Отсыревший матрас у окошка разрушенной бойницы разит смесью соли и плесени. А еще запахом до тошноты приторным, ощутимо густым и оседающим в носоглотке сетью липкой паутины — тем, что добирается до руин прошлого прямиком из города.
С жалостным скрипом прогибается под грузным телом старая кровать, стоит опереться на неё коленом.
Едва позвякивает на бетонном полу задетая носком ботинка стальная банка из-под кофе, ныне забитая окурками.
Щеку холодит отполированное древко приклада уже отслужившей своё винтовки. В прицеле открывается похожее на коробку здание «Танцев», в комнате на втором этаже приглушен свет и как наяву предстает цепкому прищуру здоровая фигура на широкой постели со сбитыми в сторону простынями.
Силуэт поднимает голову.
Палец покоится на спусковом крючке. Задержать дыхание, счет идет на удары сердца.
— Вот оно.
В реальность он возвращается через секундную боль в прострелянной ноге, через её вспышкой отрезвляющий отголосок, заставляющий крепче стиснуть ноющие от напряжения челюсти; момент облегчения так и не наступает. Развеивается мираж и исчезает фигура в оконном проёме, дольше всех задерживается в сознании образ женщины с лицом перепуганной лани и холодным расчетом в глазах. Собираются воедино осколки стекла, комната возвращается к полумраку. По ту сторону оконного проёма — ничего, кроме гостиничной мебели.
В ладони сжата рукоять служебного револьвера, но пальцы по-прежнему помнят тяжесть революционного антиквариата. Ощущение ужасающе неправильное.
Присутствие Кима поблизости желанного успокоения не приносит. Гарри даже не видит напарника, но ему достаточно чувствовать исходящее тепло напряженного тела и едва осязаемое соприкосновение рук, как знак: «я рядом и прикрываю вас, лейтенант». Готов поспорить, его взгляд сейчас тоже направлен на стоящее вдалеке здание «Танцев в Тряпье», на маленькую комнатку на втором этаже и на новое окно, взамен разбитого точным выстрелом. Ким о чем-то говорит, но ни одно сказанное им слово не доходит до сознания Гарри; смысл застывает в воздухе, витает у самого уха, но остается непостижимым.
Снисходит ли на него то же откровение, что и на Гарри? Видит ли это Ким? Знает?
Догадывается?
— Не хочу хвастаться, но я смог бы попасть отсюда.
Слабый кивок в сторону маленькой прорези окошка над скрипучим матрасом, как будто слов было недостаточно и требовалось невербальное подтверждение той настойчивой мысли.
Верно, он смог. Он хороший стрелок, и Киму об этом известно.
— Как думаешь, убийца может сейчас быть на острове? — в голосе больше искреннего любопытства, чем драмы.
Обладай убийца хоть каплей здравого смысла, он не вернулся бы. Не затаился в разрушенном бункере и напоследок спалил к чертовой матери все следы своего пребывания здесь, избавился от винтовки. Но отчетливый след вел их по проверенной тропе, и та истина, что открывалась полицейским, была лишь отражением того, что им хотели показать.
О чем ему — Гарри — хотели напомнить.
Ким — натянутая до предела струна, и на минуту Гарри кажется, что Кицураги, наконец, догадался. Разглядел те же следы, сложил воедино зацепки. Понял: за представлением скрывается нечто большее, чем неизвестно откуда взявшийся призрак коммунизма
Но Гарри ошибается, и Ким…
— Нам нужно идти. Срочно.
… видит лишь то, что и должен был увидеть.
х х х
— Ким, у тебя никогда не возникало такого ощущения, будто ты находишься не на своём месте? Выдаешь себя за того, кем не являешься?
Стоит прикрыть веки, и из темноты выплывает лицо болезного старика — такой же необходимой жертвы, как капитан отряда наёмников. Тот, кого никто не знал до этого расследования, о ком никто не вспомнит после, а за решеткой жизнь будет удивительно короткой. По сравнению с тем, для чего его готовили, это окажется практически милосердием.
