Обычно после свадьбы у молодожёнов наступает медовый месяц: они едут в путешествие, уделяя максимум времени друг другу и ничем не занимаются, секс — не в счёт.

      Медового месяца как такового у нас с Виктором не было. Поскольку устраивать торжественную церемонию я отказался, а Виктор и не настаивал, то у нас сразу же по возвращении в Токио наступила «семейная жизнь», то есть мы просто вернулись к обычной жизни, как жили до этого.

      Пришлось съездить в Хасецу, к родителям, чтобы «отчитаться». Они всё-таки устроили для нас праздничный ужин, пригласив семью Юко-сан и ещё кой-каких знакомых, и мы даже получили денежные конвертики, как и полагается на свадьбах. Виктор попытался отказаться, но я объяснил ему, что это традиция и лучше не возражать (особенно маме!). Домой мы увезли не только конвертики, но и порядочный запас котлетных полуфабрикатов (мама наделала и наморозила не меньше полсотни!), а ещё целую сумку талисманов, которые мы купили в храме по настоянию родителей. Вышитые золотом красные и жёлтые мешочки должны были приносить счастье, отгонять злых духов, укреплять здоровье… Разумеется, сплошные предрассудки. Виктору, наоборот, понравилась эта типично японская идея привлечения удачи в жизнь, талисманы он выбирал придирчиво.

      — Этих штук пять, — попросил он, показав на крайний ряд.

      — Зачем тебе столько? — удивился я, поднимая один из мешочков с прилавка и переворачивая его надписью к себе, чтобы узнать, для чего он, и тут же покраснел: такие дарили молодожёнам, они сулили благоприятное супружество. Как говорится, «чтобы стояло и процветало».

      Дома тоже пришлось принимать поздравления: от доктора Асии — на словах, когда мы столкнулись с ним в лифте, Виктор воспринял их по-прежнему холодно и едва ли не враждебно; и от управляющего, который принёс пирог собственного производства, пирог — с ананасами. Пришлось угостить его чаем, а за чаепитием выяснилось, что управляющий женат, что его супруга карьеристка, а он всецело и полностью занимается жилым комплексом и вообще хозяйством, что инкан лучше всего заказывать в таком-то месте по такому-то адресу, он и сам там заказывал… В общем, это был полезный разговор.

      Журналы и газеты к тому времени уже муссировали нашу «тайную свадьбу». Агентство настояло на официальном заявлении из первых уст, мы приоделись, сказали несколько слов, продемонстрировали кольца и брачный сертификат… Какой-то ЛГБТ-активист поинтересовался, будем ли мы продолжать бороться за права геев в Японии.

      — Не помню, чтобы мы это делали, — отрезал Никифоров.

      Активист возразил, что наша пара является едва ли не символом этой самой «борьбы», всё сообщество так считает.

      — Ну и пусть себе на здоровье считает, — только и сказал Виктор. Ему явно не нравилось, что события нашей личной жизни становились достоянием общественности и интерпретировались в политическом ключе.

      Активист попытался насесть на меня, но я, заметив знаки, подаваемые Масаокой (агентом), изрёк важное: «Без комментариев».

      В общем-то нам было не до глупостей: мы вернулись к тренировкам. Было с десяток соревнований разной степени важности, но Виктор выступать отказался, мне пришлось отдуваться за двоих. До этой череды отказов были соревнования в Нагано, и на них Никифоров выступил не слишком хорошо, вернее, даже плохо: упал на первом же прыжке, наделал кучу ошибок там, где ошибиться было практически невозможно, и не вошёл даже в пятёрку. Все были поражены, а я больше всех. В прессе ядовито подметили, что «семейная жизнь явно отвлекает от тренировок».

      — Расслабился я что-то, — сказал Виктор, когда увидел выступление в записи.

      — Точно всё в порядке? — почему-то уточнил я. Не знаю, было какое-то внутреннее смущение, какое-то посасывающее под ложечкой предчувствие.

      Он кивнул, но после соревнований в Нагано отказывался от всех приходящих ему приглашений. Думаю, он был разочарован в самом себе. На то, чтобы успокоиться, требовалось время.

      При том падении Виктор ушиб бедро, и я буквально силой заставил его пойти в больницу и провериться. С ним пойти он отчего-то запретил, возможно, потому, что я реагировал слишком бурно. Но не мог же я не волноваться!

      — Ну что? — нетерпеливо сказал я, едва Виктор вернулся.

      — Дай хоть в дом войти, — со смехом возразил он, вешая пальто. — Только не говори мне, что ты всё это время простоял у порога и ждал, когда я вернусь?

      Я густо покраснел, потому что именно это и делал все четыре часа, что Виктора не было дома.

      — Как прошло?

      — Всё нормально… А, мой родной диванчик! — Он повалился на диван, вытягивая ноги на боковину. — Какие же всё-таки неудобные в больницах сиденья!

      — Что тебе сказали? — не унимался я. Мне нужно было услышать это из его уст, чтобы успокоиться. Или продолжить волноваться.

      — Ничего такого, чего бы я ни знал, — как-то пространно ответил мужчина и, заметив мой растерянный, но больше недовольный взгляд, добавил: — Просто ушиб.

      Я выдохнул, сел прямо возле дивана и уткнулся лбом Виктору в бок:

      — Уф!..

      Ответная его улыбка на этот вздох облегчения мне не понравилась. Было в ней что-то принуждённое. Я воззрился на него и уточнил:

      — Ты точно ничего от меня не скрываешь?

      — Я? — удивлённо приподнял брови Никифоров. — Нет, конечно. С чего ты взял?

      Настаивать я не стал. Если захочет что-нибудь сказать, если ему есть что сказать, то он сам это сделает. Если захочет.

      В тот день, когда я узнал правду, наша жизнь изменилась.

      Виктор уехал в агентство с утра пораньше. Насколько я знал, ему предложили несколько контрактов на съёмки в рекламных роликах, и теперь предстояло выбрать, в каком именно он будет сниматься: по правилам, нельзя было одновременно сниматься для конкурирующих компаний.

      Я ничем в этот день заниматься не планировал. Прибрался в квартире, вынес мусор, погладил выстиранные накануне простыни, сделал себе бутерброд, сварил кофе и теперь, с чашкой в одной руке и с тарелкой в другой, собирался усесться на диван, чтобы перекусить за просмотром новостей. На диван я успел поставить одно колено.

      — А теперь к следующим новостям… — раздалось из телевизора. — Буквально десять минут назад состоялась пресс-конференция, на которой Виктор Никифоров…

      Я перевёл глаза на экран, машинально поднося кружку к губам, поскольку собирался сделать очередной глоток.

      — …объявил о завершении спортивной карьеры и уходе из соревновательного спорта.

      Бах! чашка выпала из моих разом онемевших пальцев, не разбилась только чудом — упала на ковёр, — кофе расплескался повсюду; следом полетела тарелка с недоеденным бутербродом. Я широко раскрытыми глазами смотрел на экран. Что это я только что услышал?

      Дальше — больше:

      — …заявил, что больше не хочет заниматься фигурным катанием… посвятить себя тренерской работе…

      — Да что же это такое? — возмутился я и, спотыкаясь, помчался искать телефон. До Виктора дозвониться не получилось: его телефон был отключен.

      — …вызвало резонанс… — продолжало доноситься из телевизора, но я уже не слушал.

