Когда я решил заняться музыкой, родители были в восторге. Их можно понять. Я из «творческой семьи»: отец — скульптор, мать — художница, не какие-нибудь любители, а профессионалы мирового уровня, а я до поры до времени никаких талантов не обнаруживал. Впрочем, слух у меня был: я мог воспроизвести на пианино любую мелодию, прослушав её пару раз, и сам сочинял, тоже подбирая на слух. Поэтому на семейном совете мы решили, что после школы я буду поступать в музыкальный колледж.

      Бесконечно счастливый, в предвкушении ошеломительной карьеры и мировой славы я отправился сдавать вступительные экзамены. И вот тут-то меня ждало первое в моей жизни серьёзное разочарование.

      Я сыграл экзаменаторам пару моих этюдов, им понравилось. Но для поступления этого было мало, ассистент экзаменатора подал мне листок и попросил сыграть «на заданную тему». Лист был испещрён непонятными пиктограммами, вернее, нотами. А нот-то я не знал! Они очень удивились этому обстоятельству и вежливо объяснили, что без нотной грамоты мне тут делать нечего, каким бы талантливым я ни был, и выпроводили.

      Родители были не из тех, кто сдаётся, и начали думать, как устроить, чтобы меня всё-таки взяли в колледж. Решили нанять репетитора: он быстренько научит меня нотной грамоте, и я смогу сдать экзамен со второй волной абитуриентов. Чего проще!

      Учить меня позвали папиного знакомого-пианиста, важного такого дядечку с вопиющего размера бакенбардами. Выяснилось, что я «ни черта не понимаю» (это слова репетитора). Я никак не мог понять, какое отношение эти значки, похожие на запятые или на личинки комаров, имеют к музыке. Звуки я понимал, но не мог сопоставить их с нотами. Дядечка бился-бился и сдался. Сказал, что у меня нет способностей, и на этом его репетиторство закончилось.

      Меня после этого накрыла волна депрессии. Я наотрез отказался подходить к пианино, плохо ел и весь день лежал в кровати, пялясь в потолок. Я идиот, если не могу запомнить таких элементарных вещей! Прав, наверное, дядечка-репетитор: нет у меня никаких способностей к музыке. От этих мыслей даже жить не хотелось.

      Родители хандрили вместе со мной, но — недолго. Однажды мама пришла домой радостная и сказала, что попросила одного из её студентов позаниматься со мной. По её словам, прежде чем поступить в художественный колледж, он учился в музыкальной школе, «очень талантливый мальчик» (это слова мамы).

      «Ну конечно, — без особой радости подумал я, — если уж настоящий пианист меня научить не смог, куда уж какому-то дилетанту!»

      Но мама его всё-таки пригласила к нам.

      В тот день я как всегда лежал в моей комнате, отвернувшись к стене (чтобы не видеть пианино). Снизу доносились голоса. Кто-то пришёл. Кто-то незнакомый. Слов было не разобрать, да и я не прислушивался.

      — Шейн, — в комнату заглянула мама, — пришёл твой новый репетитор.

      — Я не буду заниматься, — буркнул я, даже не обернувшись.

      Шаги, шаги. Мама ушла, кто-то вошёл в комнату, прошёлся до окна (половица в этом месте скрипела, так что я точно знал, где он находится).

      — Кажется, ты не расположен разговаривать или учиться?

      — Гениально, как вы догадались, Ватсон? — фыркнул я.

      Смешок. Шаги. Скрип табурета у пианино.

      — Не догадки, я поспорить готов на что угодно, что знаю, о чём ты сейчас думаешь.

      Я ничего не ответил. Ему не удастся втянуть меня в разговор! Он и не ждал от меня ответа:

      — Ты думаешь: раз я студент художественного колледжа, то ни фига не знаю о музыке и научить тебя, соответственно, ничему не могу. Бинго?

      Его насмешливый тон вызвал во мне неприязнь, но она мгновенно исчезла. Звук открывающейся крышки пианино и… музыка. Что-то из Дебюсси. Меня моментально подняло с кровати и унесло куда-то в облака. Божественно! Я обернулся посмотреть на него. Репетитор сидел ко мне спиной, я видел лишь руки, летающие от одного угла клавиш до другого. Словно почувствовав мой взгляд, он перестал играть и развернулся ко мне. У него были живые глаза цвета бутылочного стекла, небрежные волнистые пряди и, самое главное, красивые пальцы — длинные, тонкие, настоящие пальцы пианиста! Я невольно уставился на его руки.

      — Я Стэнли, учусь на втором курсе художественного, — представился он. — Так ты всё ещё не хочешь у меня учиться?

