Я через голову снял футболку, повернулся к зеркалу и осторожно отклеил пластыри с поясницы. Два новых шрама розовели поверх выцветших старых, похожие на галочку из тетрадки с правильно выполненным тестовым заданием или на латинскую букву V.

      Полное восстановление заняло несколько месяцев, и вот сегодня меня — наконец-то! — выписали. Можно было бы сделать и пластическую операцию, чтобы избавиться от шрамов, но я не стал. Это не то, что я должен стирать из памяти, не то, от чего должен отказываться. Это свидетельство того, что я пережил и преодолел, того, чего достиг собственными силами, — об этом я не должен забывать. Не так уж они меня теперь и волновали. К тому же всегда можно надеть обратно рубашку.

      Перед выпиской состоялся серьёзный разговор с доктором, но мы оба знали, что толку от него не будет. Доктор мрачно предрёк, что в следующий раз я непременно окажусь в инвалидном кресле, если не образумлюсь. Он пытался убедить меня отказаться от фигурного катания, апеллируя к тому, что мне дан второй — а может, и третий уже — шанс, и я не должен наступать на те же грабли. В следующий раз мне может и не повезти, говорил он, так не лучше ли забыть об этом и просто жить дальше. С таким же успехом он мог бы посоветовать забыть, как дышать.

      Мои приоритеты ни на йоту не изменились: и тогда и сейчас жизни без фигурного катания я не видел. Оно и есть моя жизнь. Если не будет его, что вообще будет? Что может сублимировать мне тот восторг, какой испытываешь, когда перешагиваешь на лёд, вдыхаешь его сухой запах, когда отрываешься ото льда в прыжке и рассыпаешь вокруг ледяные искры, приземлившись обратно и чертя по исключительно гладкой поверхности доказательства того, что ты был здесь? Если у меня есть шанс, пусть даже ничтожный, пусть даже балансирующий на грани невозможного, остаться здесь, на льду, среди его холодного и величественного царства, хотя бы ещё ненадолго, то я от него не откажусь, даже если на другой чаше весов окажется моё здоровье. Больше не хочу терзаться сожалениями, что я чего-то не сделал! Никаких сожалений. Что бы ни произошло.

      Пока я был в больнице, пресса клокотала, как кратер готового к извержению вулкана. «Воскрешение» Никифорова не сходило с первых полос, ажиотаж вокруг этого не стихал очень долго. Строили самые невероятные предположения, поскольку от интервью Виктор отказывался, ограничиваясь коротким: «Без комментариев». Я думал, что моё возвращение на лёд в связи с этим останется незамеченным. Как бы не так!

      Кому-то хватило ума связать эти два события вполне адекватной теорией насчёт меня и Виктора. Иначе для чего бы Никифорову сломя голову лететь в Японию? Или становиться тренером? Что-то тут не так! Почему это фигурист со столь блистательной карьерой вдруг решил всё бросить и заинтересовался середнячком-фигуристом без особых (на тот момент) перспектив? Почему он собственную смерть инсценировал — это другой вопрос, а вот его появление на Кубке в паре — иначе и не назовёшь! — с этим самым середнячком-фигуристом, да и то, что он каждый день часами пропадает в больнице, куда с Кубка увезли опять-таки этого самого середнячка-фигуриста… И почему это он всегда отмалчивался на вопросы о личной жизни? А уж не роман ли у них, и кто знает, как долго всё это длится! И почему Фельцман тоже молчит? Кто, как ни тренер, должен знать обо всём, что происходит в жизни его подопечного! Бла-бла-бла.

      Фельцман всё-таки сделал заявление. О возвращении Никифорова в Россию речи не идёт. О продолжении спортивной карьеры Никифорова ничего конкретного сказать нельзя. О тренерстве самого Фельцмана вопрос решённый: Никифоров от тренерского сопровождения отказался. О дальнейших планах Никифорова пусть говорит сам Никифоров. О личной или интимной жизни Никифорова или о его отношениях с Кацуки Юри пусть говорит сам Никифоров, Фельцман об этом ничего не знает и знать не желает.