      Поначалу я решил, что это пранк. О нас много чего говорили и писали! Писали о нашем разводе, а на самом деле мы с Виктором приехали на съёмки телешоу разным транспортом, потому что я в тот день ездил в больницу, а он поехал сразу из дома. Писали о домашнем насилии, когда я заявился на интервью с разбитым носом (меня угораздило поскользнуться и упасть, когда мы ходили в храм), мол, рукоприкладство для русских — обычное дело. Много чего писали, агентство не успевало выпускать опровержения! Поэтому я решил, что и это тоже обычная утка, которую растиражировали в жёлтой прессе, а причиной подобных измышлений, должно быть, послужили отказы Виктора от соревнований в последнее время. Немного смущало упоминание о какой-то там «пресс-конференции», но ведь и её тоже могли выдумать — как и всё остальное.

      Но диктора на экране сменил новостной сюжет, и я увидел и услышал, как Виктор Никифоров собственной персоной появился перед собранными в холле нашего агентства журналистами, с лицом, напрочь лишённым эмоций, спокойным голосом, который даже не дрожал, объявил об уходе из фигурного катания, о завершении спортивной карьеры, о планируемой тренерской работе, — в общем, обо всём том, о чём только что рассказывал ведущий новостей.

      Я пошатнулся, сел на диван, крепко ухватываясь руками за его край. Мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание, настолько меня эта новость потрясла. Не столько заявление Никифорова, что он завершает карьеру, сколько его слова: «Я больше не хочу заниматься фигурным катанием». Откуда могло взяться это «не хочу», когда я знал, лучше всех на свете знал, что для него фигурное катание — да и для меня — как воздух? Неужели его так шокировал проигрыш на тех соревнованиях, что он перестал любить фигурное катание? Верилось с трудом, не настолько эмоционально нестабилен он был. Я мог представить себя в подобной ситуации, но никак не Виктора.

      Виктор вернулся домой только к вечеру, я всё это время прождал его, сидя на диване и тщетно пытаясь удержать ладонью подрагивающее нервно колено. Наконец в замке повернулся ключ. Я соскочил с дивана и подлетел к гэнкану.

      — Я вернулся… — начал Виктор, входя, и вздрогнул, заметив меня: — Юри? Что случилось?

      — Это мой вопрос! Я только что видел репортаж о твоей пресс-конференции.

      — А, ты об этом… — спокойно отозвался мужчина, разуваясь и снимая пальто.

      — «А, ты об этом»? — повторил я с убийственной интонацией. — Это всё, что ты можешь сказать?!

      — Ну… а что я должен сказать? — поинтересовался Виктор, проходя в свою спальню. Я побежал следом за ним.

      — Что это первоапрельская шутка…

      — Сейчас не апрель, Юри, — возразил Никифоров, продолжая переодеваться.

      — Сам знаю! Виктор! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — не сдержался я.

      — Вай, — приподнял он брови, — ты на меня кричишь? Значит, дело серьёзное.

      — Никаких «вай»! — почти рассердился я. — Прекрати отшучиваться! Что это было? В каком это смысле ты уходишь из фигурного катания? В каком это смысле ты больше не хочешь им заниматься? Ты ведь не думаешь…

      — Почему ты так расстроен? — пожал плечами он. — Однажды это всё равно случилось бы. Почему не сейчас? Заявление было составлено вполне достойно, почему это тебя так задело?

      Я раскрыл рот, но ничего произнести не смог. Выдавить из себя хоть что-то удалось только минуты через три, за это время Виктор успел переодеться и теперь вопросительно смотрел на меня. И как это так вышло, что теперь я должен объясняться?

      — Ты шутишь, должно быть, — выговорил я. — Ты только что объявил всему миру, что больше не хочешь заниматься фигурным катанием, и спрашиваешь, почему я так расстроен? Ты мне ничего не сказал, я ничего об этом не знал… Это нечестно, Виктор!

      — За это извиняюсь, — чуть смутился он, — но это не было спонтанным решением, поверь, я всё обдумал…

      — К чёрту! — вспыхнул я. — Разве я не сто́ю твоего доверия… если ты принимаешь такие важные решения в одиночку… тайком…

      — Всё не так, Юри.

      — А как? — Губы у меня задрожали. — И вообще… как так могло выйти, что ты больше не хочешь заниматься фигурным катанием?

      — Видишь ли, Юри, — сказал Никифоров, прихватывая меня за плечи и практически заставляя сесть вместе с ним на кровать, — дело не в том, что я больше не хочу заниматься фигурным катанием… соревновательным фигурным катанием, я имею в виду. Я больше не могу.

      — Как это? — опешил я на секунду, но потом пазл сложился. — Виктор…

      — Вижу, ты понял уже… — криво улыбнулся он и чмокнул меня в висок. — Да, я соврал тебе насчёт результатов обследования. Лишних нагрузок моя нога просто не выдержит.

      — Но неужели ничего нельзя сделать? — простонал я.

      — Можно. Проблема в том давнем переломе: срослось крепко, но не совсем верно. Чтобы всё исправить, нужен медицинский перелом и долгая реабилитация, тогда, возможно, всё нормализуется. А может, и нет. Нет никаких гарантий, что я потом вообще смогу выйти на лёд. Я не хочу терять время, валяясь в больнице. К тому же в обычной жизни мне это ничуть не мешает, да никто и не говорил, что я прекращу кататься. Я просто больше не буду участвовать в соревнованиях. Лучше уйти на своих двоих, пока я это ещё могу, — с усмешкой добавил Виктор. — Не хочу, чтобы моя персона запомнилась чередой проигрышей (а так оно и будет, если я вовремя не остановлюсь).

      — Но почему ты мне раньше не сказал?

      — Не хотел тебя расстраивать. Прости. Я ведь знаю, как ты ко всему этому относишься.

      Я потянул носом. Я прекрасно понимал трезвость суждений Виктора, но как же тяжело было их принять!

      — Я тоже уйду, — всхлипнул я, — без тебя кататься не хочу!

      — Как будто я тебе позволю! — Он крепко сжал мои плечи и встряхнул меня. — За компанию собрался? Или ты тоже что-то от меня скрываешь?

      — Нет… просто… Ну почему так, Виктор? — всхлипывая, говорил я. — Почему я всё ещё могу, а ты… да и не такая уж серьёзная была травма… какой-то паршивый перелом! Всего один…

      — Ну, не один, если уж на то пошло, — возразил Никифоров. — В юности я уже ломал ногу, да и потом несколько раз её же травмировал… Просто так суждено. Фу, какую пафосную фразу я сейчас сказал… Не слушай, Юри.

      Я долго лежал, уткнувшись лицом ему в колени и всхлипывая — без слёз. Никифоров гладил меня по волосам и уговаривал не расстраиваться, потом добавил:

      — Это ведь только на словах, ничего не изменится.

      Увы, он ошибался.

      Заявление Виктора об уходе вызвало общественный резонанс, обсуждали это довольно долго, едва ли не в каждой газете, в каждом телешоу, но никто и подумать не мог, что события примут такой оборот.

      Фанатское сообщество всколыхнулось особенно бурно: форумы распухали тысячами комментариев, и градус недовольства только повышался с каждым днём. Фанатов не особенно волновали причины, им нужны были виноватые, и они их нашли. Меня и моё неосторожное заявление о том, что я «украл Виктора и не собираюсь его возвращать».

      Ну конечно! Во всём виноват Кацуки: из-за него Никифоров ушёл из спорта, его будет тренировать, для этого и ушёл! Кацуки заставил Никифорова пожертвовать собственной карьерой! А эта свадьба? Какое Кацуки имел право монополизировать Никифорова? Никифоров — мировая знаменитость, он принадлежит всем! И всё такое прочее.