Гарри почти завидует: ему предстоит еще много работы.
Едва слышный вздох заставляет вернуться к действительности, где Кицураги снимает очки и устало потирает переносицу двумя пальцами. Гарри почти слышит так и не озвученное, звонкое и повисшее между ними: «Нет». Вместо того, чтобы отступить и продолжить работу, Ким вновь уступает.
— Это ведь… Боюсь, я не понимаю, о чем вы, лейтенант.
— О… слова той женщины, Руби, — Гарри находит в себе силы ровно на один кивок, бессмысленный, пожалуй, — доведенный до автоматизма. — Если быть честным, они никак не выходят у меня из головы.
— Несмотря на то, что она явно пыталась сбить вас с толку и спасти свою жизнь? А как же ваш разговор с диспетчером и офицером Викмар? Поправьте меня, если я ошибаюсь: вы не доверяете им? Или не доверяете мне?
— Доверяю. Просто хотелось бы услышать, что ты обо всём этом думаешь сейчас, когда дело закрыто. — Ухмылка выходит сама собой, удивительным образом разряжающая атмосферу. По крайней мере, так думается исключительно Гарри. — Считай, что у меня снова амнезия, и это буквально вопрос жизни и смерти.
Сперва кажется: Ким отмахнется и оставит его без ответа, спрячется за горой отчетов, не требующих больше отлагательств. Пускай они работают теперь в одном участке, это вовсе не значит, что Кицураги обязан продолжать терпеть «особенности» своего напарника. После, когда Ким вглядывается в его опухшее от недосыпа и алкоголя лицо, Гарри приобретает уверенность: он, все же, о чем-то знает, но предпочитает принять установленные правила игры.
Ни единый мускул не выдает внутреннего напряжения, и взгляд — по-прежнему беспечный, преисполненный искреннего, почти детского любопытства.
Гарри не врет — насчет вопроса жизни и смерти.
— Нет, Гарри, я не думаю, что возможен расклад, при котором вы способны оказаться агентом «Ла Пута Мадре». Может быть, ваши методы работы и весьма… эксцентричны для обычного полицейского… — заминка, заметить которую был способен только Гарри — Киму не требовалось облекать в форму ту мысль, что вертелась на языке, но никак не желала быть озвученной. Дополнительная возможность, за которую можно было ухватиться позже. — Это не делает вас двойным агентом. Или кем-то вроде. Вы — профессионал, и это уже по-настоящему имеет значение. В отличие от слов преступницы.
Слова благодарности застревают в горле. Позволить им вырваться наружу — совершить ошибку.
Ким воспринимает молчание по-своему.
— Не стоит благодарности, лейтенант. Надеюсь, это поможет вашей «амнезии».
Работа не идет, кипа отчётов на столе не уменьшается со временем и в голове не утихает рой мыслей, точно дребезжащий, заклинивший вентилятор, не позволяющий сосредоточиться.
— Ким, — он ждет зрительного контакта или хотя бы тихого мычания, что выдавало бы заинтересованность Кицураги, прежде чем продолжить, — а если бы сегодня после смены я предложил тебе зайти куда-нибудь и пропустить по стаканчику, ты бы согласился?
Сколько самоуверенности для человека, еще неделю назад неспособного вспомнить собственное имя.
Он облажается, непременно облажается. Иначе попросту не бывает.
О чем он думал, когда открывал рот.
— Что ж, — Ким коротко откашливается, прочищая горло [ему кажется, или он действительно на секунду сумел разглядеть улыбку на сжатых губах?], — я бы не нашел причин отказать. А теперь, с вашего позволения, я бы предпочел вернуться к работе.
Верно, и ему лучше заняться тем же, а не задавать тупые вопросы.
х х х
— Надо же, начинаю понимать, почему твои выходки терпят столько лет. Найдется прикурить?