      Но это заявление лишь подогрело всеобщий интерес. А я с ужасом пытался представить, что обо всём этом думают родители! Они приезжали ненадолго, когда узнали, что я опять попал в больницу, но разговора об этом не зашло, да и с Никифоровым они разминулись, так что я нескоро это выяснил. Ни возвращаться с ними в Хасецу, ни отказываться от фигурного катания родители меня убеждать не стали, слишком хорошо они меня для этого знали. Я пообещал, что загляну домой, когда сочту это возможным, и что буду звонить чаще. Со стороны могло бы показаться, что встреча прошла весьма прохладно…

      Потом все вернулись кто куда: родители — в Хасецу, фигуристы-участники — в родные страны, а я — домой.

      Правда, Виктор убедил воспользоваться служебным лифтом и выйти из больницы не через главный вход, а через парковку: у больницы дежурили папарацци. Думаю, за снимок нас, выходящих из больницы вместе, им бы хорошо заплатили: голова у меня немного кружилась, и Виктор поддерживал меня за плечи. Предусмотрительно с его стороны. И что бы я стал говорить, если бы папарацци накинулись на нас с расспросами? Мы сели в вызванное заранее такси и благополучно улизнули.

      — Помочь? — Виктор заглянул в ванную.

      — Я сам…

      Но он всё равно забрал пластыри и самолично приклеил новые, осторожно и аккуратно расправляя их края и приглаживая.

      — Не больно? — уточнил мужчина, проведя ладонью по моему позвоночнику.

      — Ничуточки. Как новенький! — кивнул я.

      — Это хорошо.

      — Су… Виктор! — вскрикнул я, потому что он вдруг подхватил меня на руки и понёс из ванной в мою комнату.

      — Прости, но уже никаких сил нет сдерживаться, — сообщил мужчина, кладя меня на кровать и опускаясь сверху.

      Его губы накрыли мои, язык жадно нырнул в рот, добиваясь ответа. Внутри всколыхнулась тёплая волна. Кажется, целая вечность прошла, с тех пор как мы целовались… Но кто это — мы? Я вздрогнул, Виктор это почувствовал и прервал поцелуй, кладя ладонь мне на щёку и пытливо вглядываясь в моё лицо. Я вспыхнул и отвёл взгляд.

      — Опять ты это сделал, — выдохнул Виктор.

      — Что сделал?

      — Не смотришь на меня. Стоит мне на тебя посмотреть — и ты отводишь взгляд. И в больнице так было, и сейчас. Ты… не хочешь на меня смотреть? — с усилием спросил он. — Я тебе неприятен?

      — Нет, что ты, я просто… ещё не привык, что ты… это ты.

      Воцарилось недолгое молчание. Я вполне успешно выдержал взгляд Виктора, правда, ещё сильнее покраснев. Думаю, дело было не в том, что Виктор — это Виктор, а в том, что я видел его глаза. Смотреть в такие моменты в глаза другому человеку, кем бы он ни был…

      — Мне надеть очки? Тебе будет проще воспринимать меня с ними?

      — Нет, это ни к чему. Я и так… просто слишком многое вертится в голове и пока никак не складывается воедино.

      — Поговорим об этом? — предложил он.

      — А нам нужен этот разговор? — уточнил я.

      Глаза Виктора широко распахнулись, потом вспыхнули — я осознал, что он понял мой вопрос именно так, как и нужно, понял то, что я под ним подразумевал, а не то, чем он казался в словесной шелухе, — и мужчина качнул головой:

      — Нет. Нисколько не нужен.

      Он опять наклонился, чтобы поцеловать меня, но передумал и, изогнув бровь, произнёс:

      — Но ты почему-то смущаешься. И хотелось бы мне знать, почему!

      Я покраснел до корней волос. Вот этого я бы вслух ни за что не смог сказать, но я сейчас действительно был смущён. Ведь мы собирались сейчас заняться сексом. Не мы с Сумире, а мы с Виктором. Мой первый раз с Виктором. В физическом плане ничего не изменится, это будет секс двух тех же тел, что занимались этим с полсотни раз уж точно. Но как мы воспримем это? Как я восприму это?

      — Хотя… ещё бы тебе не смущаться, — добавил Виктор, обрывая сам себя, — ведь это будет наш первый раз… лицом к лицу.

      Ах как точно он это высказал!