      — Хочу, — хмуро возразил я, слезая с кровати и подходя к нему, — но всё равно не смогу. Я не могу запомнить ноты. Я их не понимаю. Просто не понимаю, как можно ассоциировать эти божественные звуки с какими-то загогулинами.

      Я наклонился, пробежал пальцами по клавишам, пожал плечами. Стэнли засмеялся. Я недовольно взглянул на него, он объяснил:

      — Это нормально. С по-настоящему творческими людьми всегда так. Давай всё-таки попробуем?

      Я согласился, но без особого энтузиазма, потому что знал, что ничего из этого не выйдет: уж если пианист-профессионал не смог… Стэнли достал нотную тетрадь, на которую я посмотрел едва ли не с содроганием, сел за письменный стол (я придвинул второй стул и тоже сел) и стал быстро заполнять линейки злополучными значками, подписывая их названия и объясняя мне их значение. Я смотрел не на ноты — на его пальцы, взгляд не мог отвести! Будто наваждение какое-то! Стэнли заметил, что я не слушаю, стукнул мне по лбу ручкой мимоходом и продолжил объяснять. Я слушал. Я смотрел. Я кивал. Я не понимал. Я так и сказал. Стэнли вздохнул, почесал затылок и повторил ещё раз, уже медленнее. Я покачал головой. Он поморщился, встал, прошёлся по комнате:

      — Не думал, что с тобой будет так сложно… И это при твоей исключительной талантливости! Что же с тобой делать, а?

      Я пожал плечами.

      — Есть, правда, один способ, — после паузы сказал Стэнли, — могу научить тебя в два счёта, но способ этот… нестандартный… даже незаконный. Хочешь попробовать?

      — Конечно! — кивнул я, ведь времени до экзамена осталось совсем мало. — Готов что угодно попробовать, но я должен туда поступить!

      — Тогда садись, — пригласил он, садясь на кровать и похлопав ладонью рядом с собой, — и начнём урок.

      Я осторожно сел рядом, косясь на него. Зачем на кровать? Стэнли взял мою руку и стал гладить мои пальцы, очень нежно и бережно.

      — Показываю на пальцах, — сказал он. — Вот это ре, это си…

      Он касался моих кистей по-разному, сгибал мои пальцы, чертил ими в воздухе какие-то абстрактные фигуры, напевал названия нот, присвоив каждому пальцу по названию — всего пять. Эти прикосновения меня очень взволновали.

      — Но пальцев-то пять, — выдавил я, краснея, — а нот семь.

      Стэнли оставил в покое мою руку и стал так же легко и нежно поглаживать мои колени.

      — А кто сказал, что все ноты должны быть только на пальцах? — возразил он. — Есть нота фа, прямо здесь… — И его пальцы оказались поверх моей ширинки.

      Я вздрогнул. Кровь хлынула по венам, пенис затвердел. Какой стыд!

      — Ну что, показать? — спросил Стэнли. — Твою фа?

      Он толкнул меня на кровать, расстегнул мои штаны, попытался их спустить. Я начал было сопротивляться, но он возразил:

      — А как же ноты?

      Я замер и больше не пытался его остановить. А Стэнли наклонился и начал целовать мой член. Я тихо застонал от этого непривычного, но приятного ощущения.

      — Твой стон и есть фа-а-а… — с улыбкой подсказал Стэнли и, придерживая пенис своими прекрасными пальцами, начал погружать его в рот.

      — Что ты… — задрожал я, голос прервался.

      Его язык обвился вокруг головки. Я застонал, закрыл рот ладонью, чтобы не услышали родители. Когда Стэнли начал сосать, у меня уже стояло по-настоящему — колом. Я зажмурился, до звона в ушах, и хоть и знал, что так нельзя, что это неправильно, но не сопротивлялся. Как же это было приятно! Ничего более яркого и прекрасного я никогда ещё не испытывал! Я полностью отдался наслаждению и забил на моральные принципы.

      — Запомнил теперь? — спросил Стэнли, поднимая голову и вжимая кончик языка в головку. — Нота фа, прямо здесь…

      Я, тяжело дыша, смотрел на него и почти не понимал, что он говорит или что происходит. Голова шла кругом. Да разве это урок? Хотя он предупреждал, конечно, что это «нетрадиционно и незаконно», но…

      — Перейдём к ноте ля? — предложил Стэнли, надвигаясь на меня и касаясь губами моих губ.

      Его язык заскользил по моим губам, разжимая их, и оказался у меня во рту. Наши языки сплелись, затанцевали друг по другу. Я опять застонал: в животе стало тяжело и прохладно.