      В одно мгновение фанаты превратились в хейтеров, и их ненависть обрушилась на меня. Комментарии в блоге пришлось отключить, потому что посыпались откровенные оскорбления и угрозы. В агентство приходили письма с подобным содержанием, их мне не показывали — Виктор запретил, — но я и так знал, что в них написано.

      Не могу сказать, что я ожидал подобного или, наоборот, что это меня шокировало. Я знал, что наши отношения не всем нравятся. Нам и до этого приходили письма с пожеланиями отправиться в Ад, но тогда это были исключительно гомофобские выходки отдельных личностей, которых раздражало, что два мужика прилюдно целуются, рассказывают о том, как счастливы вместе, женятся, наконец. Тогда не имело значения, что я — это Кацуки Юри, а Виктор Никифоров — это Виктор Никифоров. Это было обезличено, это адресовалось всем геям вообще (и нам в том числе). Теперь же это была адресная агрессия.

      Виктор сердился и всё порывался устроить пресс-конференцию по этому поводу, но я его отговорил: пока это не выбралось на первые полосы газет, ещё можно сделать вид, что ничего не происходит. Однажды им надоест, что они впустую сотрясают воздух, что никакой ответной реакции не наблюдается, и они успокоятся. Не обращать внимания — лучшее, что мы можем сделать. Как бы неприятно ни было всё это читать.

      А если начистоту, мне было совсем не до того, что там думают или говорят фанаты, вернее, теперь уже антифанаты: пришли приглашения на Кубок префектур, который должен был состояться через восемь месяцев (в Токио) и был прелюдией к Кубку четырёх континентов. Для него я решил ставить новую программу, давно уже решил, ещё когда мы летели спецрейсом из Таиланда. Мне было что сказать, учитывая полученный во время цунами опыт. Программа эта выходила довольно драматичной, для неё я использовал «Dust in the wind», поскольку содержание песни перекликалось с моими собственными эмоциями и смысловой нагрузкой программы. Я с головой ушёл в работу и перестал думать о том, что меня теперь, наверное, ненавидит такое количество людей, что ими можно заполнить целый стадион!

      Сложными элементами новую программу я нагружать не стал, четверной, который принёс мне мировой рекорд, не использовал, но простой и лёгкой назвать её язык всё равно не поворачивался. Эмоциональная нагрузка была колоссальная, но работалось легко: наконец-то я смогу высказать всё то, что теснилось внутри! Это была история человека, который едва не потерял свою любовь, история мечущейся и рвущейся на части души, история, которая лишь чудом закончилась хорошо. Когда я показал её Виктору полностью, он заплакал.

      Заказанный костюм привезли за пару недель до Кубка. Он был белого цвета, украшенный блёстками и перьями (блёстки — спирально по торсу, перья — полукругом на плече). У меня даже были мысли покрасить волосы пёрышками, чтобы они лучше сочетались с костюмом, но в последний момент я от этой идеи отказался: решил обойтись цветным лаком, чтобы выделить несколько прядей.

Вторник, 8:35

      За день до Кубка, как установлено правилами, нужно было провести открытую тренировку. Что это такое? Фигуристы выходят на лёд, зачастую по нескольку человек, демонстрируют элементы или даже каскады. Очень похоже на разминку перед выходом на олимпийский лёд. А ещё в этот день распределяют раздевалки и проводят жеребьёвку — кому под каким номером выступать, доставляют необходимые вещи и вообще занимаются какими-то организационными моментами. Например, приклеивают бумажки с именами на двери, чтобы фигуристы и стафф не перепутали раздевалки. Репортёрам мешать фигуристам вопросами или просьбами дать интервью запрещено, но они свободно могут фотографировать или проводить видеосъемку.

      Мы с Виктором приехали в ледовый дворец с утра пораньше, чтобы по-быстрому выполнить формальности и вернуться домой: я планировал ещё раз прогнать всю программу на нашем катке, так сказать, «контрольный выстрел». Никифоров захватил пропуска, и мы пошли в раздевалку.

      Я снял куртку (пришёл сразу в спортивном костюме), взял с полки коньки (их и костюм доставили сюда накануне) и сел на кушетку, чтобы переобуться.

      — Какую часть будешь показывать? — спросил между тем Виктор, вешая пальто к моей куртке и надевая на шею тренерский пропуск.

      — Пару каскадов из начала и, быть может, финальную дорожку, — сказал я, сунув ногу в ботинок.

      Ступню что-то укололо. Я вздрогнул:

      — Виктор?

      — Что такое? — встревожился он, бросаясь ко мне. — Ты побледнел, Юри.

      — У меня что-то в ботинке… острое… — выдавил я, силясь приподнять колено, чтобы вытащить ногу из ботинка, но страх сковал движения, и я только побледнел ещё сильнее.

      — Дай я… — Никифоров быстро опустился на колени, прихватил мою голень рукой и снял с меня ботинок.

      — Что там?

      Он перевернул ботинок, тряхнул его. На пол посыпались… канцелярские кнопки.

      — Вот так-так… — нехорошо засмеялся мужчина.

      Я издал глубокий вздох. Всего лишь кнопки. Страх сменился облегчением, конечности стали мягкими и непослушными. А ведь это могли быть заражённые иглы, я слышал о таком.

      — Не поранился? — Виктор бросил ботинок на пол, поставил мою ногу к себе на колено и снял носок. — Уф, ничего.

      — Не такие уж они и острые оказались, — промямлил я.

      — Юри? Тебе нехорошо? — Он потрогал меня за лицо.

      — Нет, что ты, всё в порядке, — поспешно возразил я, похлопав себя по щекам, — просто на секунду… Такого со мной ещё не случалось.

      — А со мной случалось. — Никифоров сел на кушетку, обхватил меня руками и прижал к себе. — В юниорской команде. Только не кнопки в ботинок спрятали, а бритвенное лезвие.

      Я издал испуганное восклицание. Мужчина показал мне ладонь, почти у самого запястья был малюсенький шрам.

      — У меня привычка проверять стельку в ботинке, перед тем как надеть коньки, — со смехом объяснил он. — Потом ещё было: иголки в массажную расчёску воткнули… и костюм перед выступлением порезали.

      — Виктор! — испугался я, подскакивая и бросаясь к гардеробу, где висел мой костюм для выступления. По счастью, он был цел.

      — Хм, думаю, что вещи мы сегодня заберём домой, — резюмировал Никифоров. — Обувайся, а я пока схожу… сообщу кому следует об инциденте. Куда смотрят секьюрити, если кто попало может зайти и что попало сделать?

      Если только это был «кто попало». Вполне вероятно, что это мог быть кто-нибудь из персонала, у кого был доступ к ограниченной зоне, то бишь к раздевалкам. Об этом мы так и не узнали: камер видеонаблюдения ни в раздевалках, ни в коридоре не было.

      Настроение у нас, конечно, было подпорчено, но виду мы не подавали: я провёл требуемую демонстрацию на катке, Виктор на меня, как и полагалось, покрикивал, давая советы, на выходе приостановились, чтобы нас щёлкнули репортёры, и, забрав из раздевалки вещи, поехали домой.

      Ехали молча. Я прислонился виском к плечу Виктора и, провожая взглядом один фонарный столб за другим, размышлял о происшествии в раздевалке. Ненависть страшна тем, что она материализуется.

Вторник, 18:30, после тренировки

      — Если хочешь, можем сняться с соревнований, — вдруг сказал Виктор.

