травм. При должном реабилитационном режиме всё должно было сложиться. А вот насчёт психики… То, что ты впал в апатию, меня очень тревожило.

      «А разве не должно быть всё это врачебной тайной? — подумалось мне. — Как у него получилось выведать у врачей такие подробности?»

      — И я решил: сделаю всё, что в моих силах, чтобы «вытащить» тебя.

      Я вспомнил, как в палате впервые появились фиалки, вспомнил, как среди пустыни в душе начали прорастать ростки любопытства, а потом и привязанности… Да, он меня «вытащил».

      — Но почему ты представился Сумире Бигдолом?

      — Хм, я счёл, что так будет лучше. Не уверен, что если бы я заявился к тебе в палату, снял очки и сказал: «Привет, я Виктор Никифоров, я жив-здоров, сейчас мы будем тебя на ноги ставить», — то что-нибудь вышло бы. Стал бы ты меня слушаться, смог бы сказать всё то, что сказал? Иногда проще поверить совершенно незнакомому человеку.

      Я вздохнул. Наверное, так и было бы.

      — И ты не собирался ничего рассказывать? — уточнил я.

      — Собирался, — помотал он головой, — конечно же, собирался. Однажды. Нужно было просто выбрать подходящий момент. Вот только потом всё так запуталось!

      — «Запуталось»?

      — Да, когда стало ясно, что ты его любишь… то есть меня… то есть Виктора Никифорова, — несколько раз исправился мужчина. — А потом ты начал влюбляться в меня… то есть в Сумире, а я в тебя, и всё запуталось ещё больше.

      — Подожди, — остановил его я, силясь понять, — но ведь ты же говорил, что к тому времени уже…

      — Влюбиться в человека на экране и в человека из реальной жизни — разные вещи, Юри, — с улыбкой объяснил Виктор. — Это так же, как с фильмами, выходящими в прокат: из них столько всего вырезают, чтобы соблюсти метраж, а всё, что остаётся за кадром, выпускают в режиссёрской версии. И вот эта режиссёрская версия переполнена неудачными кадрами, техническими ошибками, испорченными дублями, не вошедшими в прокатную версию сценами… С людьми так же. Узнаёшь их недостатки и слабости, всё то, что остаётся «за кадром», всё то, что чужим людям не покажешь или не расскажешь… всё то, что можно узнать исключительно при повседневном общении… всё то, что превращает картинку из журнала или образ с экрана в реального человека. Любишь ли уже за красиво выполненный прокат или эффектно процитированную фразу? Или за какой-нибудь вихор на затылке, за мимолётный румянец на лице, за случайно оброненное слово, за прилипшую к губам рисинку во время обеда? За что-то столь незначительное, на что прежде и внимания бы не обратил, но теперь кажется целым миром? И вот это всё реально, не выдумано, прямо здесь, рядом с тобой или в твоих руках… но твоим быть не может, — упавшим голосом заключил он.

      — Почему? — Сердце у меня забилось.

      — Потому что ты любишь Виктора Никифорова. Как же я ревновал, когда понял, что это так!

      — Ревновал? — поразился я. — К самому себе?

      — До одури! Какая ирония: между нами стоял я сам, твоё восприятие прошлого меня, «прокатная версия» Виктора Никифорова. Чего мне стоило вытравить из тебя эту любовь, но даже теперь не уверен, что получилось, — едва слышно добавил он и продолжил уже громче: — Если бы я тогда сказал тебе, что я и есть Виктор Никифоров, простил бы ты меня? После всего того, что было? Думаю, нет. Я всё откладывал, откладывал… но понимал же, что вечно так продолжаться не может. Или очки спадут, или кто-нибудь узнает, скажем, на улице — и всё тогда откроется. Это было бы ещё хуже в плане последствий, чем если бы я сам признался.

      — И ты решил…

      — Да, использовать Кубок памяти… меня, чтобы расставить всё по местам. Очень надеялся, что никакой форс-мажор меня не опередит. Ох, — выдохнул он, снова ставя подбородок мне на затылок, — а боялся-то как!

      — Чего?

      — Окончания этого четырёхминутного выступления. Тысяча вариантов возможного развития событий — и все не в мою пользу. Влепишь мне пощёчину, скажешь, что ненавидишь, что видеть меня больше не хочешь… разочаруешься во мне. Но вот мы сейчас сидим и разговариваем… как будто ничего и не произошло. Что ты чувствуешь, Юри? Злишься на меня?

      — Не знаю… — выдохнул я. — Ничего не чувствую… смятение, да, смятение.

      — Смятение… — повторил он.

      — В голове… калейдоскоп разбитый, честное слово… — Слова подбирать было бесконечно трудно, а ещё сложнее — взглянуть на него. — Когда на моих глазах… Я сейчас просто пытаюсь хотя бы не сойти с ума. Мне нужно время… чтобы осознать произошедшее и принять тот факт, что…

      — Я тебя не тороплю, — поспешно сказал Виктор, ещё крепче сжимая руки. — Но не отпущу. Даже если всё решится не в мою пользу — не отпущу. Даже если разочаруешься и разлюбишь — не отпущу, заставлю снова полюбить меня.

      — Ох, Су… — Я осёкся, осознав, что в который раз едва не назвал его Сумире. Да, сразу не отвыкнешь.

