Не было пронзительной боли, света в конце тоннеля, не было серафимов, решивших проводить грешника до ворот Рая, Ада или свершить над ним Суд. Просто ощущение, будто тебе размозжило голову свинцом. Он точно знал, 7,62×25, 5 граммов в висок.
Но Падший, переминаясь с ноги на ногу, мог точно сказать, что было куда мучительнее, чем конец жизни. Эти бесконечные очереди.
— Извините, книжкой не угостите? — чуть поклонившись и прижав руку к груди, обратился Корак в человеческом обличии к симпатичному мужчине максимально джентльменской внешности. Широкополая шляпа, которую тот слегка приподнял, услышав обращение в свою сторону, очки, через которые чуть слеповатый человек почтенного возраста пытался рассмотреть юношу, коим казался Корак. Аккуратно подстриженная седая бородка придавала мужчине еще большую харизму. Англичанин, к чему все вышестоящие эпитеты?
Чуть морщинистая рука пожала руку темновласого Падшего.
— С удовольствием, но у меня с собой только подарок от прекрасного товарища. Вы слышали про Нила Геймана?
— Не ценитель, к глубочайшему сожалению. Вы писали вместе?
— О, да!
На обложке значилось: «Good Omens».
Корак принял книгу так аккуратно, как только мог, несколько раз поблагодарив писателя. Тот отметил, что извиняться слишком много раз — дурной тон, и Падший наконец углубился в чтение.
— Он подарил Огненный Меч! Да-а, вот уж действительно, Божий Замысел!
— Я польщен, что вы оценили! Я бы хотел оставить издание вам, но…
— Нет-нет, конечно, забирайте. Я еще дочитаю, поверьте!.. Уверяю вас, Сэр Пратчетт, вам понравится! Я иду к своей Смерти, а вы — к своему. Ибо каждый из нас волен выбирать!
Нетерпеливый бес, то и дело махающий хвостом, постоянно ругаясь, контролировал движение очереди. Выцепив среди людей Корака, он прокричал на него что-то невразумительное, протащил через одни из трех ворот, которые открывали путь в правый из трех тоннелей. Очередь там, разумеется, стояла уже приличное количество времени.
Смеялись, периодически грозясь друг другу, два молодых человека. Один несколько старше другого, но оба молоды. Кудрявому и смуглому не было и сорока, Корак точно это знал, а бледному и худому — в мундире — тридцати.
Падший не здоровался, лишь громко зачитал: «Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины».
Первым обернулся молодой, глядя на Корака, рассмеялся чуть горделиво. Падший с упоением отметил про себя, что взгляд мужчины бесоват, хитер, маленькие глазки бегают быстрее, чем глаза собеседника. И ум в них таится огромный.
— Смеетесь ли вы надо мной?
— Ничуть, эти строки прекрасны. Пожалуй, у меня есть одна мысль… — но договорить ему не дали. Миловидная девушка, с «перстами легкими как сон», поспешила наиболее незаметно в толкучке залезть в карман Падшего. Тот моментально на нее переключился: — Софья Ивановна, я и сам отдам вам все, что требуется.
Девушка вздрогнула, отпрянула.
— Кто вы?
— Герой Вашего Времени!
Михаил Юрьевич громко рассмеялся.
***
Падший удобно устроился на красно-желтом диванчике, поставленном около самого входа в помещение. Прозрачная дверь с массивной пластиковой рукоятью. Одной из тех рукояток, которые, казалось, были придуманы человеком настолько практичным, что при жизни он считал граммы белка в пище.
В руках сжимая еще теплый талон с номером R-476, Корак попивал кофе из бумажного стакана. Буквально пару минут назад он дико возмущался, что цена кофе задрана столь высоко, но сейчас пыл сошел на нет и с удовольствием отдав двадцать лет своей жизни (демон сделал отметку на талоне Оиалена), Корак отмечал, что Воланд в чем-то был прав: напиток и правда отвратительный, но от этого еще более вкусный.
На электронном табло высветился номер талончика Падшего и, пройдя по длинному коридору, он нашел нужное окошко, уселся в кресло. Напротив, выпрямив спину до невозможности, совсем молоденькая демонесса в строгой белой рубашке, казавшейся ей слишком маленькой, но оттого не становящейся хуже, с собранными в хвост рыжими волосами, аккуратно подведенными тушью глазами и небольшими рожками, скрытыми в волосах, активно тыкала в клавиши стационарного компьютера, ища там что-то.
— Какие-то неполадки, милая?
— Не могу найти о вас данных, простите. Возможно, какие-то упущения со стороны администраторов, ожидайте.
Она зацокала каблуками, тревожно виляя хвостом. Корак взял со стола ручку, убрал в карман брюк. Второй нацарапал свое имя на лежащей неподалеку бумажке.
Когда девушка вернулась, Падший пододвинул ей листочек, подмигнул. Та сложила его и убрала в кармашек на груди.
— Простите, у вас нет дополнительной информации, по которой вас можно было бы опознать?
— Конечно! Посмотрите в списке бессмертных, мой номер — 24.79, сразу после Паскаля. Уж не думал, что прохвоста впишут раньше меня, ваши адские беспорядки! Но, между тем, некоторые работницы просто дьявольски хороши собой, — Корак подмигнул.
Получив на руки копию справки, отправился дальше.
