Сознание вынырнуло из провала, но ощущение параллельной реальности никуда не делось. Существую ли я в ней, или я всего лишь фантом, созданный чьим-то воображением?

      Какие странные ощущения… вернее, полное их отсутствие.

      Я с трудом приподнял веки. Первое, что я увидел, — это высокий больничный потолок, перекрещенный лампами дневного света. А, так мне всё это приснилось… Какой долгий, долгий сон… и зачем я только проснулся! Ведь я был так счастлив во сне.

      Через пару секунд я окончательно убедился, что нахожусь в больнице: я лежал под капельницей, в носу были трубки, тела я не чувствовал, как будто его у меня и не было, и даже пальцем пошевелить не мог. Ещё не отошёл после наркоза? Я сморгнул и закрыл глаза — сами собой закрылись. Быть может, я смогу заснуть и увидеть продолжение? Ах, и зачем я только проснулся, когда мне наконец-то после стольких кошмаров приснилось что-то хорошее: и я здоров, и Виктор жив…

      — Виктор… — простонал я.

      — Юри? Ты очнулся? Слава Богу! — долетело в ответ. Потом — прикосновение чьей-то тёплой ладони к щеке и заструившийся в ноздри запах фиалок.

      Я вздрогнул и открыл глаза: широко распахнул, забывая, как моргать, забывая, как дышать. Упершись рукой в край больничной койки, надо мной склонился светловолосый мужчина в накинутом на плечи белом халате, из-под которого так неуместно торчали золотые галуны и эполеты малиновой куртки. Я сглотнул, глаза набухли и засочились слезами. Не сон. Не сон!!! Виктор угловато ткнулся губами мне в щёку и сел обратно (к койке был придвинут стул), осторожно зажимая мою кисть обеими ладонями. Я этого не почувствовал.

      — Что случилось? — спросил я, делая титаническое усилие, чтобы сжать пальцы, но — безуспешно.

      — Ты в больнице, Юри. Я вызвал скорую, и тебя увезли.

      — М-м-м, вот как… — пробормотал я. — И что со мной? Почему я ничего не чувствую?

      — Тебя накачали лекарствами. Иначе мог бы возникнуть болевой шок. До операции подержат в таком состоянии, — объяснил Виктор.

      — До какой операции? — удивился я. Но по загривку весьма ощутимо пополз холодок.

      — Доктор сейчас придёт и всё объяснит, — уклончиво ответил Никифоров. — Хорошо, что тебя привезли без сознания. Как же он на меня орал!

      — Почему? — изумился я. Доктора казались мне спокойными и рассудительными людьми, не склонными к проявлениям лишних эмоций.

      — У него был выходной, и он решил провести его вместе с женой, которая купила билеты на Кубок. Сказал, что его чуть инфаркт не хватил, когда он увидел, как ты выехал на лёд.

      Я сообразил, что Виктор говорит о моем докторе.

      — С нами в больницу и приехал. Орал на меня всю дорогу. Обозвал нас идиотами… тебя за то, что так стремишься попасть в инвалидное кресло, меня за то, что тебе попустительствую… Сказал, что снимает с себя всякую ответственность… что не для того пытался поставить тебя на ноги, чтобы ты снова загремел в больницу… Много ещё чего сказал!

      — Не слишком профессионально с его стороны… — пробормотал я и упрямо повторил: — До какой операции?

      Тут дверь палаты отворилась, вошёл доктор, в руках у него было несколько снимков и бумажных файлов. Он посмотрел на меня достаточно свирепо:

      — А, очнулся?

      И мне пришлось выслушать гневную отповедь примерно с тем же содержанием, о каком рассказал Виктор, только заключил её доктор следующими словами:

      — Допрыгался, поздравляю! Завтра снова отправляешься на операционный стол.

      И я узнал, что во время выступления, в тот момент, когда я почувствовал хруст и ощутил боль в спине, один из винтов, державших позвонки, просто вылетел со своего места, поскольку нагрузка была колоссальная, и застрял в мягких тканях, так что придётся снова делать операцию: вытащить винт и поставить на его место новый, чтобы скрепить расшатанную конструкцию.

