У него был маленький секрет, связанный с ними. О нем знала, разве что, его постоянная собутыльница Розария. Не один раз она в неадекватном состоянии тащила друга с попоек, как самая добродетельная из монахинь ухаживала за ним, так что для нее все это было обыденным. Она понимала, что алкоголь для капитана кавалерии был такой же формой эскапизма, как и разбитые костяшки и не заживающие порезы на запястьях мужчины.
— Тебе стоило бы что-нибудь сделать с этим, — почти безучастно каждый раз говорила девушка, перевязывая свежие раны.
— А зачем? — безразлично протягивал мужчина. Ему это не нужно было.
На утро об этом от Розарии не будет и слова. Может из нежелания лезть в чужие дела и понимания, а может беспокойство выветрилось за ночь вместе с алкоголем. В любом случае, Альберих был тому только рад. Хоть он и позволял себе быть искренним рядом с ней, он понимал, что их ровным счетом ничего не связывает кроме редких совместных экспедиций и просиживания в Доле Ангела. Ну и. подобных ночных инцидентов, когда он позволял монахине заниматься лечением его физических ран и лишь изредка душевных. Он знал — Розария не из тех, кто будет трепаться о его личных делах, за это он глубоко уважал девушку.
Кэйя был из тех, кто держит себя в руках не смотря ни на что. В отличие от его вспыльчивого брата, он научился со временем менять маски буквально по настроению. Здесь стоит умолчать, там отшутиться, сделать вид, что острое замечание ничуть не задело, парировать колкостью в ответ. Элегантно, самоуверенно, дерзко. Обыгрывать чужие эмоции было так легко, когда ты подделываешь свои. И мужчина гордился своими манипуляторскими умениями. Или, по крайней мере, он делал вид, что гордился.
Рагнвиндру показушничество и неискренность Кэйи были противны. Он чувствовал, что за всеми словами брата не скрывалось ничего кроме лицемерия. Где правда, а где ложь — он уже давно не мог различить. Он просто знал, что когда Кэйа умалчивает волнение, он ненавязчиво гладит пряжки на перчатках, когда скрывает раздражение, у него слегка меняется стойка, когда маскирует усталость — часто смеется.
Наблюдать капитана кавалерии в компании монахини или других рыцарей Ордо Фавониус вечерами выпивающих вместе стало уже сродни обыденности. Почти каждый раз в его смену Альберих сидел то тут, то там по периметру бара, рассуждая о своем с сослуживцами либо сторонними собратьями по выпивке. Это вызывало в Полуночном Герое столько иронии и раздражения, что ничего как кроме усердной работы он пред собой боле не видел. Лучше погрузить себя по уши в дела, чем обращать внимание на самодовольную пьяную рожу.
Так и тянулись, как безвкусная жвачка, дни в Мондштадте. В раздраженном наблюдении как бы нерадивый брат не устроил сцену и на пару с таким же раздражающим бардом не разгромил бар. В ночном патруле, ведь рыцари Ордо Фавониус до ужаса некомпетентны в защите родного города. В работе на винокурне и лишь редкими вылазками в Ли Юэ по торговым командировкам.
***
Это было впервые — когда капитана кавалерии Ордо Фавониус не утащил кто-нибудь из собутыльников до общежития Штаба. Это было впервые, когда Дилюк стоял перед распластавшимся на столе, с недопитой кружкой алкогольного напитка, Кэйей. Это было впервые, но это до одури раздражало. Оказалось, пьяного Альбериха непросто растормошить. Пришлось плеснуть прохладной воды, чтобы тот с удивленным вздохом подскочил на месте. Как иронично, почетное лицо рыцарского ордена было похоже на обычного пьянчугу.
— Вставай, мы давно закрыты, — холодно чеканит красноволосый, педантично вытирая руки в перчатках, на которые случайно попала пара капель воды.
— Уже? — удивленно протягивает в ответ мужчина, но послушно повинуется.