***
Прежде всего, внимание Корака привлекало существо, сидящее на возвышении около господина. И в этот раз работники сферы обслуживания умерших Кораку нравились меньше. Сдохнуть в пасти Пожирателя не очень такое окончание жизни, лучше уж с Баст — по египетским улочкам.
— Как давно меня здесь не было. Великая Бастет, Рия узнает — будет пищать! — К бредам грешников здесь привыкли, на слова Падшего совсем никак не отреагировали.
Осирис, окидывая взглядом Сорока Двух Духов, перевел взор на Корака. Выглядел Бог достаточно противно, Корак однако улыбался, смотря на бич в его руке. Повеяло домом. В одной набедренной повязке Падший наблюдал, как раскрываются золотые двери и непревзойденная Маат (куда симпатичнее Фемиды, точно!) вносит в залу его сердце, укладывает на весы. Скромно подойдя к ним, он убирает перо с весов, кладет на него анкх и папирус, содержание которого можно описать одним словом: «бессмертен». Корак публично клянется в благочестии каждому из Духов, затем весы под тяжестью папируса уравновешиваются.
Пожиратель недовольно закрывает пасть, Корак пожимает плечами — и идет дальше.
И раз за разом, страна за страной, пока, наконец, не выход.
Или нет. Еще не выход.
***
Во всеопоглощающей темноте их двое. Падший, расправивший крылья, коленопреклонный, шепчущий сокровенное: «моя Госпожа».
Смерть, в темном кружевном темном платье, не слишком бледная, проводящая по его волосам. Она давно ждала.
— Ангел мой, почему теперь? — пропитанный противной нежностью голос, кажущийся Кораку слишком соблазнительным.
— Так было нужно, я должен был… — легкие касания останавливают его, охлаждают пыл, не давая храбриться и кричать. Продолжает Падший шепотом. — Помочь друзьям…
— Друзья? Мой милый мальчик, прекрати. Когда-то я отдала крылья, думая, что это поможет общему делу. А ты умираешь за эту чепуху!
— А хочешь — мои?
«Смерть раскроет черные крылья, Демон разорвет твою плоть до молекул».
Смерть мило улыбнулась.
***
Когда за окном неожиданно темнеет, Влад задумчиво смотрит на кружку кофе, пытаясь вспомнить, сколько уже сыпанул сахара.
Ян резко вскидывает голову от потрепанной книжки за секунду до.
Стоит мраку накрыть Столицу, расползтись чернильными тенями, перебить свет алого магического солнца, стоящего точно в зените, Влад вздрагивает, будто его ударили. Кружка падает на пол, разлетаясь на крупные сине-белые осколки, горячий кофе разливается — чуть не по босым ногам, заставляя со змеиным шипением отшатнуться.
— Я тебя убью, — говорит Ян первое, что приходит в голову. Кажется, это была его любимая кружка.
— Я знаю, — истерически смеется Влад. — Я…
Он смотрит в окно, за которым вдруг стала ночь. Первородный, дикий мрак.
Он отлично помнит цвет крови Корака, стекающей по его рукам. Никогда не забудет.
— Живой все-таки, гаденыш… — выдыхает Влад. — Я знал. Знал, что такие не умирают!..
***
Кара с легкостью балансирует на краю, пока Ишим вцепляется в шпиль, боясь упасть вниз с головокружительной высоты. Они знают каждый сантиметр крыши гвардейского замка, могут с закрытыми глазами пройтись по ней, но сегодня ветер рычит особенно грозно.
Кара стоит, широко раскинув руки — без крыльев, без страховки, позволяя ветру вгрызаться в тело. Она помнит, как они падали с Кораком — и Ишим видит, наверняка видит, тихую улыбку, скользнувшую по ее губам.
Весь Ад трясет с самого утра. Кара поднимает голову к солнцу, ни на миг не жмурясь от алых лучей. Смотрит прямо на него, смотрит, улыбаясь все шире.
Голова кружится от яркого запаха пряных яблок. Кара помнит — помнит каждый миг своего Авалона.
Она видит, как светило закрывает темнота за пару мгновений. Чужая этому миру, накатившая внезапно, но неотвратимо, она сразу топит Столицу во тьме. Ветер с ревом взвивается, толкая Кару в спину, рвя легкое платье Ишимки…
— Silar Daarkha, — смеется она. — Черное Солнце, Кара!
— Солнце мое… — тихо шепчет Кара, усмехаясь.
Кажется, если протянуть руку, она коснется этой ощутимой — родной — темноты.
***
Темнота наступила столь быстро, будто какая-то неимоверно огромная птица заслонила солнце. Увязающий в холодной грязи непонятного оврага, мужчина, обнаженный по пояс, встал. Вскрывшиеся шрамы на лопатках кровоточили, темно-багровая венозная кровь стекала по спине, грязь щипала рану, заставляя морщиться, чуть не кричать, кусать губы.
Шаг вперед, два назад — встал — и опять упал.
Мужчина смог подняться, удержаться на ногах. С одной стороны — лес, с другой — оживленная трасса.
Он расправил плечи, будто хотевший казаться выше, попытался расправить крылья, но наконец понял, отчего так ноет спина.
Воя от боли, накрывающей волнами, он порылся в карманах, найдя только паспорт в красной обложке, сигарету. Неподалеку валялся разряженный Ярыгин.
Он задрал голову к Солнцу и долго, долго смеялся, пьяный от раздирающей спину боли.