— Юри, пора вставать.

      Я приоткрыл один глаз. Виктор сидел на корточках возле кровати, положив подбородок на её край.

      — Опять смотрел, как я сплю? — пробормотал я, подтягивая одеяло выше. — Ещё пару минуточек…

      Мужчина кивнул, поднялся, на его лице промелькнуло на секунду болезненное выражение.

      — Виктор? — Сон с меня махом слетел. — Что такое?

      — А что такое? — отозвался он.

      — Плохо себя чувствуешь? — забросал я его вопросами, подскочив и встав на кровати на коленях.

      — Нет…

      — Виктор!

      — Голова побаливает, — уклончиво ответил Никифоров. — Юри?

      — Подожди… — Я обхватил обеими ладонями его голову, заставляя чуть наклониться ко мне, и помассировал пальцами виски.

      Виктор закрыл глаза и вдруг подался вперёд, уткнулся в меня лицом и сомкнул руки вокруг моих плеч.

      — Виктор? Ты что?

      — Ничего, — пробормотал он, глубже зарываясь носом мне в пижаму.

      — Ты странный. Точно всё в порядке?

      — Точно… — Он отстранился, приподнял углы губ в улыбке — фальшивая! — и потянулся. — Давай, в душ и — одеваться. У нас ещё много дел.

      Вытянуть из Виктора хоть что-нибудь всегда было непросто. Вот и сейчас я ничего не добился, но решил: понаблюдаю за ним, может, и выясню. Но в том, что он что-то от меня скрывает, я был уверен!

      Завтракали в прежнем кафе и уже оттуда поехали в ледовый дворец. Там каждой паре участников отвели по комнатёнке-раздевалке, менеджер проводил нас в нашу, сказал, что пришлёт визажистов, и прислал через пару минут.

      Судя по ощущениям, краски мне на лицо наложили порядочно. Я послушно открывал и закрывал глаза, пока по моему лицу танцевали разные кисточки, спонжи и аппликаторы, и вздрогнул всем телом, когда Виктор вдруг рявкнул:

      — Сказал же не трогать!

      — Что случилось, Виктор? — удивился я представшей моим глазам картине: визажист потирал руку, которую, видимо, только что хлопнул Никифоров в порыве раздражения.

      — Я же просил не прикасаться к моим волосам, — раздражённо сказал мужчина визажисту.

      — Но уложить же надо, — растерялся тот.

      — Сам справлюсь. Если закончили с лицом, то… — И он многозначительно замолчал, кивнув в сторону двери.

      Визажист, который работал со мной и который в этот самый момент укладывал мне волосы, замер и едва не выронил баллончик лака из рук.

      — Да не волнуйтесь, — сказал я, — на вас это, кажется, не распространяется. Со лба назад зачешите… да, вот так… чтобы во время выступления не падали на лицо… да, спасибо.

      Наконец визажисты ушли, я глянул в зеркало. Макияж был… броский: ярко подведены карандашом цвета индиго глаза, на скулах синие полосы, поверх наклеили имитирующие чешуйки стразы. В первую секунду я даже себя не узнал. Виктору шло, бесспорно: с платиновым цветом волос синева отлично гармонировала.

      Он вылил себе на голову, наверное, полфлакона лака и теперь зачёсывал волосы так же, как были у меня. Морщинка на лбу всё ещё просматривалась, но он уже начал успокаиваться.

      — Виктор, ты был груб.

      — Может быть.

      — Да не может быть, а точно. Какая муха тебя укусила?

      — Забыл? Никто к моим волосам, кроме тебя, прикасаться не будет!

      Я поражённо уставился на него:

      — Подожди, ты хочешь сказать, что всегда…

      Он кивнул, несколько смущённо отводя взгляд, и стал переодеваться. Я немного покраснел, поняв, что насчёт моей «исключительной привилегии» он тогда говорил серьёзно.

      — Отойду ненадолго, — вдруг сказал Виктор, поморщившись. — Надеюсь, очередей там нет.

      Он говорил об очереди в уборную.

      «А я переоденусь пока», — решил я, снимая чехол с костюма.

