Солнце в середине дня нещадно палит — спина потеет, отчего футболка липнет к коже, покрывается испариной лоб, тяжелеет дыхание. Жгучий яркий шар едва достиг зенита, стрелки часов застыли в одном положении, не слышно ни единого тика — наступил полдень. Баджи втягивает шумно воздух, выпрямляясь, когда тяжёлое тело с грохотом падает на землю. Мышцы приятно ноют, горячая кровь пятнает костяшки и жжёт щёку алыми разводами. Кейске цепляет краем глаза Казутору — тот сбивает с ног парня на голову выше его самого и с нечитаемым лицом опускается следом. Он говорит что-то — губы двигаются едва — крепко сжав пальцы на чужой челюсти, заставляет смотреть. Замахивается в какой-то момент снова, бьёт сильно — нос смещается в сторону с оглушительным хрустом, на скуле расцветает синяк, кровоточит губа. Баджи мог бы посочувствовать — у бедняги живого места на теле не осталось — но в этой ситуации с крайне странными претензиями подошли к ним, а не они. И внутри трепещет тихими искрами только раздражение. Внезапная потасовка — не то, что может испортить день. Куда-то в дальний угол забивается скука.
Такой Казутора привычен — он вечно пропадает в каком-то своём внутреннем мирке. На дне зрачков разрастается бездна и тянутся в улыбке — ни капли не ласковой — губы. Большие невозможные глаза смотрят, но не видят. И Баджи наверное тоскливо — его они не видят тоже. Даже когда вокруг ни души и зацепиться больше не за что. Даже когда жмутся друг к другу в жадном порыве. Казутора может обнимать долго и крепко за шею, положив голову на плечо, переплетать вместе пальцы и тянуть за руку ближе. Может прижиматься щекой к щеке и вдыхать чужой-родной запах. И ему всегда хватает мгновения, чтобы отвлечься и переключаться на что угодно другое, забирая назад тепло. Баджи никогда не успевает сориентироваться и понять, когда это мгновение наступит. И, возможно, ему всё-таки очень тоскливо. Потому что от этого человека хочется получать как можно больше и отдавать в десятикратном размере. Даже если после ничего не останется. Только бы чуть больше внимания.
Баджи осматривается — трое лежат без движения, только едва поднимается и опускается грудная клетка, один — скоро перестанет и дышать. У него закрыты глаза, руки и ноги раскинуты в стороны. Одежда в пыли и пятнах крови, в некоторых местах и вовсе порвана. Кейске молча хватает Казутору за ворот футболки и тянет за собой, выводя из переулка и не встречая сопротивления — тот всё ещё странно задумчивый, взгляд туманный, никак не найдёт за что зацепиться. Он только встряхивается уходя из-под руки и прячет ладони в карманах джинс. На тонких запятьях звенят браслеты в такт движениям — три на одном, два — на другом. Они отбрасывают на свету блики — солнечные зайчики скачут по бледной коже. Баджи засматривается, ведёт взглядом выше по переплетению голубоватых вен, цепляет длинную кровоточащую царапину, сухую кожу на локте. Футболка у Казуторы больше на пару размеров — мысли о том, откуда тот её взял, гонятся прочь — широкий вырез открывает вид на разлёт ключиц и тонкие линии татуировки. Серёжка-колокольчик в ухе позвякивает тихо при шаге.
Кейске поднимает взгляд, сталкиваясь с нечитаемым чужим.
— Что? — бросает коротко и щурится, расслабляя плечи. У Ханемии голос тихий, хриплый из-за сухости, и сбивается дыхание после незапланированной драки.
Иногда забывается, что Казутора бывает внимательным — его состояние варьируется между глубокой задумчивостью — когда он становится глух ко всему что вокруг происходит, и крайней степенью возбуждения — когда малейшие изменения вызывают сумасшедшую волну самых разных эмоций, сменяющихся со скоростью света. В какой момент он переключится, словно внутри опустится невидимый рубильник, никогда не понятно. Но Кейске видит, что в чужой голове уже происходят неконтролируемые процессы — в глазах-колодцах находят отражение игривые блики.
— Ничего.
Ничего важного. Ничего из того, что могло бы тебя развеселить. Ничего — залипать на каждый миллиметр тела и проваливаться в ворох непривычных пугающих чувств. Едва не жмуриться, когда внутри приятно тянет в моменты длительных касаний. Сжимать до боли кулаки, видя как на хрупкие — только на вид — плечи опускаются татуированные руки.
