Оставшиеся недели до летних каникул я провёл если не в предвкушении, то в ожидании приезда Моргана, и держался отстранённо вообще со всеми, включая родителей. Они, наверное, решили, что я успокоился и перестал рваться обратно в Балтимор, и сами успокоились. Отец привёз из Вашингтона рекламные проспекты колледжа, в который он надеялся меня приткнуть после школы. Он разузнал, все местные учителя его кончали. «Ну, — подумал я, — если из него такие учителя выходят, то ясно, что это за колледж!» Тем не менее, я сделал вид, что заинтересовался и два часа кряду их скрупулёзно изучал.

      В школе от меня отстали, даже Портер. Долбить забавно того, кто молчит и не огрызается, а не того, кто на каждое слово отвечает двумя такими, что не в каждом словаре отыщутся!

      — Слушай, Коллинз, — сказал мне Нилман, — а ты тёмная лошадка, оказывается. Откуда ты, пасторский сынок, такие слова знаешь?

      Я снизошёл до ответа:

      — У нас в Балтиморе отличная школа.

      — Всё равно ты больше туда не вернёшься, — процедил Портер.

      — Вернусь, — спокойно сказал я, — ещё каникулы начаться не успеют — вернусь.

      — Мечтай больше! — загоготали они оба.

      Пожалуй, это был первый относительно мирный разговор. Вероятно, однажды мы все даже смогли бы ужиться вместе… Но я не собирался заводить тут друзей.

      До летних каникул всего две недели осталось! Морган вот-вот за мной приедет!

      Но первая из оставшихся двух недель прошла, а Морган ещё не приехал. Я, поразмыслив, решил, что нужные документы выправить не так-то просто, даже если у тебя и связи в отделе образования. Чтобы поставить отцу шах и мат, нужны железобетонные доказательства: он неплохо разбирается в документации, «пустышку» ему не подсунешь, — и неопровержимые аргументы, чтобы убедить его отпустить меня в Балтимор.

      Морган был прав: некая доля тщеславности в отце всегда присутствовала. Для пастора это весомый недостаток. Он любил похвастаться своими достижениями: сколько исповедей принял, сколько грехов отпустил, а значит, сколько грешников на путь истинный наставил, сколько прихожан на мессе присутствовало и всё в том же духе. Моими тоже: никогда не упускал случая сказать прилюдно, что я наизусть знаю весь Псалтырь, что из меня вышел бы отличный пастор, но я решил посвятить себя учительству… Пожалуй, прихожане церкви знали обо мне и о моих планах на будущее больше, чем я сам! Знал бы отец о моих настоящих «достижениях»!..

      Началась вторая неделя. Последняя. Я с напряжённым ожиданием проживал каждый день, срываясь на каждый стук в дверь и на каждый телефонный звонок и по десять раз на дню проверяя почтовый ящик. Ничего. Это всегда были или прихожане, или товарки матери по благотворительному обществу, или молочник, или счета за электричество…

      Что-то не так. Уже последний день, учителя объявили о начале каникул, а Морган так и не объявился. Я помрачнел. Вариантов развития событий было множество, и все не в мою пользу. Что-то могло пойти не так. Сорвалась афера со стипендией, к примеру. Или это опять какие-то козни доктора Форда. Может, и он тоже с крыши спрыгнул? Или сам Морган… нет, об этом я не хочу думать — о том, что он всё-таки обманывал меня.

      Одно я знал точно: из Нью-Хоуп мне придётся выбираться самому.

      — Летние каникулы, а ты ещё здесь, — ядовито сказал Портер. — Пора уже вернуться из небесных сфер на грешную землю, петушок.

      Я проигнорировал его и пошёл домой.

      Первые два или три дня каникул я всё-таки ещё ждал Моргана. Может, рейс отменили или что-то в этом роде. Или с занятиями ещё не разделался: не стоит забывать, что он учитель и что экзамены по истории кто-нибудь да выберет сдавать. Куча нюансов!

      Но он мог бы и позвонить. Он ведь знал номер телефона нашей церкви.