      Переодеться я успел ровно наполовину: надел брюки, подтянул верх выше талии (костюм был комбинезон, застёгивался сзади на молнию), — и тут дверь в раздевалку открылась, кажется, со стуком. Я стоял спиной к двери, поэтому начал, разворачиваясь: «Не поможешь…» — полагая, что это вернулся Виктор. Но это был вовсе не Виктор — Отабек с Плисецким. Я вздрогнул, поспешно схватил спортивную куртку и накинул на себя. Они, казалось, были в ступоре. Наверное, такое впечатление произвела на них моя спина — исполосованная шрамами. А может быть, и макияж. В любом случае такого внимания мне от них не хотелось.

      — Что смотришь, влюбился? — поинтересовался я, искоса взглянув на Плисецкого, который всё таращился на меня (Отабек, покраснев немного, уже отвёл глаза).

      Мальчишка раскрыл рот, чтобы парировать, непременно какой-нибудь гадостью, уверен, но тут в раздевалку зашёл Виктор. И кажется, раздражения у него за время его отсутствия только прибавилось.

      — Всех лишних прошу на выход, — сумрачно повелел он — именно повелел — и придержал дверь открытой, чтобы его повеление было немедленно исполнено.

      Так я и не узнал, чего же они хотели: оба поспешили ретироваться, очевидно, поняв, что с Виктором в таком состоянии шутки плохи.

      — Что тут было? — хмуро спросил Никифоров, закрывая дверь.

      — Зашли… когда я переодевался. — Я скинул куртку и продел руки в рукава костюма. — Застегнёшь? Кажется, увидели мою спину… и это их шокировало… Виктор?

      Он зашёл сзади, чуть поддёрнул молнию вверх, но вместо того, чтобы застёгивать, погладил ладонью мой позвоночник. Я потянул носом: Виктор принёс с собой едкий спиртовой шлейф.

      — Ты что, выпил? — поразился я, оборачиваясь.

      — А? Нет, конечно, — поразился он не меньше меня.

      Я поиграл бровями, размышляя над этой странностью. Да нет, конечно, пить бы он перед выступлением не стал. Возможно, запах прицепился к Виктору в коридоре или в уборной.

      Никифоров помог мне застегнуться, я накинул сверху куртку, и мы пошли на каток. Первые пары должны были выйти на лёд уже через десять минут, мы выступали где-то в середине — достаточно времени, чтобы настроиться и… успокоиться: морщинка со лба Виктора никуда не делась.

      — Виктор, всё точно в порядке? — переспросил я.

      — Да, конечно, — преувеличенно бодро отозвался мужчина. — Я на минутку отойду…

      Опять? Я посмотрел ему вслед. Чувствовалась в нём какая-то принуждённость… нет, скорее неестественность. А потом я подумал: я ведь не знаю, как Виктор ведёт себя перед выступлениями. То, что показывали по телевизору урывками, та «режиссёрская версия» наверняка мало общего имела с реальным положением вещей. Это на камеру он улыбается, машет ручкой и с величественным видом ждёт на скамейке. Но вот он, настоящий Виктор перед выступлением: нервничает, срывается по пустякам, по сто раз бегает в туалет…

      Я надел наушники, включил плеер: нужно собраться, вытрясти из ушей окружавший меня шум-гам. Кто-то легонько стукнул меня по плечу сзади рукой. Я обернулся — плеер шлёпнулся на пол — и увидел Отабека (Плисецкий чуть позади него, руки — в карманах, физиономия — недовольная).

      — А, прости, — сказал Отабек, поднимая плеер. — Можно?

      Я кивнул. Он сунул наушник в ухо, прислушался:

      — Вы под эту музыку будете выступать?

      В плеере у меня была «Good boys».

      — Нет, просто так слушаю.

      — Но… — кажется, растерялся казах, — это не помешает тебе настроиться на выступление? Не будет рассинхро… как это сказать-то? — пробормотал он себе под нос, но подходящего слова в словарном запасе не выискал, впрочем, я и так понял, что он хотел сказать. — Разве тебе не нужно настроиться на нужную волну?

      — А Юри всегда на нужной волне, — раздался голос Виктора, и сам он подошёл к нам. — Правда, Юри?

      Я шлёпнул его по руке, потому что он весьма откровенно потрогал меня сзади — уж кто-кто, а он-то точно всегда на одной волне! Но меня порадовало, что за время своего отсутствия он, кажется, окончательно пришёл в себя и стал прежним Виктором.