      Мужчина шумно вздохнул, разжал руки и обеими ладонями отёр лицо. Я опять прижался щекой к его плечу и закрыл глаза. Да, понадобится время, чтобы картинка в голове сложилась… Сумире и есть Виктор, но кого же я тогда люблю? Смогу ли говорить всё то, что говорил, делать всё то, что делал, зная, что Сумире — это Виктор? Всё, что я знаю о нём, — и это всё о Викторе? Когда я сказал, что люблю больше Сумире, чем Виктора… а сейчас-то мне что с этим заявлением делать? Если оба они, те, кого я люблю, — один и тот же человек?

      — Надо бы подумать, что сказать репортёрам… — пробормотал Виктор. — И как я буду это объяснять… Фельцман меня убьёт!

      — Су… Виктор? — Я открыл глаза и со страхом посмотрел на него. — Ты теперь вернёшься в Россию?

      — Ха? — Он сжал мои плечи и несильно меня встряхнул. В спине гулко отдалось, я поморщился. — Шутишь, что ли? Конечно нет, останусь здесь.

      — Но ведь… ты же не можешь всё бросить и…

      — Очень даже могу. Фактически я уже это сделал. Я ведь говорил прежде: так просто ты от меня не отделаешься! — со смехом (впрочем, нервным) добавил мужчина. — Единственное место, куда я могу вернуться — и вернусь! — так это в нашу квартиру.

      — Кто бы мог подумать, что Виктор Никифоров такой безответственный? — пробормотал я.

      — Крушение идеалов? Легенда мирового фигурного катания, оказывается, ест и ходит в туалет так же, как и все прочие люди? — тоном, каким ведущие объявляют сенсационные новости, спросил Никифоров.

      Я фыркнул, потом и вовсе рассмеялся:

      — Да прекрати, мне и без того подробностей хватает! Ты ещё храпишь, между прочим, если не знал, и пальцами хрустишь, когда начинаешь нервничать.

      — Боже, кошмар какой… — кажется, вполне искренне ужаснулся он.

      Этот полушутливый диалог несколько снял напряжение между нами. Я выдохнул, помотал головой. Ничего не изменилось и не изменится, даже если я и буду знать, что Сумире — это Виктор. Вернее так: Виктор — это просто Сумире, который снял очки. Быть может, так мне будет проще воспринимать происходящее.

      Не отпустит он меня… А кто его-то отпустит!!!

      — Вопросов ты мне, кстати, меньше задал, чем я ожидал, — заметил между тем Виктор. — Наверное, сказывается полученный шок… Ох, теперь я думаю, что с моей стороны это было слишком опрометчиво — вываливать на тебя всю эту информацию разом. Нужно было дозировать…

      — Ну, инфаркт бы у меня мог случиться, это факт, — кивнул я, — ещё там, на катке, когда я увидел твоё лицо без маски, но не случился же? Так что об этом сожалеть уже поздно. Я всё ещё пришиблен, но вот подожди, немного отойду — и так тебя завалю вопросами и упрёками, что не обрадуешься!

      — А может, обрадуюсь, — возразил он, — ведь это будет означать, что я тебе не безразличен. Можешь даже ударить, это было бы вполне заслуженно.

      — А ты ещё и мазохист?

      — В чём-то да.

      Я прикрыл глаза. Сейчас, когда ко мне возвращалась способность мыслить трезво, когда поулёгся полученный шок, я почувствовал усталость. Как же я устал! Реальное выступление, щедро приправленное эмоциональным потрясением, разом лишило сил. Удивительно, что я не грохнулся в обморок ещё там, на льду. А ещё я почувствовал нарастающую боль в позвоночнике, слишком сильную для обычного приступа, но я пока мог с ней справляться. Едва-едва.

      — Кстати, а почему Бигдол? Насчёт Сумире всё понятно, но почему ты выбрал такую фамилию? — спросил я, чтобы отвлечься.

      — О, хорошо, что ты спросил! — оживился Виктор. — Сейчас расскажу.

      — То есть и она с каким-то подтекстом? — удивился я.

      — А то! Смотри… — Он включил на планшете текстовый редактор и набрал фамилию капсом на латинице следующим образом: Б — И — Г — Д — О — Л. — Знаешь, есть такая игрушка… даже не игрушка, а… Берёшь согласные буквы и заменяешь их другими, звонкие меняешь на глухие и наоборот, и таким образом выдумываешь новые слова, свой собственный язык. Можно даже отправлять какие-то секретные послания, чтобы никто посторонний не догадался. Не уверен, что японцам будет понятен принцип, но…

      Я задумчиво разглядывал надпись, соображая, как она должна выглядеть согласно этому принципу. Никифоров облегчил мне задачу, набрав строчкой ниже: В — И — К — Т — О — Р.

      — О! — произнёс я. — Нет, подожди, если я правильно понял, то первой буквой в фамилии должна быть Ф, а не В.

      — А, насчёт этого, — засмеялся Виктор, — просто если по-русски читать, то с буквой Ф выйдет похожим на ругательство, так что я его несколько «облагородил».

      — Слишком сложно… — пробормотал я, зажмурившись и всё чётче ощущая, как судорога ползёт по позвоночнику к лопаткам.

      — Юри? — Мужчина обеспокоенно заглянул мне в лицо. — Что такое? Что с тобой?

      — Су… Виктор, ты сказал, что всё для меня сделаешь…

      — Конечно. Я так решил и ничто моего решения не изменит, — твёрдо сказал Никифоров. — Всё, что бы я ни делал, пусть даже это выглядело и звучало грубо или жестоко, но всё это я делал только для и ради тебя.

      — М-м-м… — выдохнул я, понимая, что сдерживаться больше не могу, и разжал руки, безвольно скатываясь по его плечу, лицом ему в колени. — Тогда вызови скорую… потому что я сейчас начну орать от боли и, должно быть, потеряю сознание.