      Нет, сидеть и ждать — бессмысленно. Нужно придумать, как свалить отсюда. Но на этот раз что-то такое придумать, чтобы отца конкретно проняло. Чтобы он сам меня в Балтимор отправил.

      Воскресная проповедь, на которую я, конечно же, пришёл, была посвящена хлебу насущному. Отец распинался перед паствой о радостях труда, о том, что зарабатывая себе на хлеб потом и кровью, постигаешь истинную благодать… Я оживился: мне пришла в голову отличная идея!

      В понедельник я встал с утра пораньше и отправился шляться по Нью-Хоуп. Я не слишком хорошо ещё знал город, так что помощь бы мне не помешала. У бакалеи я столкнулся с Портером и Нилманом.

      — Не знаете, где можно на подработку устроиться? — в лоб спросил я.

      Они уставились на меня, Портер фыркнул:

      — Что, мелочи в коробке для пожертвований не хватает?

      Я проигнорировал издёвку и повторил:

      — Знаете или нет?

      — Ну, — задумчиво сказал Нилман, — газеты можно разносить или молоко. Разносчики всегда требуются.

      Я помотал головой:

      — Слишком лёгкая работа. Нужно что-то посерьёзнее. Что-то такое, чтобы до мозолей на ладонях.

      — Дрочи, — ядовито сказал Портер, — до мозолей на ладонях.

      Я сумел и это проигнорировать.

      — Ладно, толку от вас, как от стеклянной двери в туалете… Нечего было и спрашивать.

      Это уже задело самого Портера.

      — На мельницу устройся, — буркнул он, оскорблённый, что кто-то посмел усомниться в его осведомлённости по столь ничтожному вопросу, как подработка, — мешки с мукой таскать.

      То что надо! Я даже спасибо ему сказал за это. Портер скривился.

      В Нью-Хоуп была собственная мельница, куда фермеры свозили зерно и где мололи муку для пекарни. Грузчики там требовались всегда: работа тяжёлая, работники долго не держались. Я доехал до мельницы на автобусе и пошёл наниматься на летнюю подработку. Мельник оглядел меня скептическим взглядом:

      — Силёнок-то хватит? Ты школьник? Сколько тебе лет?

      — Восемнадцать, — ответил я, — и я крепкий.

      Он, может, и не взял бы меня, да у него как раз один из грузчиков руку сломал, так что людей не хватало.

      — Ладно, — сказал он, — проверим, какой ты крепкий. Видишь эти мешки? — ткнул он пальцем в сваленные в углу туго набитые мешки с зерном. — Перетаскай их к жерновам. Если справишься до обеда, возьму тебя. Лады?

      Он протянул мне ладонь. Я, не задумываясь, пожал ему руку. Другой грузчик, обрадованный, что ему не придётся трудиться, дал мне робу — куртку из грубой холстины и кепку — и перчатки.

      — Надевай прямо поверх твоей одежды, — посоветовал он, — чтобы не запачкать и плечи не сбить… Ты ведь из церкви, да? Сын пастора?

      Видя, что и мельник прислушивается к разговору (он среди прочих тоже в нашу церковь ходил, я его видел на мессе), я ответил, что вдохновился проповедью и хочу «потом и кровью зарабатывать хлеб насущный, чтобы постигнуть истинную благодать».

      — Физический труд — самое оно и есть, — важно кивнул мельник. — Настоящий мужик бумажки перебирать не будет, не в обиду твоему папаше-пастору сказано будет, пасторы — дело другое, это божье призвание… Как, ты сказал, зовут тебя?

      — Мэтью Коллинз, — ответил я и пожал руку уже ему.

      Даже если я и не успею перетаскать мешки до полудня, можно быть уверенным, что место останется за мной. Иногда, должен признать, иметь в отцах пастора — очень даже удобно!

      Я переоделся, натянул перчатки и стал таскать мешки от дверей к жерновам. Грузчик взваливал мешок мне на спину — и я тащил. Тяжеленные же это были мешки! Тридцать штук их было, и все тридцать я перетащил на своём горбу. От двери до жерновов двадцать шагов, двадцать шагов с мешком зерна на плечах, двадцать обратно порожним, и так тридцать раз. На последних пяти я тащился как черепаха, отдуваясь и то и дело слизывая с губ катившийся по лицу пот. Разумеется, до полудня я не успел — закончил в четверть первого, — но мельник остался доволен и сказал, что нанимает меня на всё лето. Жалованье он тоже неплохое положил, мне бы хватило на билет до Балтимора, вздумай я опять туда сбегать. Платили понемногу в конце каждого дня. И за эти тридцать мешков он мне тоже заплатил.