      — Ну и что детишкам нужно? — прищурившись, спросил Никифоров.

      Плисецкий прямо-таки побагровел, как синьор Помидор, казалось, что лопнет. Отабек вернул плеер, помялся немного:

      — Извиниться хотел… за… ну и пожелать удачи перед выступлением. Давай, Юрочка, ты тоже! — скомандовал он, толкнув мальчишку под локоть.

      Меня передёрнуло, как всегда бывало, когда я слышал это злосчастное «Юрочка», из-за которого у меня — у нас! — было столько проблем и недоразумений, и я невольно фыркнул:

      — Нет, спасибо, от тебя ещё приму, а от него всё равно ничего, кроме пожеланий сломать себе ногу, не услышишь. Не хочу, чтобы изурочил — тьфу-тьфу и по дереву бы ещё постучать! — перед выступлением.

      — Юрочка! — возмутился Отабек. — Как тебе не стыдно! Ты на самом деле говорил такие ужасные вещи?! Извинись немедленно!

      — Тамбовский волк пусть ему извиняется, — ядовито парировал Плисецкий, вскидывая подбородок вверх и таким манером глядя на меня и вообще на всех нас.

      На лице Отабека выступила краска, он извинился сам, но так глянул на Плисецкого, что у меня никаких сомнений не осталось: сеанс «укрощения» мальчишке сегодня точно обеспечен!

      Объявили наш выход. Виктор казался спокойным, я — нервничал и больше всего на свете сейчас хотел бы обхватить мужчину руками и прижаться к нему крепко-крепко, но — нельзя: попортил бы макияж. Пришлось довольствоваться малым и робко просунуть пальцы в его ладонь, которую он тут же сжал. Руки у него были холодные.

      — Волнуешься?

      — Ну конечно волнуюсь. Как-то у нас всё получится? — виновато улыбнулся я.

      — Отлично всё получится, мы же так упорно готовились. Через час максимум уже будем позировать с пьедестала и «грызть» на камеру золотые медали, — хмыкнул Никифоров, сцепляя руки над головой и хрустя суставами.

      Уверенности я его не разделял, к тому же я всё ещё был озадачен некоторыми странностями в поведении мужчины.

      Мы выехали на лёд, помахали в разные стороны, пока диктор гундосил, представляя нас и произнося «олимпийский чемпион» и «пятикратный чемпион» с немецким акцентом, как будто гранату швырял, а не слова выговаривал. В трибунах жужжало, видимо, с нехилым интересом публика ждала нашего выступления. Где-то на галёрке кто-то даже размахивал разноцветным флагом и баннерами в поддержку ЛГБТ.

      «Фу ты, блин, — подумалось мне, — тут и без нас шоу. Как бы пресса не прицепилась».

      Я был недалёк от истины: в бульварных журнальчиках потом вышла статья, где уверяли, что мы наше выступление посвятили защите прав этого самого ЛГБТ, так интерпретируя наши костюмы и макияж, да и вообще упор сделали не на наших спортивных достижениях, а на гомосексуальности наших персон, приписывая нам слова, которые мы не говорили, поступки, которые мы не совершали, и мысли, которые мы не думали. Будто бы, помимо всего прочего, меня в команде притесняли из-за сексуальной ориентации и уволили по той же причине, а Виктор из-за того же покинул Россию, где ситуация с ЛГБТ особенно остра… Читать было просто отвратительно. Виктор буквально взбесился и на специально созванной конференции разнёс статейку в пух и прах, агентство пригрозило судебными исками и свою угрозу выполнило: издательству пришлось выплатить порядочный штраф.

      Итак, мы выехали на лёд и через полминуты, когда зазвучала музыка, начали выступление. Всё шло хорошо, даже слишком хорошо: мы откатали практически две трети программы, дошли до злополучной подкрутки и выполнили и её, легко и непринуждённо, как будто никогда и не мучились с нею на тренировках. Но всё-таки что-то было не так. Я поглядывал на Виктора краем глаза и не видел в нём обычной лёгкости. Он катался вполне уверенно, но как-то напряжённо, будто заставляя себя. Списать это на нервы уже было нельзя, дальше произошло вообще что-то невероятное, учитывая уровень Виктора как фигуриста.