У мужчины, прибившегося к нему в дальнем конце курилки, короткие, зачесанные назад белокурые волосы, а смазливое лицо обезображивает завистливый оскал. Гарри хорошо знакомо это выражение на чужом лице — неоправданные ожидания, разочарование, давно бы перешедшее в смирение, если бы только не внутренняя гордость и упрямство. Отказ мириться с ситуацией.
Годы идут, а ничего не меняется. Почти иронично.
Он отдает зажигалку, а вместе с ней возвращается сложенная до размеров спичечного коробка фотокарточка. Клаасье легко узнать даже под следами побоев, с тенью смирения на худом лице. Словно смотришь на запечатленного камерой призрака, а не живого человека.
Чем дольше концентрируется на деталях, тем сильнее мутит желудок.
— Оставь, у меня есть запасная, — жест выходит резким, грубым; фотография сминается о грудь мужчины, зажигалка едва не падает на бетонный пол. Смятение сменяется чем-то сродни ликованию, тень жестокой насмешки так и не сходит с холеного лица. — Зачем ты здесь? Не терпелось похвастаться результатом своей… работы?
— Если я скажу, что пришел предупредить, ты всё равно не поверишь. И все-таки, я здесь, как видишь.
Гарри старается не смотреть на него; взгляд мужчины, напротив, как будто норовит просверлить в виске лейтенанта дыру. Подсмотреть бы, что творится в его черепной коробке, не пустой, нет, идиотом Гарри никогда не был даже по меркам «Мадре». Поговаривали, что болтает и спорит сам с собой, но кто в их время не был ебанутым?
— Ты отличный исполнитель, нет, серьезно, но то, что ты устроил… Незаменимых людей не существует, слышал ведь об этом? Утопить машину, размахивать пушкой на всю гостиницу, угрожая застрелиться, и напиваться до потери памяти — с таким списком место среди «работников года» тебе не светит. Понять только не могу, для чего весь этот цирк. А, Гарри? Думал, что удастся выйти из игры?
И правда ведь, ради чего? Неужели впервые прислушался к забитой годы назад совести, настолько ослабшей, что даже голос её невозможно было расслышать за гулом? Оглянувшись на свершенные им деяния, сломался под грузом ответственности?
Рано или поздно Клаасье бы совершила ошибку. Равно как и напряжение между профсоюзом и рабочими однажды достигло бы своего пика. Без жертв никогда не обойтись, Гарри об этом известно. Он лишь ускорил процесс, не более того.
Кровь с рук запоздалым раскаянием не смыть, сожалениями время вспять не повернуть.
Не то, чтобы Гарри действительно к подобному стремится. Смотреть в зеркало и ведь в отражении чуть меньший кусок дерьма, которым он стал, все равно не выйдет.
— Стоит ждать, что в следующий раз моё тело будет раскачиваться на чьем-нибудь заднем дворе на потеху публике? — за неуместным смешком — вызов; уверенность человека, знающего — он по-прежнему слишком полезен, чтобы его можно было так просто списать со счетов.
Гарри это уже видел однажды, стоило прикрыть глаза и погрузиться в сон. Не боится, но понимает: не может всё быть так просто, а угрозы расправой и вовсе бессмысленны.
— Пытаюсь донести до твоего маленького, пропитанного алкоголем мозга, чтобы ты был осторожнее. Залег на дно, перестал задавать идиотские вопросы. Старик недоволен. И мы оба знаем, чье тело будет качаться на виселице, если ты его разочаруешь.
Более того, Гарри даже знает, кому придется его вешать.
Ким ведь все еще сидит в главном зале в ожидании заказа, и представить не может, что на балконе решается его судьба.
Отвращение к себе рыбьей костью встаёт поперёк глотки.
Не так он отплатит за спасение жизни.
— Передай старику, что он не доставит неприятностей. Он доверяет мне.
— Как я и сказал: понимаю, почему тебя терпят.