      Мы уже поднимались по лестнице на наш этаж (лифт не работал).

      — Что? Вот ещё! — возразил я. — Чтобы они решили, что я испугался? Пусть знают, что горсть кнопок ещё не заставит меня…

      — Но это порядочный стресс для тебя… Подожди, я сам открою…

      Я терпеливо ждал, пока Виктор найдёт ключ и отопрёт замок.

      — Это было неприятно, признаю, — возразил я, — но я бы не сказал, что это меня шокировало. И такое бывает, верно?

      — Это была последняя капля, — мрачно ответил Никифоров.

      Он ошибался. Предпоследняя.

Вторник, 23:10

      Этой ночью Виктор был явно настроен… на что-нибудь.

      — Виктор… — возмутился я, ловя его руку, которая бесцеремонно заползла мне в трусы и проводила там весьма энергичную инспекцию. — Сегодня ни-ни, сам понимаешь.

      — Но нам определённо нужно отвлечься… чем-нибудь. Хочешь, я тебе подрочу?

      — Что-о? — расхохотался я.

      — Почему ты смеёшься? — пожалуй, обиделся Никифоров.

      — Потому что ты с таким серьёзным видом спрашиваешь…

      Я завозился, переворачиваясь на бок и укладывая его руку к себе на талию. Наше дыхание казалось слишком громким в тишине ночной комнаты.

      — Просто хочу спать рядом с тобой сегодня, — пробормотал я, объясняя столь категоричный отказ от чего-то большего, чем объятия. — Не хочу возбуждаться. Не хочу кончать. Хочу, чтобы ты меня покрепче обнял… ещё крепче…

      — Если ещё крепче, я тебе синяков наставлю, — возразил Виктор.

      — Ну и пусть… ох… да, ты прав, пожалуй: переборщили…

      — А вот теперь не отпущу.

      От этих крепких объятий по коже разбегались мурашки. Я повёл плечами, завозился снова, переворачиваясь к мужчине лицом и устраиваясь как можно ближе к нему, нос так вообще сплющился о подреберье.

      — Спокойной ночи, Юри.

      — Спокойной ночи, Виктор.

Среда, 7:05

      Когда я проснулся, Виктор уже приготовил завтрак. Перед выступлениями я почти ничего не ел, он это уже знал, разумеется, поэтому приготовил только пару бутербродов и чашку кофе. Живот у меня опять начал побаливать, я мог предположить, что скоро начнётся обычная беготня до уборной и обратно. Не такие уж и важные это были соревнования, даже если принять во внимание награду за победу, скорее волновался я из-за собственной программы.

      — Да всё у тебя получится, — успокоил меня Виктор, когда я поделился с ним сомнениями. — Никаких рывков, в спокойном темпе… На вчерашней тренировке ведь всё отлично вышло: ты даже не упал ни разу.

      — Дело не в страхе падения, — качнул я головой, — смогу ли я донести до других то, что я в неё вложил?

      — Да конечно сможешь! — Он забрал у меня кружку, наклонился, ласково целуя в губы.

Среда, 12:45

      — Здесь явно кто-то побывал, — усмехнулся Виктор, когда мы вошли в раздевалку.

      — Да уж… — невольно поёжился я.

      Видимо, кто-то был очень расстроен тем, что не обнаружил в раздевалке моих вещей: с гардероба сдёрнуты вешалки, стулья перевёрнуты, со стола скинуты и разбиты бутылки минералки, оставленные для спортсменов.

      — Сегодня же поговорю с менеджером, — сказал Никифоров, — хватит! Если нужно, заявление в полицию напишем. Всё это слишком далеко зашло. Где уверенность, что этот псих не проломит нам голову где-нибудь в тёмном переулке?

      «Скорее уж мне», — невольно подумал я, поднимая и ставя стулья.

      — Я сделал ошибку, — поморщился Виктор, — не нужно было объявлять об уходе во всеуслышание. Это всё из-за меня… вся эта травля из-за меня. Прости.

      — Не говори глупостей, Виктор. Если кто-то не может воспринимать реальность такой, какова она есть, то это не наша вина. Они могут сколько угодно злиться или пакостить, это было твоё решение.

      — Но я невольно подставляю тебя.

      — Я сам себя подставил. Чёрт меня дёрнул за язык тогда! — ругнулся я. — Так что я виноват не меньше тебя. Ну, мы с этим справимся, верно?

      — Иди сюда.

      — Я уже переоделся… Виктор, помнёшь… м-м-м…

      От этого поцелуя сладко заныло в животе. Я упёрся ладонями в грудь мужчины, отстраняясь:

      — Всё, всё, хватит, или я… ох!

      Мне ещё нужно было привести в порядок волосы, а теперь и дождаться, когда краска сойдёт с лица: красное, оно составляло странный контраст с одеждой. Виктор вооружился баллончиком с лаком, я зажмурился, чтобы не попало в глаза.

      — Ты сегодня в Нагою летишь? — поинтересовался я между делом.

      Виктор подписал контракт с косметической компанией, съёмки должны были начаться на днях.

      — Вот ещё! Я поменял билеты. Сегодня я полностью в твоём распоряжении, — возразил он.

      — А это ничего? Начинать работу с опоздания?

      — Начинаем только завтра, зачем терять сегодняшнюю ночь? Мы с тобой целую неделю не увидимся. Думаешь, я бы упустил такой шанс?

      — Это вряд ли, — невольно улыбнулся я. — Ну ладно, поработаю сегодня твоим «зарядным устройством». Только не перестарайся.

Среда, 14:02

      К тому моменту, как настала моя очередь выходить на лёд, я уже был абсолютно спокоен. Пару раз глотнув через трубочку минералки, я позволил Виктору снять с меня куртку от спортивного костюма (накинул на плечи, чтобы не переохладиться) и вышел на лёд.

      За то время, пока объявляли меня, перечисляя все титулы, которые я к этому моменту завоевал, я успел выехать на нужную позицию и даже устать немного в ожидании музыки: я начинал, стоя на одном колене и обхватив себя руками крест-накрест за плечи, и мышцы уже подёргивались неприятной судорогой. Чёрт, неужели у меня столько наград? Ушам не верю…

      Наконец раздались первые скрипичные аккорды, я начал выступление. Музыка, казалось, звучала приглушённо, я отчётливо слышал скрип льда под лезвиями коньков. Элемент за элементом я продвигался дальше по программе, мысленно отсчитывая обороты в прыжках, шаги в дорожках, секунды в бильманах. Судя по ощущениям, всё получалось хорошо.

      Следующим элементом был волчок. Я использовал pancake spin для этой программы, когда конёк свободной ноги лежит на бедре опорной, а руки обхватывают опорный конёк. И в тот самый момент, когда нужно было распрямляться и переходить к очередной дорожке, что-то сверкнуло, и на лёд рядом со мной грохнулась… бутылка. Грохнулась и разбилась, осколки разлетелись во все стороны. С трибун окатило криками. Я в тот момент ничего не понял, даже не испугался, просто продолжал выступать, удивляясь тому, насколько я спокоен и даже пуст внутри: никаких эмоций! Вот только комок в горле подбирался всё выше и выше, но я не мог понять, что это: слёзы или просто тошнота.

      Зазвучал последний аккорд, я выученным жестом раздарил поклоны на все четыре стороны и подъехал к воротцам.

      — Господи! Юри, Юри, Юри… Господи! Медика! — Никифоров крепко ухватил меня за предплечья. — Юри, только не теряй сознание!