По коже бегут неприятные мурашки — не думать.
Асфальт под ногами сменился мелкой галькой — камни звонко отскакивают от кроссовок, шуршат под подошвой. Пространство наполнилось голосами — тихими и громкими, детскими и взрослыми; многоэтажки с обшарпанными стенами из старого кирпича остались позади. В парке многолюдно.
Люди подозрительно косятся, начинают шептаться. Баджи всё равно — он видит их в первый и последний раз. Множество силуэтов сливаются в серую массу.
Казутора хватает крепко за руку, приваливаясь плечом к плечу, идёт нога в ногу, опустив голову. Он улыбается незаметно — уголки губ приподняты едва; прячет взгляд за крашенными прядями. Горячие пальцы впиваются в кожу почти больно и Баджи уверен — останется синяк. Он чувствует как ногти — короткие и ломкие — чертят незамысловатые узоры. Чёрный лак блестит на солнце.
— Ты пялишься. — звучит у самого уха.
Кейске знает обо всех привычках Ханемии, принимает все странности и помнит, какой реакции от него не ждут. Он не вздрагивает, не уходит от прикосновений, не замирает в изумлении. Не потому что Казутора точно расстроится — хоть и не без этого. Потому что в ответ хочется прижаться теснее.
Из глупого упрямства выходит только отвернуться, посмотреть на дорогу. В глаза бросаются главные ворота, за ними друг за другом стоят множество машин — в середине дня в центре большие пробки; и пустая лавка в тени дерева, куда Баджи тянет за собой Казутору.
— У тебя кровь на лице. — говорит, намеренно растягивая слова, чуть толкает в плечо, заставляя неуклюже упасть и опускается рядом, вытягивая вперёд ноги с громким вздохом.
— Так и у тебя тоже, — расстроенный тон звучит до смешного наигранно. Казутора, подобравшись, прищуриваться хитро и тычет тонким пальцем себе в щёку, — сотри.
Баджи приподнимает брови, открыв один глаз и усмехается:
— Как я без воды это сделаю, гений? Сгоняешь в магазин, посмотрим.
Кожу начинает неприятно стягивать. Пошарившись в карманах находятся фантики от леденцов и пятьдесят копеек. В заднем кармане обнаруживается ушко от банки драйва, которую они делили на двоих три дня назад. Кейске поджимает губы выбрасывая всё это в мусорку рядом и снова обращает внимание на Казутору, который смотрел на него несколько секунд с каким-то сложным выражением лица, а потом вдруг покачал показательно головой — «всё самому делать приходится» — и подался вперёд, близко-близко.
Щёку обожгло горячим дыханием — Казутора шумно выдохнул, оперевшись ладонью о чужое бедро. Прежде, чем пришло осознание, что тот собирается делать, Баджи почувствовал, как лицо заливает краской и потерял всякую способность мыслить, когда язык прошёлся по коже, оставляя влажный след. По спине прокатилась волна мурашек. У Казуторы нет никакого чувства стыда — если решил сделать что-то — сделает, не взирая на последствия, не думая о чужой реакции. Кейске не знает, насколько это его действие можно воспринимать всерьёз. Но внутри сладкой патокой растекается тепло и он думает — насколько странно будет повернуть сейчас голову ещё немного? Почти как в сёдзе-манге. Решиться он не успевает.
Отстраняясь, Казутора склоняет на бок голову под звон серёжки.
— Так понятно? — и улыбается, словно не произошло ничего из ряда вон.
Хотя — Кейске думает — может и не произошло. Думает — ему ведь тоже можно так. Просто не получается почему-то. Не сразу. Всегда нужно чуть больше времени на подумать, на присмотреться. Хоть и никогда не создавал даже видимости ответственного человека. Наоборот — поддерживать все идеи, возникающие в дурной голове, почти цель на каждый новый день.
— Нет, — заставить голос слушаться Кейске стоило усилий, внутри от чужих действий всё привычно сжимается, — повторишь?
Повторит. Баджи знает. Для Казуторы сейчас любое слово сродни вызову и, возможно, Баджи должно быть стыдно, потому что он просто пользуется ситуацией. Но из головы разом выветриваются все мысли, когда горячие губы снова касаются кожи.