Улыбаясь, он упирается руками в стол и встает. Но, сюрприз, ватные от алкоголя ноги не держат и он уже был готов грохнуться на пол подле места, где только что выпивал. Рефлекторно его подхватывают под плечо. В своей обычной дурацкой манере мужчина вздыхает и улыбается, но Дилюк всем своим естеством чувствует, что что-то сегодня не так.
— Какая честь, мастер Дилюк, Вы спасли меня от поцелуя с Вашим прекрасным деревянным паркетом, — хихикает он.
Ответная угрожающая тишина прекрасно давала понять, что еще один такой комментарий и Альбериху придется ночевать в кустах под Долей Ангела.
— Понял, молчу. Не смотри только на меня… — он запнулся, — Такими злыми-презлыми глазенками.
Но Дилюк смотрит, долго и тяжело, заставляя капитана отвести взгляд, замявшись.
Красноволосый вздыхает и поудобнее подхватывает брата, помогает спуститься по винтовой лестнице. Жить с одним глазом Альберих давно привык, но вот в пьяном состоянии он словно терял всю свою сноровку. И Рагнвиндр это прекрасно понимал. Он догадывался, как тяжко привыкать к монокулярному зрению. Кэйя говорил, что после того, как начал носить повязку всерьез жизнь наполнилась новыми красками. Винодел же был уверен, что лишь большими проблемами. По крайней мере лучник теперь из Альбериха совершенно никудышный.
Видимо, в виноделе заиграла какая-то невиданная добродетель под воздействием детских воспоминаний — он самолично решил доставить брата до комнаты в общежитии, а там уж пусть пускает себе пьяные слюни на здоровье. К его счастью, проблем в транспортировке мужчины не оказалось, он не ёрничал, послушно следовал словам брата. Пару раз правда грозился провести ночь на пыльном асфальте, но только грозился. Уверенные и сильные руки Пиро-обладателя Глаза Бога не давали тому свершиться, аккуратно придерживая брата за талию и перекинув его правую руку через плечо.
— Какая твоя комната? — на входе в здание спрашивает Дилюк.
— Пятая, справа, — кажется, Альберих был готов вновь вырубиться.
— Этаж?
— Первый, — предусмотрительная осторожность.
Вероятно, чтобы в таком же неадекватном состоянии как и сейчас не убиться, поднимаясь по ступеням на этаж выше.
Консьерж общежития даже не поинтересовался о состоянии капитана. Видимо, настолько это было нормой, что его приносили в полумертвом состоянии каждый раз.
Позорище. Что Ордо Фавониус без чести, раз позволяют так портить себе репутацию, что их действующий капитан, что безвольной куклой тащится за виноделом.
Синеволосого сбрасывают на постель, а Дилюк позволяет себе осмотреть апартаменты. На удивление, здесь было довольно скромно. Рабочий стол, заваленный кипой бумаг, книжный шкаф, кровать, гардероб. Он ожидал, что у мужчины будет какая-нибудь безвкусная картина где-нибудь, из разряда той вазы, что он дарил ему, но такая сдержанность в интерьере даже удивила. Хотя на самом деле стоило ожидать. В первую очередь Кейя солдат, только потом эксцентричный капитан кавалерии.
Свою работу он сделал — Альберих мирным (и пьяным) сном спит на своей постели. Но все же. как наверное неудобно во всем этом слишком эксцентричном, по личному мнению Рагнвинда, наряде должно быть спать.
Он вздыхает. Благослови Архонты, чтобы на утро Кэйя не вспомнил, кто притащил его в штаб, иначе еще несколько недель будет подстрекать винодела за излишнюю заботу.
Дилюк стягивает со спящего мужчины его накидку с боа*, чья шерсть заметно похожа на шерсть крио-магов бездны. Ремень с Глазом Бога осторожно ложится на рабочий стол. Следом корсет и сапоги. Рангвиндр раздражается от такого количества вычурных пряжек и застежек в одежде, но дело свое сделал. Руки добираются до перчаток. Шуршание кожи шипастых ремешков и вот левая рука Альбериха на свободе.
