Красный – цвет могущества, борьбы и воли.
Он никогда не уговаривает – приходит и берет.
Сила его в равной степени разрушительна и созидательна.
Заставляя быть активным во всем, он воодушевляет и дает силы для продолжения начатого, олицетворяет собой победу.
Именно в красном заключены и любовь, и похоть.
***
Они возвращаются в Нижний город уже в сумерках, и застают дома сцену, от которой Карверу становится тошно. В ушах звенят насмешливые слова гнома: «Знаешь, Младшенький, просто поразительно, до чего вы с Гамленом похожи», - а любимый дядюшка в это время, быстро оправившись от потрясения, обвиняет мать и их с Гарретом в своих промахах и неудачах.
Карвер слушает молча. Брат смотрит на горе-родственничка сверху вниз, и каждое его слово полно ядовитого сарказма.
Мама вновь расправляет плечи, и вся будто светится изнутри, и мелкие морщинки на ее лице исчезают. Она не помнит отчего-то, что в одну реку нельзя войти дважды. Гамлен вылетает из хибары, хлопнув дверью так, что с потолка сыплется пыль и какой-то мелкий мусор – озлобленный на всех, жалкий, несчастный, пропащий человек. И в его оправданиях Карвер узнает собственные мысли, чудовищно измененные временем.
И он действительно совсем-совсем не хочет еще раз обсуждать это треклятое завещание (почему бы, в самом деле, не оставить, наконец, прошлое в прошлом?) – но кому интересно его мнение?
Гаррет сгибается в шутливом полупоклоне и произносит ехидно: «Здравствуйте, лорд Карвер», - с той же интонацией, что и при разговоре с дядюшкой. И в эту минуту младший Хоук осознает с необычайной ясностью: ничто не может так изменить, изломать человека, как неразделенные любовь и нежность, как пренебрежение и вечная насмешка в глазах людей, о которых хочешь заботиться. Наверное, маме тоже был не слишком-то нужен глуповатый младший братишка, а деду с бабкой – второй ребенок. Злосчастный.
И он говорит: «Я хожу за тобой по пятам».
«Мы оба знаем, что бывает, когда отказываешься от защиты дорогого братца», - слова срываются с языка слишком быстро, быстрее, чем Карвер успевает их обдумать, как следует. Обида правит разумом, не оставляя место сомнениям, сдержанности и чуткости.
Он говорит: «Бетани бы порадовалась, что ты не теряешь оптимизма».
И получается не насмешливо, не язвительно: глупо и жестоко, как и всегда. Эта рана не затянется, сколько бы времени ни прошло – а теперь, всего год спустя, она кровоточит и болит особенно остро.
Карвер знает, что неправ. Даже сейчас, когда в висках стучит, а горло сдавливает от накатившей ярости и голос начинает срываться, где-то на краю сознания бьется мысль: так нельзя, ты перешел черту. Лицо Гаррета мгновенно каменеет.
Память о погибших не стоит тревожить.
На долю секунды Карвер думает, что брат сейчас просто даст ему пощечину, как капризному ребенку. Резко и сильно, наотмашь. Во рту появляется солоноватый привкус, а щеки начинают гореть от боли, которой на самом деле, конечно, не будет. Потому что Гаррет никогда не бил его – даже в детстве, даже в шутку, даже если он этого действительно заслуживал. Как в этот раз, например.
Он просто всегда говорит в ответ правильные, серьезные, взрослые вещи, а они оказываются неизменно жестоки. «По-твоему, это смешно: выкопать Бетани, чтобы ты мог прятаться и за ней тоже?»
И когда брат выходит в ночь, наугад взяв с ветхого стола одно из писем, Карвер думает: лучше бы действительно ударил.
***
Здесь, в Киркволле, они постоянно чем-то заняты, и иногда Карверу кажется, это – к лучшему.
Так уж у них сложилось: именно Гаррет всегда делает первый шаг к примирению, неважно, кто, в действительности, виноват. Наверное, просто привык, как старший ребенок в семье. Мама не умеет сердиться долго, прощает с легким сердцем и так же легко признает свои ошибки, единственная из Хоуков. Брат научился этому только отчасти: если дело не касается близких, может помнить обиду годами.
