Россыпь иссиня-черных пятен на плечах-предплечьях-талии, отдающихся фантомной болью при движениях, Казутора прячет под безразмерными кофтами — тонкие пальцы растягивают и без того длинные рукава.
Отражение в обшарпанном побитом зеркале в крохотной ванной — здесь один человек помещается едва — задумчиво склоняет голову под тихий перезвон серёжки-колокольчика. Ладонь сжимает кожу в районе рёбер, где гематомы расцветают одним сплошным пятном, чернильной ямой стекают ниже — по впалому животу, по боку на бедро, скрываясь под грубой тканью джинс, висящих на худющем теле. Взгляд скользит по коже — бледной под уродливой меткой — следом. Казутора проводит с нажимом пальцами, царапает ломкими ногтями, он не помнит как получил этот синяк — кажется, когда ввязался в драку двумя днями ранее? — но помнит откуда взялся тот, что окольцовывает широкой лентой костлявое запястье.
Баджи хватает за руку небрежно, грубо — абсолютно в своей излюбленной манере — тянет за собой и тараторит что-то, путаясь в словах. Он оборачивается, впечатываясь хитрющим взглядом и щурится на яркое жгучее солнце, сжимая крепче длинными пальцами кисть.
И тот, что пятнает угловатое плечо.
Тихий голос над ухом выделяется из общего гула — Казутора бессознательно переключает всё своё внимание на Кейске и не слышит больше никого кроме него. Улыбается чуть более искренне и совсем не дёргается прочь, когда сильная рука прижимает близко-близко за плечо, так, что чувствуется биение чужого сердца.
И все те, что расплываются болезненными метками на лопатках и вдоль белой спины.
Ударить слабо, подраться в шутливой манере из-за глупого спора, совершено неважного и точно позже забытого — привычно. Чувствовать, как Баджи из вредности подталкивает в спину, когда поздно вечером они бредут вдоль набережной — не торопясь и не опаздывая — как иногда в приступе ревности по-детски щипает незаметно для чужих глаз, вызывая смешок. Как он собственнически прижимает ближе, так, что кажется вот-вот захрустит оглушительно кость.
Синяки на коже расплываются чёрными дырами — от лёгких касаний, крепких объятий, тяжёлых кулаков — и не сходят долгими неделями, выглядывая из-под неаккуратно поправленных рукавов или ворота растянутой кофты. Казутора обводит взглядом раз за разом только те, что остались от чужих-родных рук, обладатель которых ни о чём и не подозревает — ни о пятнающих метках, новых на только-только начавших проходить старых, всегда в одних и тех же местах, всегда одинаково на вид болезненных. Ни о слабеющих совершенно по-глупому ногах, когда от грубой близости подгибаются колени. Ушибы не болят — не эти. Казутора, разглядывая, жуёт многострадальную губу, едва не жмурясь от трепещущего чувства, от сладкой патокой разливающегося внутри тепла. След на талии повторяет очертания руки — пальцы крепко вжимались в кожу в глупом-глупом собственническом жесте.
Казутора не скажет об этой своей особенности, будет тянуть ближе к себе — лицом к лицу — вынуждая закрыть глаза и бить по рукам, забирающимся нагло под толстовку. И улыбаться ни капли не фальшиво — не строя болезненные гримасы — когда горячие ладони ложатся на бёдра, сжимая жадно сквозь грубую ткань поношенных джинс.