      И мы это сделали… наш второй первый раз. Поначалу я был насторожен и даже испуган, и слишком смущён, чтобы смотреть на мужчину во время секса, и всё хотелось выдохнуть: «Сумире» — вместо сбивчивого, неловкого «В-виктор», скорее похожего на протест, чем на что-то ещё. Виктор был терпелив и неспешно любил меня, приучая к себе — к тому, кто он есть на самом деле, — иногда целуя, иногда требуя, чтобы я на него посмотрел. На пятый или десятый раз я осознал, что смотрю на него почти без усилий (хотя краска с лица не сходила). А к тому моменту, как я забился в оргазме, беспорядочно хватаясь руками за плечи и руки мужчины, застонал сорванным голосом, провалился затылком в подушки и разъехался ногами по кровати, меня уже перестало волновать всё то, что волновало до этого.

      В самом деле: не имеет значения, как он себя называет или как назову его я, потому что ничто не изменит того, что я его люблю. Не картинку с экрана, которой я с детства восхищался, и даже не ту ипостась, что вдруг объявилась в палате с букетом фиалок и бесцеремонно воцарилась в моей жизни. Люблю его — того, кто сейчас наклонился надо мной на локте, большим пальцем вытирая блестящий след слюны с моей губы после долгого, глубокого поцелуя; того, кто ляжет рядом со мной через полминуты, привлечёт меня к себе на плечо и, быть может, поцелует в затылок; того, в чьих объятьях я засну и с кем проснусь утром… Люблю в этот конкретный момент и буду любить завтра, послезавтра и вообще всегда. Люблю всего его, со всеми его секретами, со всеми его недостатками, точно так же, как и он любит и принимает меня. Даже если иногда он бывает совершенно невыносим!

      — Не разочаровал я тебя? — вдруг спросил Виктор, прерывая мои размышления. Чуть насмешливо, как будто подтверждая мои мысли, но больше серьёзно.

      — То есть? — Я елозил щекой по его груди, чтобы задрать подбородок и взглянуть на него.

      — Всё-таки наш первый раз, — уже с улыбкой пояснил он. — А я всё ещё не знаю, о чём ты думаешь, Юри.

      — Хорошо, что ты был Сумире, — после паузы сказал я. — Если бы ты был Виктором Никифоровым, между нами вряд ли что-нибудь получилось бы.

      — Почему?

      — Я был бы захвачен иллюзиями, не узнал бы о тебе столько, сколько знаю сейчас… Ты прав: иногда с незнакомыми людьми легче, чем с теми, кто тебе ближе некуда. Поэтому мне так сложно на тебя смотреть. Поэтому столько смятения, сомнений…

      Мужчина издал невнятное восклицание, но я не дал ему и полслова вставить:

      — Но всё-таки есть кое-что, в чем нет никаких сомнений… нет, не было и быть не может.

      — И что это?

      — То, что я люблю тебя… Виктор!!!

      Я тут же оказался навзничь: Виктор подмял меня под себя. Глаза его горели.

      — Скажи ещё раз, — потребовал он.

      — Нет… — вспыхнул я, стараясь отвернуть лицо, но он подставил ладонь.

      — Хочу услышать ещё раз. Ещё сто миллионов раз!

      — А разве от частого повторения не теряется ценность? — пискнул я, потому что его руки пустились в путешествие по моему телу. — Приестся же…

      — А! Мы уже столько раз сексом занимались, не приелось же? — возразил он. — Ну! Скажи, скажи, скажи…

      Я помотал головой, закусывая губу. Сумбурные поцелуи и ласки, по его мнению, должны были подтолкнуть меня к ещё одному признанию, но вместо этого растревожили, всколыхнули притихшее либидо. Я постарался сдвинуть колени, чтобы скрыть эрекцию. Щёки полыхали так, что на них можно было воду вскипятить, честное слово! Повторить это, да ещё и глядя ему в глаза… И как это у него так легко получается говорить о собственных чувствах?! Когда я даже думать об этом не могу без того, чтобы не покраснеть… Да мне до такого ни в жизнь не «эволюционировать»!

      — Скажи хоть что-нибудь, Юри? — Виктор приостановился, выгнул бровь.

      — Хочу… ещё раз, — пролепетал я, сгорая со стыда, — чтобы удостовериться… что это не приедается!