Ночует он, наверное, в «Висельнике». Карвер пытается заснуть, честно, но в голову упорно лезут мысли об Иглах (дурацкое название для банды, кроме шуток – должно быть, у их главного совсем туго с воображением). До самого рассвета он ворочается с боку на бок, чутко прислушиваясь: не скрипит ли входная дверь. Несколько раз решительно поднимается на ноги, трижды успевает полностью одеться – и вновь и вновь, ругаясь сквозь зубы, возвращается на свой соломенный тюфяк.
Мама всю ночь сидит с шитьем, отговариваясь тем, что старым людям нужно меньше спать. Райнгри тихонько скулит, в полудреме перебирает лапами, тщетно пытаясь догнать своего хозяина.
Утром Гаррет возвращается, как ни в чем не бывало.
«Что это?»
«Не бойся, - без тени веселья усмехается он. – Я не собираюсь унижать тебя подарками». И протягивает Карверу тонкую стопку конвертов, крест-накрест перевязанную суровой ниткой. Младший Хоук читает имя адресата, и с трудом сглатывает, отчего-то вдруг робея и не решаясь поднять глаза.
***
Они останавливаются у подножия грубо вырезанной шестнадцатифутовой статуи – (бородатый гном с гигантским молотом, их здесь много таких, чуть ли не на каждом шагу) и Гаррет вновь прозносит, как молитву, отчаянно: «Держись, братишка, ты только держись, совсем немного осталось», - и прижимает его голову к своей груди, и целует в висок.
Иногда он проваливается в тяжелое забытье. Алое свечение оскверненных лириумных жил просто превращается в непроглядную пелену перед глазами, а тысячи бесплотных голосов начинают звать его на языке, который Карверу неизвестен, но почему-то интуитивно понятен. Брат целует его в висок, и, наверное, сам не понимает, что делает и говорит. Чужое сердце так гулко и сильно бьется, что хочется прижать ладони к грудной клетке.
«Я продержусь», - отвечает младший Хоук, как только удается разлепить пересохшие губы. Он уже несколько раз просил Гаррета оставить эту нелепую затею: поиски Серых Стражей – бесполезная трата сил, не с его, Карвера, везением надеяться на лучший исход. Один раз, не выдержав, начал кричать, и почти сразу же потерял сознание. Брат тащил его на себе, как куль с мукой.
Варрик сидит на земле, опершись спиной на исполинский каменный сапог статуи, с закрытыми глазами – ему определенно есть, что обдумать, и Карвер не хотел бы знать, какие картины возникают сейчас перед мысленным взором гнома. Андерс нервно теребит край и без того потрепанного шейного платка, не решаясь напомнить о времени.
«Нормально. Можем идти».
Смерть от скверны наступает медленно, и объятья ее – мучительны. Карвер знает, что проживет еще очень долго и сполна успеет ощутить все то, о чем когда-то говорил сэр Уэсли: как кипит зараженная кровь и как холод сжимает сердце. Ему уже понятно, что брат никогда не поступит так, как поступила тогда Авелин – это вполне в духе Гаррета: давать другим разумные советы и самому им не следовать.
«Нормально все со мной. Полегчало», - настаивает Карвер, и пытается подняться. Старший, наконец, кивает, словно выйдя из странного оцепенения, вновь наклоняется и в последний раз целует его в лоб, как ребенка, и – совсем скользяще-быстро – в губы. А потом, осторожно поддерживая за плечи, помогает встать на ноги.
Гаррет никогда не думает о последствиях своих поступков, и его, кажется, совершенно не заботит перспектива заразиться скверной тоже. В груди, там, где неритмично и слабо стучит собственное сердце, отчего так больно, что, кажется, можно умереть только от этого чувства.
Андерс смотрит на них удивленно и, наверное, испуганно, но ничего не говорит, и спешит уйти вперед.