Тонкая упаковка блистера переливается серебром, отражая солнечные закатно-алые лучи, слепящие сквозь покрытое тонким слоем пыли стекло. Створка окна приоткрыта, из-за чего с улицы проникает осенний ветер, батареи едва греют и от холода табуном по коже бегают мурашки и не слушаются пальцы. В комнате выключен свет, тени скрывают творящийся хаос, прячут разбросанные по полу вещи, выцветшие плакаты на стенах и стол, заваленный множеством учебников и потрёпанных тетрадей, что не брались в руки уже долгое время за неимением интереса. Учителя жалуются на пропуски и долги, и не получают отклика, лишь наигранно-грустный взгляд и вежливую улыбку, когда момент доклада обо всём родителям откладывается снова. Казутора знает, какое впечатление производит и, как бы сильно не ненавидел собственное отражение, умело этим пользуется. Он не считает очарование неким даром природы, узнавать в бледности кожи, чёрных волосах и янтаре глаз отца — страшно. Взгляд особенно сильно давит в моменты полной осознанности, когда Ханемия в состоянии здраво мыслить, когда всякие препараты глушат ворох хаотичных мыслей и втягивают в медленный поток из ненависти к себе, родителям и всему миру. Иногда человек в белом халате, пытающийся казаться дружелюбным, повторял одно и тоже из раза в раз грубым голосом, обещал помочь, избавить от всех проблем, на что Казутора смеялся хрипло, улавливая шипение как в сломанном радио бьющее по ушам и осуждающий шёпот — несомненно — профессионала, глупым миражем развеивающегося после глубокой затяжки дури — кажется, какой-то новой, Ханемия не помнит, где её достал — и рваного выдоха. Белесый дым вьётся зигзагами к потолку под плывущим взглядом.
Сейчас длинные пальцы накрывают холодную ладонь, привлекая внимание и Казутора поднимает голову, смотря в карие, почти чёрные в полумраке, глаза. Кейске не хмурится, взволнованность — или раздражение? — становится очевидной когда зубы смыкаются на тонкой губе, он задевает клыками статные ранки, не замечая выступившую кровь, сдирает неосознанно кожу, и сжимает сильнее руку. Ханемия долго сидел молча — слишком долго — не замечал съехавшего с плеч одеяла, упавших на лицо жёстких крашеных прядей, только смотрел в одну точку своими глазами-колодцами, мутными и пустыми, с затопившими радужки зрачками. Худощавое тело — кажется только тронь — рассыпется, но Баджи видел, как обладатель этого тела с лёгкостью ломает чужие кости, будь причина в косом взгляде, неподчинении или скуке; Баджи видел, как руки с тонкими запястьями сдавливают шеи и начинал задыхаться сам — дрожит, открытая кожа покрыта мурашками и посинела от холода, на предплечьях, не укрытых плотным пледом, прослеживаются переплетения вен. Казутора ненавидит холод и нулевая реакция на него сейчас настораживает. Он напоминает труп, застывший старой статуей на долгие минуты, на кончиках ресниц мерещится иней, Баджи мог бы поклясться что льдистые кристаллики причудливыми узорами распространяются по щекам и векам, тянутся на склеру и не тонут аномально в безднах зрачков, лишь как водную гладь покрывают тонкой коркой, но вот он моргает и всё возвращается назад и кожа чужая чистая-чистая, за исключением сходящих гематом и татуировки на шее выведенной плавными линиями. Он видит, что чужой взгляд не меняется, только прикован теперь к его, Баджи, губам, к алым высохшим каплям, сухой обветренной коже. Подавить тяжёлый вздох выходит с помощью неведомых сил, — в которые, конечно, не верит, есть только он и его сила собственная — а вот грубее нужного скользнуть ладонью к сгибу локтя получилось совсем неконтролируемо и осознание пришло лишь когда Ханемия подскочил в один момент натянутой пружиной. Он не метнулся прочь, не зажмурился, только вдохнул наконец полной грудью, громко и рвано, словно в мыслях своих тонул, что от правды не далеко — мысли эти стрекочут в черепной коробке невыносимо, вьются заученными фразами на повторе.