      — Ты что? — удивился я, кладя ладони ему на руки. — С чего бы мне терять сознание?

      Но, пожалуй, немного нехорошо мне почему-то было: в ушах как-то нудно зажужжало, гортань пережало спазмом. Я опустил глаза — и Виктор, и подбежавший персонал отчего-то смотрели вниз — и растерянно сморгнул: на левом бедре белая ткань была совсем даже не белой, а красной, и это красное пятно расплывалось всё шире.

      — А это ещё что такое? — выговорил я.

      Тут меня шатнуло по-настоящему, я невольно ухватился за Виктора, который поспешно усадил меня на скамейку. Подоспевший медик засуетился, ножницами разрезая ткань. Я почувствовал боль — она махом привела меня в чувства — и только сейчас понял, насколько я испуган: когда бутылка разбилась, я просто отключился ещё там, на льду, и докатывал программу на автомате.

      — О Боже… — выдохнул я, вцепляясь рукой себе в рот и кусая пальцы.

      — Почему нет? — ворвалось в наполнявшее мои уши жужжание. Виктор.

      — Я не могу судить о серьёзности… — Это уже медик. — Могут быть задеты артерии… насколько глубоко…

      Я попытался сосредоточить взгляд на красном пятне, которое акварельными подтёками расплывалось по бедру. Кажется, там поблескивало стекло.

      — Сюрреали… — булькнул я, ещё крепче прижимая ладонь ко рту. Точно вырвет.

      Медик залил всё какой-то прозрачной жидкостью — чёрт, жжётся! — и набросил на рану несколько салфеток, приклеивая их по краям пластырями. Окружившие нас люди расступились, пропуская санитаров с носилками…

Среда, 14:25

      Отвезли меня в травматологию, в то же отделение, куда попадал и Виктор. Дорогу я запомнил плохо, меня мутило. Более-менее я пришёл в себя, когда меня перекинули с носилок на операционную кушетку. Дежурный врач — тот самый, что не пускал меня к Виктору: неприятное, запоминающееся лицо — и медсестра склонились надо мной. Кажется, обкололи, потому что я перестал чувствовать ноги. Не удосужились даже заслониться экраном; при желании я мог бы приподнять голову и увидеть, как доктор ковыряется в ляжке, вытаскивая осколок стекла. Как будто наспех. Как в супермаркете за пять минут до закрытия: суета, толкотня, бессмыслица… Наркоз, всё понятно. Поэтому и в голове чёрт-те что. Я закатил глаза, облизывая пересохшие губы, но из полузабытья, спешившего меня приютить, вырвал запах нашатыря. Я задохнулся, широко раскрыл глаза.

      — На память отдать? — Доктор тряхнул перед моим лицом флакончиком, в котором бултыхался в розоватой жидкости осколок стекла сантиметра в полтора или даже два.

      Я приподнял голову и увидел, что моя ляжка туго перебинтована. Должно быть, уже зашили.

      — …двадцать, — долетело до меня; доктор уже переговаривался с медсестрой, а потом и вовсе ушёл, сунув флакончик мне в ладонь.

      — Виктор… — пробормотал я, морщась.

      Виктора впустили минут через десять. Медсестра к этому времени уже растормошила меня, щедро пугая обоняние всё тем же нашатырём — в носу появилась резь от этого невозможного запаха! — и пересадила с кушетки на стул.

      — Подождите, — возмутился Никифоров, — вы что же, его уже домой отправляете? Сразу после операции?

      Медсестра пожала плечами и сказала, что это распоряжение доктора: осколок вытащили, серьёзных повреждений нет, рецепт на мазь для шва прилагается, можно идти восвояси, это травматология, а не хирургия, так что всего хорошего.

      — Встать можешь? — спросил Никифоров, наклоняясь ко мне, когда понял, что спорить с медсестрой бесполезно.

      — Не уверен. Я ещё не совсем отошёл от укола, — прислушиваясь к себе, ответил я.

      Медсестра всё же смягчилась и предложила воспользоваться коляской, чтобы довезти меня до вызванного Виктором такси. Он отказался, взял меня на руки и отнёс в машину сам.

      Всю дорогу до дома я продремал, уронив голову на спинку сиденья, и Виктору стоило немалых трудов разбудить меня, когда мы подъехали к нашему жилому комплексу.

      Подниматься пришлось по лестнице — лифт всё ещё не работал, — меня хватило только на пару ступеней, до квартиры Виктор донёс меня опять-таки на руках.

Среда, 16:00

      Виктор помог мне раздеться, завёл в ванную. Нужно было вымыть залитую лаком голову. Забинтованная нога казалась деревянной, любая попытка ею двинуть вызывала боль: мышцы напрягались, шов саднило. Я пытался приноровиться и так и сяк, чтобы ненароком не намочить повязку: упёрся рукой в край ванны, подставил голову под кран, но едва не потерял равновесие.

      — Я помогу, — категорично предложил Никифоров.

      С его помощью удалось помыть голову и вообще подмыться: кровь натекла по всей ноге, голень была в бурых запёкшихся пятнах. Мужчина осторожно вытер меня, помог надеть трусы и футболку.

      — Приготовить что-нибудь поесть? — заботливо спросил он, укладывая меня в кровать.

      Я отрицательно покачал головой. Аппетита у меня точно не было. Запах нашатыря всё ещё стоял комком в горле, да и вообще больничный запах так и не удалось отмыть: повязка едко пахла спиртом и йодом.

      — Пить хочешь? — продолжал допрашивать Виктор.

      — Не суетись, Виктор, — попросил я, ловя его за руку и заставляя сесть рядом со мной. — Всё хорошо. Небольшая слабость и только. Это не худшее, что со мной случалось, ты же знаешь. Пара часов сна — и я буду как новенький.

      Он посидел пару минут молча, поглаживая меня по руке, потом проронил:

      — Всё, дальше молчать нельзя. Этот… часовой механизм ненависти заработал в полную силу. Если что-то не сделать прямо сейчас…

      — Хорошо. Но не прямо сейчас. Когда закончатся твои съёмки…

      — Я не поеду в Нагою, — возразил Виктор.

      — Что? — растерялся я. — Почему это?!

      — Ты ещё спрашиваешь? Оставить тебя одного в таком состоянии…

      — В каком состоянии, Виктор? Я же сказал, что всё со мной хорошо. Ты поедешь. Это ведь важный контракт.

      — К чёрту контракт, — буркнул он.

      Мы проспорили не меньше часа.

      — Телефон включен, будем на связи, — уговаривал я. — Ничего со мной не случится. Я даже из квартиры выходить не буду: холодильник полный, лекарства купили. Если что-то понадобится, позвоню менеджеру, мне привезут. Ты можешь звонить хоть каждые пять минут, чтобы проверить, как я. Я же не лежачий, справлюсь.

      Виктор всё ещё сомневался, но я продолжал настаивать и, в конце концов, убедил его поехать.

      — А когда вернёшься, устроим пресс-конференцию, — подмаслил я, — я к тому времени уже поправлюсь.

      — Но это же целая неделя… — болезненно поморщился Виктор.

      — Подумаешь, какие-то шесть дней!

      На самом деле я спешил выпроводить Виктора по двум причинам. Во-первых, он бы весь извёлся, а глядя на него — извёлся бы и я. Во-вторых, не хотелось, чтобы он заметил, как мне плохо.

Четверг, 10:15

      Итак, Виктор всё же улетел на съёмки в Нагою.