      Прыжок в три оборота, пустяковый элемент, если сравнивать с тем, что мы уже выполнили, Никифоров запорол: вышло два оборота, да Виктор ещё и упал, тут же поднялся, переходя к вращению, по-прежнему улыбаясь, даже во время падения, как будто это его не задело и не выбило из колеи, а потом ещё и споткнулся на комбинации шагов, буквально на ровном месте споткнулся, и вот тогда на секунду — всего лишь на секунду, но я это заметил и безошибочно понял причину — его рот дёрнулся, а по лицу проскользнула тень настоящих эмоций: не бравурной улыбочки, а досады и… боли. А мне нужно было продолжать кататься, и это когда я всё понял! Я стиснул зубы, с отчаянием улыбаясь трибунам, и выполнял элемент за элементом ставшей разом ненавистной программы. Время, как это всегда бывает, тянулось резиной, выступление никак не заканчивалось.

      Наконец прозвучал последний аккорд, поклоны, хлопки, опять забубнил диктор… Виктор приобнял меня за плечи, и мы поехали к бортику. Нет, он не обнимал меня сейчас, я это почувствовал, — держался за меня, потому что самостоятельно не доехал бы.

      — Ох, прости, таких глупых ошибок наделал… Юри? Подожди, куда…

      Едва мы вышагнули со льда, я толкнул Виктора на ближайшую скамейку, хотя мы должны были идти на специально оборудованное место — дожидаться результатов, поставил его правую ногу к себе на колено и стал быстро расшнуровывать ботинок.

      — Что ты делаешь, Юри… — засмеялся Виктор. Но смеяться ему не хотелось: когда я потянул ботинок с его ноги, он даже вскрикнул.

      — Почему ты мне не сказал? — сквозь зубы спросил я.

      Увиденное лишь подтвердило мои подозрения: эластичный бинт плотно оплетал покрасневшую, припухшую щиколотку, пахло спиртом (он вколол себе обезболивающее перед выступлением!).

      — Ты бы расстроился, — отведя глаза, ответил Никифоров.

      — Ты дурак! — взвился я. — Если не восстановился после травмы, надо было отменить всё к чертям собачьим!

      — Юри, — предупредительно сказал Виктор.

      Я заметил репортёров, очевидно, подошедших, чтобы нас сфотографировать, и невольно ставших свидетелями этой сцены. Я поджал губы, обернул щиколотку Виктора полотенцем, поставил его ногу обратно на пол и встал, разворачиваясь к репортёрам.

      — Виктор повредил связки на тренировке, — ровным голосом сказал я, репортёры щёлкнули камерами и диктофонами, — поэтому выступление получилось так, как оно получилось. Что? Серебро? — приподнял я брови, услышав от репортёров наши результаты. — Да, мы вполне удовлетворены. А теперь извините нас…

      Я отмахнулся от них, ими занялся менеджер, а мы с Виктором дошли — доковыляли — до раздевалки, где я уже мог не сдерживаться и с удовольствием наорал на мужчину.

      — Да ладно, — садясь на кушетку, воскликнул он, — подумаешь, воспалилось немного.

      — «Подумаешь»? — взвился я. — А если будут осложнения? Ты о возможных последствиях подумал? Если бы я знал, я бы ни за что тебя на лёд не пустил!

      — Поэтому и промолчал. Юри, да будет уже, ты ведь и сам после таких серьёзных травм катаешься, а по сравнению…

      — Вот именно — после! После реабилитации! — рявкнул я, ударив кулаком по стене; Виктор удивлённо приподнял брови. — А ты выскочил на лёд, ещё не оправившись! Ты… безответственный!

      — Ну, это не новость, — улыбнулся Виктор.

      Его пренебрежительное отношение к себе самому и собственному здоровью меня взбесило.

      — Ты… — Я сжал кулаки, обрушивая на него гневный взгляд. — Я тебе сейчас всё выскажу! Всё, что о тебе думаю! Ты… ты… ты всё время так делаешь! Всё время! Опекаешь только меня, трясёшься надо мной… Виктор, не пора бы уже и о себе подумать?!

      — …

      — Ты хоть представляешь, что я сейчас чувствую? как за тебя волнуюсь? — Голос у меня прервался, я зажал рот кулаком и проговорил уже так: — Я же то же самое чувствую, Виктор. Ты же… ты ведь так мне дорог. Неужели не понимаешь, что… как я… и мы… — В горле заклокотало, я не смог договорить.