      — Ну? — спросил Стэнли, лизнув меня в губы.

      — Она такая же приятная, как и фа? — пробормотал я.

      — В сто раз приятнее, — шепнул он, наклонившись и куснув меня за ухо.

      Пока он расстёгивался и вытаскивал пенис из штанов, я наблюдал за его пальцами, как птичка за змеёй, зачарованно и не мог оторваться.

      — И дальше что? — спросил я.

      — Сейчас… секунду… — так же отозвался он, поглаживая член, чтобы тот встал.

      Я уже прекрасно понимал, что тут происходит: к нотам это мало отношения имело, — но отчего-то не остановил его.

      Стэнли ещё немного поласкал себя, потом сосредоточенно поплевал в ладонь, собирая слюну и размазывая её по краю члена. Я зажал рот обеими руками, чтобы не закричать: это было чертовски больно, точно не «в сто раз приятнее», когда он в меня вошёл.

      — Руки сдвинь, — приказал Стэнли, наклоняясь надо мной, и, видя, что я этого не делаю, сам отвёл их и прижал к кровати над моей головой.

      Его бёдра дёрнулись, погружая член глубже, я бы вскрикнул, но Стэнли поймал момент и просунул мне в рот язык, так что кричать я не мог — мычал или стонал от боли сквозь поцелуй. По телу побежали странные мурашки, от которых становилось и холодно и жарко одновременно. Хочу, чтобы он прекратил… или продолжил? Какие же странные, противоречивые чувства я сейчас испытываю… Кровать предательски поскрипывала под нами. А если родители что-то заподозрят и войдут?! Эти мысли приводили меня в ужас, но и одновременно возбуждали. Через несколько минут я уже забыл и про боль, и про опасения, полностью отдаваясь этому дикому, страстному, просто потрясающему танцу соединённых тел.

      Стэнли сплёлся пальцами с моими, крепко прижимая мои руки к кровати. Моя голова металась по подушке, я извивался под ним, с испуганным восторгом шепча:

      — Хватит, хватит, пожалуйста, перестань…

      Он только улыбался и продолжал ритмично вдавливать меня в кровать резкими выпадами бёдер, потом выгнулся, закусывая нижнюю губу, и в меня хлынула горячая вязкая струя…

      — Это была ля, — хрипло сказал Стэнли, переводя дыхание, и отрешённо погладил меня по щеке.

      Да, этот урок я запомнил очень даже хорошо…

      Потом мы оделись и вытерли салфетками следы с кровати, иногда касаясь пальцами, и я невольно краснел от каждого соприкосновения. А Стэнли уже объяснял мне, как строится мелодия, что означают ключи и так далее…

      Больше он не приходил: в его репетиторстве не было необходимости. Я выучил ноты. Запомнил на всю жизнь! Мой первый урок… мой первый раз…

      В колледж я поступил. Учиться было не так уж и легко, как я думал раньше, и до мировой славы ещё было как до Луны, но отчасти своей цели я добился.

      Два года пролетели незаметно, за это время случилось столько всего! Но тот «урок» я помнил так же ясно, как будто это было вчера.

      Выпускной. Диплом. Институт. Выступления. Конкурсы. Круговорот, в котором я с удовольствием кружился.

      Как-то выдалась свободная минутка перед концертом, и я поехал в городской парк, чтобы подышать свежим воздухом, вернуть себе внутреннее спокойствие, которое я растерял, издёрганный бесконечными репетициями.

      В парке было шумно: подростки катались на роликах, парочки ворковали на скамейках, уличные художники рисовали картины на заказ прохожим. С десяток художников, все на одно лицо, как будто клоны: береты, мольберты, чемоданчики с красками и кистями…

      Его я увидел сразу же. Он стоял под деревом, одетый в лёгкое пальто, без головного убора, возле мольберта и рисовал. Не на заказ — просто рисовал этот парк. Я сразу же узнал его, хоть он и стоял ко мне спиной, и осторожно подошёл к нему, заглядывая, чтобы увидеть его лицо. А Стэнли почти и не изменился, возмужал только… Возле него вертелась девчонка-роллер, которая непременно хотела узнать, что он рисует. Он терпеливо рассказывал ей, что делает, кладя ровными мазками краску на холст.

      Я подошёл сзади, положил руку на его кисть и шепнул ему на ухо:

      — Может, покажешь на пальцах?

      Его губы окрасились той же лёгкой улыбкой, с которой он брал меня тем днём, и я услышал в ответ:

      — Это тебе не ноты.