      Нужно было подписать бумаги о согласии на операцию, но, поскольку я был обездвижен лекарствами, Виктору пришлось сделать это за меня. Они с доктором поспорили из-за этого. Доктор сказал, что только сам пациент или его родственники могут ставить подобные подписи, а ведь Виктор не родственник. На что Виктор вполне серьёзно ответил, что он не родственник, а даже больше, чем родственник: он мой тренер. В итоге сошлись на том, что Виктор взял мою руку, вложил в неё ручку и, сжимая ладонь поверх моих пальцев, накарябал на нужной строчке моё имя. Потом доктор ушёл, всё ещё брюзжа об «этих сумасшедших фигуристах», и мы с Виктором остались наедине.

      — А с Кубком что? — спросил я. — Кто его выиграл?

      Никифоров приподнял плечи и со смехом ответил:

      — Полный хаос. Уместно ли вручать кому-нибудь кубок «памяти фигуриста», когда этот самый фигурист не только оказался жив-здоров, но ещё и объявился и выступил на вышеупомянутом Кубке? После нас им не до судейства и не до выступлений было, это уж точно. А жалко: у нас все шансы были его выиграть, произвольная просто шикарно получилась!

      Дольше поговорить не удалось: пришла медсестра и выгнала Виктора, время посещений закончилось. Он неохотно поднялся, так же угловато, как и в предыдущий раз, клюнул меня в щёку и вышел.

      На другой день сделали операцию. По сравнению с тем, что я уже пережил, это было сущим пустяком, к тому же доктор сказал, что никаких осложнений не предвидится: винт застрял в «удачном месте», откуда его не составит труда извлечь, и не задел никаких важных мышц или нервов. Я почти не волновался и, только когда мне надвинули маску на лицо, несколько занервничал: я сегодня ещё не видел Су… Виктора, даже секундной встречи хватило бы… Ведь случается же, что люди не просыпаются после наркоза? На что доктор сказал, чтобы я перестал страдать ерундой, и повернул кран в баллоне. Я отключился.

      Операция прошла успешно, как мне потом сказали. Я очнулся в палате, то есть я ещё не совсем очнулся, но понял, что я уже в палате, потому что меня окружал привычный запах фиалок. Я точно знал, что букетик стоит на тумбочке и, вероятно, Виктор тоже здесь. Но ещё нужно было открыть глаза, чтобы в этом удостовериться.

      Чувствовал я себя отвратительно: первые минуты после наркоза — самые тяжёлые. Я всё ещё не мог двигаться, но уже начинал чувствовать первые признаки того, что наркоз отходит, и едкую боль в позвоночнике. Когда глаза соблаговолили открыться, я обнаружил, что в палате никого нет, но на спинке стула висела сумка, а на тумбочке лежали фиалки. Я сообразил, что Виктор пошёл менять воду в стаканчике, и с облегчённым вздохом смежил усталые веки.

      Скоро дверь палаты стукнула. Я открыл глаза, чтобы обрадовать Виктора приветственным вяканьем (не уверен, что смог бы внятно что-нибудь выговорить), но тут же замер, чувствуя, как ледяные волны прокатились по телу и сосредоточились в кончиках пальцев. В палату вошёл Плисецкий. В голове промелькнули испуганной искрой прежние страхи: если он вздумает что-нибудь со мной сделать, я даже на помощь позвать не смогу, не то что уж сопротивляться!

      А он мог бы. Вид у него был нахохленный, но взгляд ничуть не изменился. Он меня по-прежнему ненавидел. Теперь, должно быть, даже сильнее, чем прежде. Руки он держал в карманах — а вдруг прячет там что-нибудь?! — и с пренебрежительной миной на лице меня разглядывал.

      — Я тебя терпеть не могу, — чётко произнёс он, делая шаг к койке. — Сказать больше, я тебя ненавижу. Жалкий слабак, нытик, третьесортное чучело… Почему это должен быть ты?! Каким таким невероятным способом тебе удалось его присушить?! Я ведь лучше тебя, по всем параметрам лучше, объективно лучше. Но тебе удалось его украсть. Тебе! Изо всех людей тебе! Ты украл у меня Виктора. Ты у всех украл Виктора. Ты… — Его лицо дёрнулось. — Так ненавижу, что и словами не высказать! Убил бы собственными руками!

      Мне удалось чуть шевельнуть пальцем, но до кнопки вызова я не достал.