      — Юри, — поражённо прошептал Никифоров.

      — Ну да, да, я зареву сейчас! — выпалил я, возя по глазницам ладонями и окончательно портя и без того расплывшийся макияж. — Потому что ты меня довёл… своим отношением. Я не хочу только брать, не хочу только получать, я хочу отдавать, хочу, чтобы… Ох, я точно сейчас зареву!

      Я бухнулся рядом с ним на кушетку, всхлипывая. Мысли теснились в голове, а в слова не складывались. Лепечу какую-то чушь, спотыкаюсь на каждом слове, чёртово косноязычие!

      — Юри… — Виктор прихватил меня за шею рукой и прижался лбом к моему лбу.

      — У тебя ещё и температура?! — воскликнул я. Лоб у него был горячий, просто полыхал.

      — Да нет у меня никакой температуры. Юри, Юри… — пробормотал он, прикрыв глаза. — Прости, я не подумал, что могу тебя ранить. Я не должен был так поступать.

      — Спохватился, — ворчливо отозвался я, несильно боднув его.

      — Ой… — Мужчина отстранился, потёр лоб.

      — Заслужил, — сумрачно провозгласил я. — Нам ещё на награждение идти… Ты хоть сможешь?

      Виктор пожал плечами и закрыл глаза, привалившись головой к моему плечу. Вид у него был измученный.

      — Боже, как стыдно… — едва слышно выговорил он. — Это ребячество, действительно, могло привести к серьёзным последствиям.

      В дверь стукнул менеджер, привёл медика, который ничего существенного не сделал: протёр распухшую ногу спиртовым раствором, наложил новые бинты, — всё, что он мог в данной ситуации. Виктор втиснул ногу в ботинок, лицо его при этом опять дёрнулось, побледнело, но он справился. А я пытался привести в порядок макияж, истратил кучу влажных салфеток, а в итоге пришлось пойти и умыться: такой боевой индейской раскраской, в которую превратился макияж, только людей пугать! На то, чтобы снова звать визажиста и красить заново, времени — да и смысла уже — не было.

      На награждении Виктор стоял, опираясь о моё плечо, я поддерживал его за спину. После была afterparty, но мы на неё, разумеется, не пошли — вернулись в номер. Мужчина первым отправился в душ, я тем временем разглядывал награды: памятная статуэтка непонятно кого, кажется, мужчины (а может, и нет), и две медали как бы из серебра, а на деле — посеребренные, с выгравированным годом и названием кубка на реверсе и римской двойкой на аверсе.

      — А отлично расслабило, — сказал Никифоров, выходя из ванной. На нём было лишь полотенце, бинты он тоже снял, но на ногу наступал осторожно, неловко, — значит, болело.

      — Ложись, — скомандовал я, подталкивая его к сдвинутым кроватям.

      — Так не терпится? — промурлыкал он, пытаясь поймать меня за что-нибудь.

      Я сердито воззрился на него, он смущённо улыбнулся и послушно улёгся, позволяя мне наложить ему компресс. Бинт был пропитан специальной мазью (на основе эвкалиптовых масел) и должен был немного охладить воспаленное место. Виктор закрыл глаза и выдохнул.

      — Всё, отдыхай. — Я приглушил свет и пошёл в душ.

      — Ты потом не одевайся, — сказал Никифоров мне вслед, — всё равно тебя раздену.

      — Пф! — только и отозвался я.

      Я бы, конечно, предпочёл, чтобы он — да и я — сегодня ночью просто отдохнул, тем более что завтра днём нам лететь обратно в Японию, но поскольку секса у нас давненько уже не было, то я сомневался, что Виктор внемлет моим словам, поэтому и не сказал ничего. И действительно, сексом мы занялись, едва я вернулся из душа и лёг спать, но секс был… странноватый немного: размеренный, не дающий слишком уж возбудиться или слишком остыть, затянувшийся часа на полтора (по моим ощущениям). И засыпал я со смешанным чувством удовлетворения и неудовлетворения одновременно. И таким же проснулся. Виктор заметил.

      — Да нет, нет же, — возразил я на его предположение, что я остался вчерашней близостью недоволен, — понравилось. Просто… как бы сказать… не хватило обычного драйва, что ли, какой у нас бывает во время секса.