      Звонили из агентства. Сообщили, что делом занялась полиция: просматривают записи камер наблюдения, будут искать того, кто бросил бутылку. А ещё сказали, что я занял второе место на Кубке префектур (первое место занял какой-то молодой фигурист, едва ли не из юниоров). Меньше всего меня сейчас интересовали соревнования!

      Проводив Виктора, я перестал притворяться. Нога болела, дико болела! Если бы я не двигался, возможно, было бы легче, но приходилось вставать с постели, чтобы сходить в туалет или приготовить еду. Стоило двинуть ногой, мышцы напрягались, и ляжка взрывалась болью. Я выпил несколько таблеток, но отчего-то плохо помогало.

      Аппетита у меня всё ещё не было, но я силой запихивал в себя ложку за ложкой, зная, что голод плохо скажется на самочувствии. Вкуса я почти не чувствовал: его перебивала горечь во рту.

      Я промыкался весь день, отвлекаясь лишь на звонки Виктора: он позвонил раз пять или шесть, я уверенно лгал в трубку, что всё хорошо, а сам только и думал, как бы не застонать, попросил его вечером не звонить, потому что собирался принять снотворное. Никифоров пообещал позвонить завтра утром. Я выронил телефон, едва в трубке раздались гудки, и скорчился на кровати, кусая губы. Больно!

Четверг, 20:10

      Странно, что и снотворное подействовало не так, как я рассчитывал: я надеялся проспать весь вечер и всю ночь, но проснулся в восемь вечера. Проснулся с ощущением, что стало ещё хуже. Постель была мокрой от пота, поднялась температура. Я чудом успел доковылять до ванной — меня вырвало. Рвота продолжалась минут пять, уже нечем было, пошла желчь, но спазмы не прекращались. Как это всегда бывает при рвоте, открылось ещё и слезотечение, и теперь моё лицо было похоже на губку: распухшие веки и нос, проступившие на коже капилляры…

      Я просидел в обнимку с унитазом не меньше часа. Стоило только подумать о том, чтобы подняться, вновь накатывала тошнота, но уже и желчь кончилась, и я просто кашлял, давясь воздухом и остатками слюны.

      До кровати я добирался едва ли не на четвереньках.

      Ночь была кошмарная: заснуть не удалось, я ворочался с боку на бок, потел всё сильнее, стонал сквозь зубы и, хотя делать этого было нельзя, зажимал саднящую ляжку обеими ладонями. Так было легче: резкая боль перебивала тупую, ноющую. Забылся только минут на сорок перед утром, скорее всего, отключился от боли или не справился с жаром.

Пятница, 8:00

      Нужно выключить будильник. Я разлепил воспалённые веки, пошарил по тумбочке в поисках мучителя: виски разрывало болью, дребезжание звонка — как будто сверлили мозг перфоратором! Тишина не принесла облегчения: видимо, дело было вовсе не в звоне будильника, голова болела сама по себе.

      И уж точно лучше мне за ночь не стало: я был так слаб, что с трудом смог хотя бы сесть! Ляжка выше и ниже повязки припухла и покраснела, сквозь бинт пропиталось что-то желтоватое, противное и дурно пахнущее; вероятно, я вчера слишком сильно пережал рану. Лоб всё ещё горел температурой, тело было влажное и липкое — просто отвратительно! Я оттянул футболку с живота, понюхал. Фу!

      — Нужно переодеться, — пробормотал я, спуская ноги с кровати. — Ох… — тут же ухватился за ногу я. — Ну ничего, потихоньку…

      Подволакивая ногу, я подошёл к шкафу, вытащил чистую футболку и бермуды. В душ идти не рискнул, просто переоделся в чистое. Но вот лицо умыть бы не помешало, уж точно, и зубы почистить: запах рвоты преследовал меня всю ночь. Отражение в зеркале ужаснуло: я махом осунулся, запёкшиеся губы и краснеющие набухшими сосудами белки глаз усугубляли картину. Рот едва открывался, пришлось вставить палец между зубами, чтобы просунуть в рот щётку. Я повозил ей туда-сюда, сплюнул, с трудом набирая слюну. Опять затошнило.

      «Нужно отвлечься, — вяло подумал я, упираясь руками в раковину. — Для начала выпить стакан воды, чтобы не было обезвоживания. Насчёт завтрака не уверен. Может, позже. Если перестанет тошнить».

      Разумеется, не перестало. Стакан воды, который я с трудом допил, тут же извергся обратно, я едва успел подставить ведёрко. С таблеткой произошло то же самое.

      — Эй, эй, это уже серьёзно! — пробормотало где-то внутри; не уверен, что сказал это, возможно, всего лишь подумал.

      Я постоял на кухне, прижавшись разгорячённым лбом к холодильнику. Лечь бы… Нет, нельзя! Будет только хуже. Нужно чем-то себя занять. Да, точно, грязная одежда! Я оттолкнулся лбом от холодильника, пошёл, ведя рукой по стене, в спальню. Сменить простыню и наволочку, подобрать трусы и футболку и отнести вниз, в прачечную. Это отвлечёт меня. Собрать… собрать… Я запихал грязное бельё как попало в бумажный пакет, сунул в карман бермудов ключ от стиральной машинки и вышел в коридор. Дверь запереть. Запереть… дверь… Голова всё больше наполнялась какой-то ватой.

      — Кацуки Юри?

      Я повернулся всем корпусом на голос. Доктор Асия открывал — или закрывал — дверь в его квартиру, а теперь смотрел на меня встревоженным взглядом.

      — Вы ужасно выглядите. Вы плохо себя чувствуете? — спрашивал он, делая ко мне шаг.

      — Температура небольшая… — промямлил я.

      И грохнулся ничком на площадку. Если бы доктор, как я потом узнал, не успел меня подхватить, я бы разбил себе голову о бетонный пол. В тот момент я ничего не знал, ничего не воспринимал: меня будто со всего маху ударили по затылку бейсбольной битой. Бац! и в отключке.

Пятница, 13:30

      — Ну же, ну же, пора просыпаться!

      Я поморгал, болезненно морщась от пощёчин, которые мне кто-то отвешивал — это были не пощёчины, конечно, а шлепки, но в тот момент казались настоящими затрещинами! Выплыло из тумана и фракталов ненадолго лицо доктора Асии, снова затерялось и снова выплыло.

      — Наконец-то! — радостно сказал доктор, щёлкая у меня перед глазами то фонариком, то пальцами. — Кацуки Юри? Слышите меня? видите?

      Мне понадобилось несколько минут, чтобы окончательно прийти в себя. Вата из головы пропала, возвращалась ясность мышления.

      «Я в больнице», — отчётливо подумал я, поведя глазами и заметив подсоединённую к руке капельницу.

      — Что со мной произошло? — смог спросить я ещё через несколько минут. Голос казался чужим, настолько слабо и безжизненно он звучал.

      — Сепсис. Не заметили, что в ране осталось ещё несколько осколков: нужно было исследовать через… Кацуки Юри? Вы меня слышите?

      Я утвердительно моргнул.

      — Дежурный врач не справился. Не волнуйтесь, его накажут по всей строгости… Рану пришлось вскрыть, прочистить, переливание крови сделать… Кацуки Юри?

      Я опять моргнул.

      — Шрам, конечно, будет длиннее первоначального… и не такой аккуратный: пришлось хорошенько раскромсать, чтобы добраться до осколков.

      — Всего лишь ещё один шрам, — одними губами сказал я.