      — Но это не мешает мне тебя уважать, — добавил он неохотно, как будто слова из него клещами тянули, а я своим ушам не поверил. — В данный момент. Ты смог вернуться после такой серьёзной травмы и так… достойно выступить. Это заслуживает уважения. Но моей ненависти к тебе не отменяет, ясно?.. Поэтому вот, — и с этими словами он вытащил из кармана и со стуком поставил на тумбочку… матрёшку. Подождал немного, видимо, ожидая хоть какой-нибудь реакции, но не дождался и с раздражением пояснил: — Матрёшка. Тебе.

      Я, пожалуй, растерялся. Чем бы всё это закончилось — неизвестно, спас меня Виктор. Он распахнул дверь плечом, осторожно неся в руках наполненный водой керамический стаканчик, остановился и удивлённо спросил:

      — Юрочка? А ты что здесь делаешь?

      Плисецкий вздрогнул, лицо его покрылось пятнами, он сделал движение, точно хотел сказать что-то уже Виктору, но тут же дёрнулся и метнулся прочь из палаты, снеся по дороге загрохотавший по кафельному полу стул. Никифоров поймал стул ногой, задвинул его обратно и повернулся к тумбочке, чтобы поставить фиалки в воду, и тут же воскликнул:

      — О, моя матрёшка? Что она здесь делает?

      — Плисецкий принёс… мне… в подарок? — неуверенно выдавил я. В подарок ли? Или был какой-то скрытый смысл или, может, даже оскорбление?

      — Хм… — удивлённо протянул Виктор, садясь на стул, — неужели?

      — А что не так с этой матрёшкой? — спросил я, хотя мне хотелось спросить другое: почему это матрёшка Виктора была у Плисецкого?!

      — Да понимаешь, — сказал мужчина, забирая матрёшку с тумбочки и ставя её к себе на колено, — это я ему подарил.

      Ох как неприятно было это слышать! И я уж точно не смог убедить себя в том, что мне всего лишь нехорошо после наркоза. Не желаю слушать, что или за что он ему дарил!

      — Это не матрёшка, а музыкальная шкатулка, — продолжал Виктор, демонстрируя, что это действительно так.

      Верхняя часть матрёшки открывалась, внутри закружилась… нет, не обычная для музыкальных шкатулок балерина или танцовщица, а фигуристка в ламбьеле.

      — Знаешь, у него тогда были проблемы с техникой исполнения, и вот чтобы его приободрить… что-то вроде талисмана на счастье… Хм, интересно, это он тебя таким образом пытался поддержать? Отдав её тебе?

      — Очень мило с его стороны, — процедил я, всё ещё злясь. — А я был бы тебе признателен, если бы ты убрал её отсюда. Не хочу ни видеть, ни слышать никаких музыкальных шкатулок от Плисецкого!

      — В-ва, — отозвался Виктор с некоторым удивлением, — ничего себе… Хорошо, хорошо, уже убрал. — И он сунул матрёшку в сумку.

      Я отвёл взгляд. Никаких причин злиться, но… это была ревность. Какие-то общие их воспоминания, о которых я ничего не хотел знать и о которых я не хотел, чтобы вспоминал Виктор.

      — Как себя чувствуешь? — сменил тему Никифоров. — Доктор сказал, что всё прошло успешно.

      — Тошно, — выдавил я, всё ещё не зная, тошно ли от послеоперационных синдромов, или же от гуляющей по крови ревности.

      — Позвать медсестру?

      — Не нужно, так всегда бывает после наркоза. Опусти жалюзи, свет глаза режет, — попросил я, прикрывая глаза. Быть может, глаза щипало совсем по другой причине.

      Виктор это тут же исполнил и снова сел на стул, подцепляя мою руку правой ладонью и накрывая её левой.

      — Доктор сказал, — продолжал он, — что реабилитация займёт всего несколько месяцев. Так что у нас предостаточно времени до этого!

      — Предостаточно времени до чего? — переспросил я непонимающе.

      — До Олимпиады, — совершенно серьёзно ответил мужчина.

      — До Олимпиады? — на автомате повторил я.

      Он кивнул и с интересом взглянул на меня, ожидая реакции. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы понять, о чём он говорит, а когда я понял…

      — Ты сумасшедший! — в полном восторге выдохнул я.

      — И не я один, — с улыбкой возразил Виктор.