Некоторое время мужчина смотрит на руку с молчаливым непониманием. Кисть и запястье были плотно перебинтованы, сквозь марлевую ткань просачивалась явно свежая кровь. Он поспешно снимает перчатку правой руки и обнаруживает такую же обескураживающую картину. Что это значит? Почему этот болван не заботится о ранах как следует? Тем более о руках, что так важны для мечника.
Дилюк аккуратно разбинтовывает руку, картинка становится еще хуже. Все это не слишком приятно, содранные в мясо костяшки выглядели болезненно. В желании обследовать, он переворачивает руку капитана и неожиданно для себя вздрагивает. На запястьях аккуратно полосуются порезы. В основном свежие и сделанные поперек, но под ними виднелся один небольшой, аккурат под перчатки мужчины, уже давно заживший шрам от пореза вдоль.
— О Архонты, — сдавленно выдыхает мужчина, осматривая на наличие подобного и вторую руку.
Цепочка мыслей построилась сама и без каких-либо сложностей. Его брат, он… Дилюк бы никогда не подумал, что его брат хотел умереть. Никогда бы не подумал, что его брат будет наносить себе увечья. Это совершенно не сходится с его картиной Кэйи, которую он представлял себе.
И вдруг становится страшно и дико. Страшно, что Кэйя действительно мог умереть, пуф — был тебе Кэйя Альберих и нет его. Дико, что все это время он так безбожно от него отмахивался.
Был Кэйя Альберих и нет его…
— Зачем? — озвучивает он вслух всплывший в голове вопрос и неожиданно для себя слышит хриплый ответ Кэйи.
— Ради забавы, — он мягко и как-то нервно убирает свою кисть из рук Рагнвинда и поднимается на локтях, — Спасибо, что притащил сюда.
— И давно ты…
— Не сплю? С момента, как ты снял с меня корсет.
— Ясно, — он хотел спросить не об этом.
— Вы довольно неаккуратны, мастер Дилюк, Вам девушки так никогда не говорили?
Наступает слишком неловкое молчание. Мысли роем копошатся в голове Рагнвиндра, Кэйя же лишь жалел, что не подал знак, что не спит, раньше, чем обнаружат его маленькую провинность. Вся его уверенность ушла коту под хвост. Он, поджав губы, спешно заматывал руки обратно уже далеко не свежим бинтом. Дилюк цокает, молча прерывая это действо.
— Схватить заражение хочешь?
— Тебе-то какое дело?
— Мне есть дело! — неожиданно поднимает голос красноволосый, заставив капитана нахмуриться. Как обычно брат слишком вспыльчив.
Альберих хмыкает, Дилюк знает, что сейчас он нацепит очередную маску. Начнет иронизировать, паясничать.
— Знаешь, очень мило, что ты так обеспокоен мной—
— Нет. Я все видел. Не пытайся делать вид, что все как должно быть.
Кэйю затыкают и он лишь отворачивает голову. Он, спокойно, как может, отвечает:
— Это лучшее, что я могу.
Винодел бросает взгляд на руки мужчины. Что это вообще значит?
А ведь за все эти годы он ни разу не интересовался тем, какая вообще жизнь у брата. А если и было порой совсем тяжело и мужчина даже не скрывал это, Дилюк старательно делал вид, что ему все равно, даже если где-то там, на глубине души, было совсем наоборот.
Кэйа этому никогда не удивлялся. Эмоциональный интеллект у младшего Рагнвиндра всегда был не слишком высок. А после смерти отца он и вовсе совершенно закрылся, ушел из Ордо Фавониус и посвятил себя делам винокурни.
Кэйа брата не винил, он понимал.
Хоть смерть мастера Крепуса стала спусковым крючком, отчего Альберих больше молчать о себе и своем прошлом не мог, он выдал всю подноготную не в то время и не в том месте. Со временем он это понял, долго рефлексируя. Он бы, наверняка, тоже себя возненавидел и попытался убить, если бы в день смерти самого близкого человека на тебя, как ушат холодной воды, вылили неудобную, неприятную, да просто отвратительную правду о другом, не менее близком человеке. Причем от него же самого.