      — Да, у вас их немало, — кивнул доктор Асия и, заметив, как я округлил глаза, пояснил: — Видел ваши, когда готовили вас к операции. Вы молодчина. Правда.

      — Значит, вы меня прооперировали?

      Он кивнул, подкрутил что-то на пакете с кровью:

      — Хорошо ещё, что успели вовремя. Всё могло закончиться весьма печально, если бы началось общее заражение крови.

      По коже у меня побежал холодок. Я сглотнул, поводил глазами по сторонам. Я был в больничной рубашке — те, что завязываются сзади на тесёмочки, — едва прикрывающей промежность (то ли такая короткая, то ли подвёрнута — не смог понять). Ляжка была прикрыта марлей, сложенной в несколько слоёв, но не обвязана: просто лежало сверху. Доктор Асия заметил мой панический взгляд, с улыбкой накрыл мне бёдра какой-то пелёнкой:

      — Не беспокойтесь. Меня больше волнует шов на вашем бедре, чем ваша нагота. Я же врач. Бинтовать нельзя, нужно понаблюдать за процессом какое-то время, — начал объяснять он, поправляя марлю, — слишком тугие бинты могут вызвать некроз тканей. Придётся подержать вас в больнице с недельку, Кацуки Юри, под наблюдением.

      Я поискал глазами, обнаружил мой собственный телефон, лежащий на столе.

      — Хотите, чтобы я позвонил кому-нибудь… — начал доктор Асия.

      — Нет! — поспешно воскликнул я. — Виктору только не звоните!

      Врач смущённо пожал плечами:

      — Простите, но…

      В этот момент дверь палаты распахнулась, влетел Виктор.

      — Виктор? — поразился я.

      — Видите ли, когда я вёз вас в больницу, Кацуки Юри, — смущённо сказал доктор Асия, — ваш телефон зазвонил. Я ведь не мог не ответить.

      — Юри, как ты? — Никифоров, не обращая на доктора никакого внимания, бросился ко мне.

      Я только поиграл бровями: силы меня оставили. Виктор сжал мою руку и прижался к ней лбом:

      — Ведь знал же, что не стоит оставлять тебя одного… Господи, каким же тупым я могу быть иногда!

      — Я в порядке, — на всякий случай сказал я.

      — Вижу я, в каком ты порядке, — мрачно возразил Виктор и перевёл взгляд на доктора. Готов поклясться, что этим взглядом он не ответа насчёт моего самочувствия спрашивал, а требовал доктору отсюда убраться!

      — Состояние стабильное, — невозмутимо произнёс доктор Асия. — Температура, вероятно, продержится ещё пару дней, но я бы не рекомендовал сбивать её антибиотиками. Лучше положиться на иммунную систему организма. Гемотрансфузии продолжим делать, пока кровь не очистится полностью. Насчёт раны я почти не беспокоюсь: опухоль уже начала спадать, гной выкачали, прочистили, швы накладывал я сам, так что… Кормить пока будем через вену — ну, вы к подобному привычны, верно? — позже подключим капельницу с физраствором. Если хотите, можем вколоть снотворное.

      От снотворного я отказался. Доктор спорить не стал, сделал пару пометок в карте и ушёл, оставив нас с Виктором одних.

      — Мы хоть где? — спросил я. — В травматологии?

      — В центральной больнице, — возразил Никифоров, поднимая голову и вытирая под носом.

      — Тогда что тут делает доктор Асия? — вполне закономерно удивился я.

      — Связи, должно быть. Насколько я знаю, он настоял, что будет оперировать сам… чёрт бы его побрал!

      — Виктор, хватит уже, — попросил я. — Не зацикливайся. Когда увидишь его снова, поблагодари как следует. Если бы не он…

      — Знаю, — раздражённо отозвался Никифоров, — но от этого он меня ещё больше бесит. Уф! Как же я испугался, когда трубку взял он!

      Я прекрасно понимал, что вместо этого «испугался» он хотел сказать совсем другое слово.

      — Я справлюсь, — пообещал я, сделав вид, что не заметил его оговорки. — И не с таким справлялся.

      — Справимся, — подтвердил мужчина, наклоняясь и целуя меня в лоб. — Ох! Какой ты горячий! Может, попросить охлаждающий компресс?

      Я отрицательно качнул головой и с наслаждением прикрыл глаза, почувствовав прикосновение его прохладной ладони.

      — Но это точно была последняя капля, — после паузы сказал Виктор, и я вздрогнул, потому что давненько не слышал этого ледяного тона.

Пятница, 16:25

      Я уснул и без снотворного, измученный и ослабший, и сон этот пошёл мне на пользу: температура понизилась до «чуть повышенной», голова хоть и болела ещё, но уже не так сильно, как прежде, про шов помолчу.

      Проснулся я в одиночестве, но с запиской, вложенной в руку, на ней почерком Виктора: «Поехал в агентство, вернусь через пару часов». Я догадывался, зачем он туда поехал: узнать новости насчёт расследования, уладить проблемы с самовольным уездом со съёмок в Нагое… Винить его никто не стал бы, я уж точно: узнай я, что с Виктором приключилось что-нибудь подобное, я бы всё бросил и Токийский залив вплавь переплыл, только чтобы быстрее до него добраться!

      Доктор Асия пару раз заходил, проверял состояние послеоперационного шва, мерил температуру, менял пакеты в капельнице. Я в тот момент находился в полудрёме, так что на его вопросы только моргал. О чём он спрашивал? Кажется, не тошнит ли меня? Нет, меня больше не тошнило. Он ещё что-то прожужжал и ушёл.

      К вечеру мне стало значительно лучше. Во всяком случае, соображал я ясно, в дрёму больше не впадал и мог говорить вполне чётко, так что на вопрос медсестры, не хочу ли я посмотреть телевизор, пока будут подключать физраствор, я ответил утвердительно.

      — Новости найдите, пожалуйста, — попросил я, прекрасно понимая, что в новостях непременно услышу что-нибудь о происшествии на Кубке префектур.

      Так и оказалось.

      О том, что произошло, в новостях упомянули, но весьма размыто: полицейские были немногословны, свидетелей отчего-то не оказалось, камеры видеонаблюдения всё ещё проверялись. Я сомневался, что будет хоть какой-то толк.

      — А теперь экстренное сообщение! — на полуслове оборвал сам себя диктор. — Европейское агентство собрало пресс-конференцию. Прямое включение с места событий… наш собственный корреспондент…

      Я всмотрелся в экран внимательнее. Масаока и ещё несколько представителей агентства встретились с прессой в конференц-зале. Заявления были лаконичны, почти жёстки: неодобрение, возмущение, предупреждение… Клише пришлись как нельзя кстати. Думаю, на прессу они произвели должное впечатление. Но когда к микрофону подошёл Виктор… Сердце у меня ёкнуло.

      Никифоров был спокоен — выглядел спокойным, — но я совершенно точно понял, что он с трудом сдерживает гнев. Я знал, как выглядит его лицо, когда он злится и хочет это скрыть. Именно такое лицо у него сейчас и было. Клише он не использовал: речь была сбивчива, несмотря на внешнее спокойствие, и эмоциональна. Он упомянул о нападках в сети, о вандализме в раздевалке и ещё раз о нападках в сети.

      — Я презираю таких людей, — скривившись, сказал он. — Они кричат: «Виктор, ты наш кумир, мы тебя любим». Но, позвольте, это какая-то странная любовь — причинять боль тому, кого люблю я, а значит, причинять боль и мне. Какое они имеют право указывать, что нам делать или не делать? Какое они имеют право полагать, что могут вмешиваться в нашу жизнь? Какое они имеют право думать, что я обязан отчитываться перед ними в моих поступках? Я никому ничего не должен, им уж точно. Мне всё равно, что они обо мне думают или говорят, но я не потерплю, чтобы подобным образом обращались с Кацуки Юри.