      — «Драйва»? — с непередаваемым выражением переспросил Виктор, потом задумался, подпирая голову локтем, перевёл взгляд на меня и спросил: — Юри, ты знаешь, сколько раз мы с тобой занимались сексом?

      Я покраснел:

      — Хочешь сказать, что учёт вёл?!

      Он помотал головой и дёрнул подбородком, как бы подразумевая, что всё ещё ждёт от меня ответа.

      — Ну… — замялся я.

      — Ни разу.

      — То есть? — растерялся я.

      — Сексом мы не занимались ни разу. Исключительно любовью. Не уверен, что японский в полной мере передаёт эту разницу… если бы ты знал русский, ты бы понял… Да, точно! Буду тебя учить русскому! А то это как-то не слишком справедливо, что я твой язык знаю, а ты мой нет.

      Разницу я, конечно, понял, хотя Виктор и использовал не слишком верные слова при переводе: он потом ещё и по-английски повторил, словно бы проверяя себя, а уж там разница видна была конкретно, но…

      — Что?

      — Ни разу?

      — Конечно. Только любовью.

      — И в самый первый раз?

      — Конечно.

      — И тогда на катке? — усомнился я, припоминая обстоятельства.

      — И на катке.

      — И тот «про запас»?

      Виктор только засмеялся.

      — Но ты же сам всё время повторял: секс, секс…

      — А думаешь, так легко подбирать слова по-японски? — полусерьёзно поинтересовался он. — Ладно, шутки в сторону, я просто не хотел изматывать тебя перед перелётом. Но, кажется, эффект получился обратный.

      Я натянул на себя одеяло, закатил глаза:

      — У меня есть ещё время немного поспать?

      — Нет, чем раньше мы из постели выберемся, тем лучше, — отозвался Никифоров.

      — Почему это? — удивился я.

      — А ты как думаешь? Потому что мы тогда никуда не улетим, рейс пропустим: я ещё держусь… стоически… но если останемся в постели, то я за себя не отвечаю! — И он цапнул рукой под одеялом.

      — Ай! — возмутился я и поспешил вылезти из кровати.

      — Вот и я о том же, — покивал Виктор, в свою очередь покидая постель. — Пока вещи соберём, останется время позавтракать да сувениров прикупить.

      — Сувениров? — переспросил я, переодеваясь.

      — Да, я тут подумал: может, нам из каждой поездки что-нибудь домой привозить? Магнитик на холодильник, к примеру, чтобы это стало традицией… семейной традицией, — исправился он.

      Я густо покраснел, хотя он не сказал ничего смущающего. Просто услышал это «семейной» и…

      Магнитик мы купили в одном из магазинчиков, остановились на изображающем ветряную мельницу с надписью: «Холланд», и это действительно впоследствии стало нашей традицией, а потом уже пошли парные кружки, пижамы, футболки… Ну, сейчас не об этом.

      После мы решили позавтракать — в прежнем кафе, — но туда же пришли и Отабек с Плисецким. Они уселись за соседний столик, Алтын с нами поздоровался, мальчишка — демонстративно вздёрнул нос и отвернулся.

      — А вы на вечеринку вчера не пришли, — сказал между делом Отабек.

      — У нас вчера своя вечеринка была, — с улыбкой ответил Никифоров.

      — Ну да, мы слышали, — кивнул казах.

      Я покраснел, Виктор ничуть не смутился и возразил:

      — И мы слышали.

      Теперь уже настала очередь краснеть Отабеку: вчера они тоже, если верить грохочущей кровати, не в шашки всю ночь играли!

      Вернувшись в Японию, я настоял, чтобы Виктор обратился к врачу. Опухоль не спадала долго, пришлось даже несколько дней провести в больнице под наблюдением, да и потом нога Виктора ещё долго беспокоила: сказывался и тот давний перелом, и то, что он застудил суставы, когда в Хасецу бегал раздетым за лекарством, и то, что он самовольно вернулся к тренировкам на льду, когда нужно было дать отдых перегруженным и травмированным мышцам и связкам… На этот раз я проследил, чтобы предписания врачей соблюдались до буквы, и не пускал Виктора на каток до тех пор, пока доктор официально не объявил, что Никифоров полностью восстановился.