..Правый мизинец у основания пульсирует, жжётся; Цукаса медленно трёт это местечко, осторожно прикасаясь к тонюсенькой алой полоске, оборачивающей палец. Такой яркой на коже, и еле заметной в воздухе, и совсем прозрачной там, куда уходит её конец.

А уходит он... Цукаса жмурится, встряхивает головой, отгоняя образ Сенку. Гладит местечко в последний раз — жжение постепенно слабеет.

Красная судьбоносная нить в новом мире больше его никуда не приведёт.

..— Доверься мне, и дай себя убить, — голос Сенку хриплый, подрагивающий. На сердце тяжелеет от ломкой интонации.

Цукаса приоткрывает пересохшие губы, чтобы вздохнуть, смотрит на него не моргая. Развороченную раной грудь дёргает болью, но боль эта ощущается ничтожной, ибо нить вновь туго и горячо стягивает кожу, надёжно прячась в сжатом кулаке Сенку.

А потом они остаются в пещере одни, Сенку говорит-говорит-говорит: о прошлом, настоящем, о вещах, кажется, бессмысленных перед смертью, и Цукаса, убаюканный его словами, закрывает глаза.

И нить до последней искры гаснущего сознания остаётся в темноте тепло мерцающим алым росчерком.

..Цукаса стряхивает с себя последние крупицы оцепенения, льда и камня. Моргает, привыкая к свету и воздуху, к ощущению твёрдой земли под ногами.

Вспоминая, как надо быть живым.

Сенку подходит ближе, почти касаясь плечом, и бормочет очень довольно:

— Рад снова видеть твоё глупое лицо, Цукаса.

К мизинцу на правой руке возвращается знакомый, согревающий жар.

Цукаса быстро, коротко проскальзывает взглядом, видит: алое не исчезло, не сгинуло, не порвалось, а всё ещё щедро и крепко перетягивает, тянется в пространстве, вяжется узлом в ответ на мизинце Сенку.

Рисует новый путь. 

Цукаса улыбается: на этот раз он ему последует.