      Его лицо дёрнулось, угол рта опустился вниз.

      — Да, как я и говорил, я ни перед кем не обязан отчитываться, но всё зашло слишком далеко. Кацуки в больнице. В тяжёлом состоянии. Я вообще не знаю, сможет ли он выйти снова на лёд. Хотя бы и из-за психологической травмы.

      «Ой-ой, Виктор, — подумал я, — это ты преувеличиваешь!»

      — Поэтому я скажу это. Прямо сейчас. Открытым текстом. Чтобы ни у кого больше не оставалось никаких сомнений. Чтобы никто не смог больше извращать сказанные или не сказанные нами слова. Они считают, что причина моего ухода из фигурного катания — это Кацуки Юри. — Голос его окреп, стал чётким. — Это не так. Вот причина моего ухода из фигурного катания.

      И с этими словами Виктор поставил ногу прямо на стол, задрал штанину до колена и хлопнул себя по голени. Камеры взяли крупным планом, шрам ясно выделялся на пронизанной припухшими венами икре.

      — Вот причина, по которой я ухожу из соревновательного спорта. Травма, полученная несколько лет назад во время крушения поезда. Не Кацуки Юри, не наша свадьба. Просто пе-ре-лом. Всё, что они пытаются домыслить, всего лишь до-мыс-лы. Как ещё, на каком языке, какими словами мне сказать, чтобы они это поняли? Я не знаю, — приподнял Виктор плечи. — Но если и это не поможет, то, клянусь, за каждое слово, за каждое их поганое слово…

      Масаока запрыгал возле него, пытаясь отобрать микрофон, но Никифоров всё же договорил:

      — …язык вырву, собственными руками придушу, даже не дрогну.

      Сердце у меня опять забилось. Как же он меня любит… как же я его люблю: сказал бы и сделал то же самое для него!

      — Прошу прощения, — тут же сказал Виктор, принимая равнодушный вид, — кажется, во мне на мгновение проснулась русская кровожадность… так они это называли, да?.. В общем, мы примем меры. Если же мы сочтём, что оставаться в этой стране нам небезопасно, то мы эмигрируем в другую. Скажем, в Канаду. Или в Испанию. Или на Северный Полюс. Пока не найдём, где мы сможем жить спокойно, где в нашу личную жизнь не будут вторгаться, где нам ничего не будет угрожать. Если для этого потребуется порвать все связи, пожертвовать для этого карьерой — да легко! Думаю, Кацуки Юри со мной согласится. Спасибо за внимание. У меня всё.

      Он махнул репортёрам рукой, почти насмешливо поклонился и ушёл из конференц-зала. Бедный Масаока остался расхлёбывать: его забросали вопросами, он что-то мычал, кланялся поминутно, строил другим агентам страшные рожи, чтобы они как-нибудь ему помогли…

      — Готово, — сказала медсестра и выключила телевизор. — Вам нужно поспать. Я опущу кровать.

      Я бы посмотрел ещё, конечно, но правилам нужно было следовать.

      Виктор приехал через полчаса, смущённо потёр нос, когда я встретил его многозначительным взглядом.

      — Что? — пробормотал он, садясь рядом. — Я всего лишь сказал правду. Я за тебя любого порву.

      — А насчёт Северного Полюса? — с улыбкой спросил я. — Переехать на Северный Полюс? К пингвинам и белым медведям?

      Мужчина засмеялся, потом оборвал смех:

      — Ты же знаешь, я на что угодно готов, только чтобы ты был в безопасности. На крайний случай можно вернуться в дом твоих родителей или переехать в какую-нибудь отдалённую префектуру, где даже электричества нет.

      — Надеюсь, до этого не дойдёт, — серьёзно возразил я.

      — И я надеюсь. Я ведь знаю, что для тебя фигурное катание. — Виктор наклонился и дотронулся губами до моей щеки. — Для нас обоих.

      — Что для меня фигурное катание? — пробормотал я себе под нос. — Да пустое место, если сравнивать с тем, что для меня ты.

      Виктор расслышал, застонал и раз двадцать поцеловал меня, куда пришлось: в лоб, в скулы, в губы.

      — Боже, Виктор… — раскраснелся я. — Если нас застукают…

      — А, пофиг! — весело отозвался он. — Я совершенно счастлив! А на всё остальное плевать.

***

      Выписали меня через полторы недели. Моё участие в Кубке четырёх континентов даже не рассматривалось: я не успел бы восстановиться, даже если бы очень захотел. Сама по себе травма — и операция — была лёгкая, если сравнивать с предыдущими моими… опытами, но вот место, куда попал осколок… Очень коварное получилось «ранение»: заросло быстро, но ещё долго чувствовалось, неприятно потягивало мышцы судорогой, когда я напрягал их, особенно на льду. Несколько месяцев ушло, чтобы массажем и гимнастикой растянуть сшитые мышцы до прежнего состояния. Время было упущено — Кубок четырёх континентов прошёл без меня.

      Если честно, и я потихоньку от Виктора начал подумывать о том, чтобы уйти из фигурного катания. Не за компанию и не из-за травм, прошлых и будущих. Просто почувствовал: пора. Я добился того, о чём прежде и не мечтал, выиграл неслыханное для моего уровня количество наград и медалей, даже поставил и побил собственный мировой рекорд — не хватит ли мне? Не пора ли успокоиться и просто наслаждаться тихим, семейным счастьем рядом с любимым человеком? Разве не заслужили мы? Нужно просто выбрать наиболее подходящий момент и…

Я так этого и не сделал, скажу, забегая вперёд, понадобилось ещё несколько лет, чтобы хотя бы просто озвучить эту мысль!

      Переезжать в другую страну не пришлось. Постепенно стихло тявканье в блогах и на форумах, устали перетирать одно и то же папарацци, спам и анонимные письма стали приходить реже (всё равно приходили, куда деваться!), открыто агрессию никто больше не проявлял (бросивших бутылку на лёд так и не нашли, к слову). Возможно, боялись, что Виктор приведёт в исполнение угрозу насчёт вырванных языков и сломанных шей: кто их, русских, знает?

      Никифоров всерьёз обдумывал идею создать собственную школу фигурного катания и даже обсуждал это с Тэцутори: если подремонтировать каток, то можно открыть совместное предприятие, весьма прибыльное для всех нас. Старик кивал, поддакивал, но давать согласие не торопился, возможно, не желая лишних хлопот или расставаться с воспоминаниями, которые населяли этот старый каток (ремонт начали только через два года, по его инициативе, до открытия школы было вообще как до Пекина пешком!).

      Мне идея нравилась, но я в шутку делал вид, что ревную Виктора к будущей работе: если он будет тренировать кого-то ещё, как же мои тренировки? Он в ответ только улыбался — многозначительно — и ещё красочнее расписывал свою будущую тренерскую карьеру.

      В общем-то, это были счастливые годы. Но семейная жизнь — или личная, как вам будет угодно, — похожа на… Японию: её часто штормит, некоторых штормов избежать просто невозможно, а другие приходят как гром среди ясного неба. С последними справляться гораздо труднее. Одному из них суждено было грянуть через пять лет после нашей свадьбы — как раз накануне очередной годовщины. Справлюсь ли я?..