Альберих тяжело вздыхает, стараясь не думать о неприятном.
— Будь добр, уходи, — просит он. Интонация собственного голоса звучит жалко.
— Не уйду, пока ты не объяснишься.
Кэйа не понимает, что движет братом. Ему же вроде как должно быть плевать на него, нет? Это начинает раздражать и выглядеть как жестокая шутка. Уж лучше бы он и дальше старательно игнорировал его и строил стены. Но нет, мистеру мне-на-тебя-плевать нужно именно сейчас, именно после всего этого проявлять снисхождение.
Сердце глухо и неприятно бьется в грудной клетке.
Капитан понимает, что промолчи он хоть всю ночь, брат не собирается покидать его комнату. Промолчи он хоть сто лет, он будет видеть этот внимательный и тяжелый взгляд каждый раз, ступая на порог таверны. Он будет знать, о чем думает брат, глядя на него.
Страшно. Он не хочет об этом говорить, особенно с Дилюком. Волнение неприятно липнет к спине.
— Я бы хотел умереть, да оказалось, что тот еще трус. А это, — кавалерист проводит большим пальцем по порезам, — моё наказание за трусость. Наказание на чрезмерную эмоциональность или просто мелкие ошибки.
Выплескивать эмоции всегда проще на себе, чем на других. Будь то гнев, разочарование или, может, отчаяние. В таких случаях он либо занимался спортом, либо полосовал руки и оба варианта были достаточно сносными, чтобы не срываться на людях. Неглубокие алые линии лишь свидетельства, что идеальные маски Кэйи все в тщательно припудренных трещинах.
Больше всего на свете ему хочется начать рыдать. Заплакать горькими слезами. Крокодильими такими, словно он провинившийся ребенок перед родителем, ведь его тайну раскрыли, словно свежую рану, и выставили напоказ. Но он не заплакал, лишь усмехнулся как-то нервно и потянулся за чистыми бинтами к прикроватной тумбе.
Кэйа не может разобрать, о чем думает брат, потому что даже не может посмотреть в его сторону. Он ожидает, что тот просто возьмет и уйдет. Или посмеется с чужой слабости и глупости. Опять обругает Ордо Фавониус на чем Семеро стоят. Или посмотрит так презрительно, так едко, что у Альбериха не останется ничего, кроме как перевести все в закономерную шутку. Он ожидает все, что угодно.
Но получает самое неожиданное — брат аккуратно обнимает его. Иронично, это слова о смерти так повлияли на него? Ах, неважно. Кэйа так сильно скучал по этому. Даже если все, происходящее сейчас, окажется плодом его пьяной фантазии, он не желал от этого отказываться.
Он неуверенно, словно чего-то боясь, поднимает руки, чтобы ответно обнять. Судорожно выдохнуть, уткнуться в чужое плечо. А после вдохнуть родной запах, перебитый терпким одеколоном. Зарыться в жесткие волосы. Раствориться хотя бы на какое-то короткое время.
— Я не буду заставлять тебя пытаться мне открыться. Мы не дети, Кэйя, и я не буду тебя осуждать, — слишком нежно и жалеюще звучит голос аловласого, — Просто сейчас давай не будем отталкивать друг друга? Я понимаю, почему ты не захотел об этом говорить.
«Конечно», — усмехается капитан, — «Кто о таком вообще захочет говорить?» Ему ведь далеко не пятнадцать, чтобы заниматься самоповреждениями, однако он… он занимался. И для него это было также важно, как для Джинн заваливать себя работой по горло, или как для Розарии важно было выпить, чтобы спать спокойно и без кошмаров.
В Монде вряд ли был хоть кто-то без причуд и своего, особенного, личного эскапизма.