Таблетки — несколько упаковок — посыпались на пол с шуршащим звуком, задетые неосторожно ногой. Казутора рассеянно ведёт головой в сторону, глубоко дыша, кутается назад в плед, не пытаясь убрать руку Баджи со своей, пусть это и мешает, и проваливается плечом к стене. Он несколько раз моргает, фокусируясь на человеке напротив и улыбается не к месту солнечно. Только открывает рот, чтобы сказать какую-нибудь глупость — точно глупость, по-другому он не умеет просто, что первое в голову придёт, то и будет озвучено, будь это хоть пересказ сложного параграфа по физике или просто шутка подхваченная у кого-то из знакомых, — как Кейске произносит, одновременно потянувшись за лекарствами, уперевшись ладонью в матрац рядом с чужим бедром:
— Кончай тупить. Ты принимал сегодня?
Ответа не ждёт — знает же что нет. Казутора любую отмазку найдёт чтобы к колёсам лишний раз не приближаться. А ещё Баджи знает, что ему тот врать не станет, правду скажет, но в своей манере постоянного посетителя психиатрического отделения. У него проблем с головой больше, чем может сейчас вывезти и крыша с места не двигается — она съехала одним большим рывком и разлагается уже как пару лет и назад её теперь только по частям затаскивать. И прячется Казутора в этом своём доме без крыши и Баджи вместе с ним — поклялся же когда-то не подумав, но жалеть — не жалеет, — и стоят они под одним дырявым зонтом в луже по колено, жмутся друг к другу и тонуть в скором будущем тоже будут вместе. Момент, когда оба они уйдут на дно и застрянут в деревянном душном ящике — путаясь руками и ногами, притираясь кожа к коже — хочется оттянуть. И задыхаться если и есть желание, то не от нахождения в узком пространстве на дне глубокой ямы, где-то среди могил на кладбище потерянных душ. Баджи не сильно возражает, зная что и там их никто не разделит, но пока есть возможность наполняет лёгкие знакомым запахом, что точно одному Казуторе принадлежит, дышит с ним одним воздухом и не находит в себе сил отвести взгляд от диких глаз, в момент, когда тот нарочно медленно наклоняется ближе. Ханемия не моргает и это не помогает, путы на шее затягиваются туже, оставляя под собой чернильные пятна синяков и мешая говорить.
— Баджи, Баджи, сгоняем на крышу? Я пиздец устал тут валяться.
Узел ослабевает в тот же момент, тон совершенно по-детски канючащий, а голос хриплый от долгого молчания и от этого звучания бегут мурашки, но Баджи хватает лишь на закатывание глаз. Опуская веки, он даёт себе секунду на то, чтобы вернуться мыслями назад, где главной темой оставались препараты, что Казутора успел спрятать, не упуская момента, а теперь сидит полностью собой довольный. Он ещё мгновение выжидающе смотрит и подрывается с места вытягивая из вороха подушек зелёную толстовку, надевает, путаясь в рукавах и носится по комнате закидывая в подхваченный рюкзак ключи, две банки энергетика и точно ненужную ерунду, что валяться там будет следующие несколько месяцев. Зверь внутри забылся крепким сном, мрачное настроение слишком быстро изменилось, а ребяческое желание устроить хаос раздирает грудную клетку и от переизбытка эмоций на месте стоять сложно. У Казуторы идёт кругом голова, когда он подлетает к Баджи и хватает за руку, вынуждая подняться с кровати. Тот выглядит растерянным — привыкнуть всё никак не может к подобным перепадам, — но послушно нагоняет у порога комнаты, впутывает пальцы в разноцветные пряди, взъерошивает неаккуратную прическу.
beeline.ru
рекламаПодробнее
— Ты — это пиздец, Тора. Прыгать только не вздумай.
— А если прыгну?
— Ловить придётся.
— А если не поймаешь?
Разговор этот повторялся не единожды, но любопытство в глазах Казуторы из раза в раз до боли искреннее. Он не сомневается в том, что ему преданы, знает что Баджи готов будет рискнуть, если того потребует случай. И спрашивает он не из желания удостовериться в этих мыслях, просто очень уж приятно в груди греет от таких признаний.
— Значит падать будем вместе.