Дилюк действительно задумывается обо всей этой ситуации, потому что ему становится страшно за брата. Позволяет себе попытаться понять его. Впервые за такое долгое время осознавая весь свой эгоизм и нежелание решать проблемы.
Поэтому сейчас он идет к консьержу за нормальной аптечкой. Тот даже не смотрит в сторону винодела, уткнувшись в какой-то бульварный роман, лишь достает сундучок из-под столика и протягивает виноделу. А когда возвращается, наблюдает как капитан без особого энтузиазма откупоривает бутылку вина.
Видимо, он разживился личной коллекцией, и Дилюку совсем не хочется думать, что это симптом алкоголизма.
— Кэй, не стоит, — он мягко отбирает бутылку и ставит на тумбу, вместо той всучивая в руки аптечку, — Подержи лучше вот это.
А сам опять уходит, в этот раз в ванную, чтобы вернуться с небольшой плошкой с водой. В общежитии Ордо вода всегда холодная, поэтому мужчина кое-как довел воду до теплого состояния, потому что промывать ранки ледяной водой не казалось хорошей идеей.
Промокнув марлю, аловласый просит дать ему руку. Видно, как капитан колеблется, слышно, как тяжело вертятся шестеренки в пьяной голове. Неутешительная картина.
— Ты думаешь слишком громко, — почти нераздраженно выдыхает Дилюк, — Не думай, просто… доверься мне?
Кэйя открывает рот, намереваясь что-то сказать, но тут же захлопывает. Сравнить можно было разве что с рыбой на суше, хотя наверное как-то так он себя и ощущал.
— Как пожелаете, мастер Дилюк.
— Вот и хорошо, — выдыхает винодел, — Молодец… Ты молодец, Кэйя. Спасибо.
Он начинает с костяшек. Аккуратно промакивает запекшуюся кровь теплой водой, чтобы корочка размягчилась и её можно было смыть, чтобы ранки не начали воспаляться. Выглядело все уже плачевно, но не ужасно. Видимо мужчина не собирался доводить свои бедные руки до крайнего состояния в силу того, что ему была важна работоспособность.
Затем также аккуратно винодел прошелся по порезам на запястьях.
— Я обработаю йодом, поэтому может стать неприятно.
Капитан продолжал молча принимать такую внезапную для него заботу, лишь пару раз шикнув, когда винодел проходился ваткой вокруг ранок на костяшках. В ответ на это, Дилюк аккуратно, как маленькому ребенку, подул на них, чтобы не щипало.
Все это отзывалось такой глухой тоской в грудной клетке капитана, что он, кажется, забывал дышать.
— Больно, — встревоженный взгляд алых глаз сразу же устремился на его лицо, — Не руки. Ты не поймешь.
Дилюк понял. Но все же промолчал, возвращаясь к своему делу.
Закончив с обработкой, он перевязал руки нормальным, чистым бинтом и убрал все лишнее.
Уходить не хотелось. Немного поразмыслив, он стягивает с себя пальто и сапоги, оставляя одно на стуле, а вторые у узкой капитанской койки.
Кэйя смотрит в ответ скептически, когда винодел просит уступить ему немного места на его кровати. В конце концов, они двое рослых мужиков, его постель рассчитана лишь на одного. Но Дилюк был непреклонен, да и деваться все равно было некуда, диванчик ведь был завален всякими бумажками…
В итоге капитан пустил его. И речь, наверное, вовсе не в кровати.
— Кэй? А ты… хочешь… не хотел бы вернуться домой? На винокурню я имею в виду…
Ответил синевласый лишь спустя время
— …нет. Люк, я… все это сложно, ты же понимаешь?
— Хорошо. Да… Да, понимаю — Дилюк соглашается легко, приобнимая притиснувшегося к нему капитана, — Потом, все потом.
Позже, утром, они обязательно поговорят. Дилюк выслушает его, Кэйя выслушает Дилюка и, может, в будущем мрачной монахине больше не придется печься о благосостоянии своего собутыльника.