      — Завтра с утречка приходи, — распорядился мельник, — часов в семь или даже раньше. Нужно будет мешки с мукой в грузовики загружать.

      — Где ты так запылился? — потрясённо спросила мать, когда я вернулся домой.

      — Я на летнюю подработку устроился, — ответил я. — На мельницу.

      Отец растерянно переспросил:

      — На мельницу?

      — Да, — ответил я, со скрипом садясь за стол и выкладывая заработанные деньги, — мешки таскать, машины разгружать и загружать — и всё такое. Меня так твоя проповедь вдохновила! Зарабатывать себе на хлеб тяжёлым трудом, в поте лица добывать каждый цент…

      — Не нужно буквально было её воспринимать, — смутился отец. — Если уж тебе так хотелось устроиться на летнюю подработку, ты мог бы и, скажем, разносчиком газет устроиться…

      — Или к молочнику, — поспешно добавила мать.

      — Не для настоящего мужика работа, — строго возразил я, а самого едва смех не разобрал: такие у родителей были озадаченные физиономии. — Трудовые мозоли — вот что вызывает уважение.

      И я глянул на свою ладонь. Мозолей у меня пока ещё не было, но я не сомневался, что они через пару дней появятся. В другой раз не стану надевать перчатки.

      На следующее утро я, конечно же, отправился на мельницу. Машина только что пришла, гружёная мешками с зерном, и мы с напарником — грузчик уже считал меня напарником — принялись разгружать машину: полмашины перетаскал он, полмашины я, — а уж после загружать в неё мешки с мукой, опять пополам. Краем глаза я заметил, что отец с матерью выглядывают из-за угла и о чём-то шепчутся. Кажется, им нисколько не нравилось, что я вздумал заниматься тяжёлым физическим трудом, хотя отец на проповеди твердил обратное: что, мол, тяжёлый труд почётен и праведен и каждому стоит горбатиться…

      Дома они попытались меня переубедить, соблазняя несколькими новыми вакансиями, которые они, видимо, спешно разыскали, увидев, что я как лошадь пашу на мельнице.

      Мать сказала, что в их благотворительную организацию нужен человек, который умел бы сколачивать плакаты и писать на них трафаретом манифесты. «Это ведь тоже физический труд — забивать гвозди», — добавила она беспокойно. Отец расстарался и отыскал свободное место у зеленщика. Физическим трудом это можно было назвать с натяжкой, но он выдавил из себя, что любая работа почётна и праведна, если выполнять её с усердием.

      — На мельнице мне больше нравится, — возразил я.

      К концу недели у меня на ладонях действительно появились мозоли, а спина перестала разгибаться: я и дома ходил чуть пригнувшись, словно носил на плечах невидимые мешки. Но для идеального воплощения моего плана в жизнь этого было, конечно, маловато. Пора было пускать в ход тяжёлую артиллерию.

      В субботу, когда отец готовился к воскресной проповеди, а мать строчила очередную петицию мэру, я объявил, что у меня к ним важный разговор, касательно моего будущего. Родители посмотрели на меня с опаской, они вообще в последнее время исключительно так на меня смотрели, а отец даже цитировать Писание избегал в моём присутствии: кто знает, на что я опять «вдохновлюсь»!

      — Ты же хотел, чтобы я в колледж поступил в Джордж-Вашингтоне? — спросил я.

      Отец тут же оживился:

      — Да, Мэтью. В педагогический колледж.

      — Я подумал и решил, что не буду поступать, — заявил я. — И вообще после каникул в школу не вернусь. Брошу.

      — Что это ты выдумал? — сердито спросил отец.

      — Вот подумай сам, — экзальтированно начал я. — Я подумал и решил, что устроюсь на постоянную работу к мельнику. И заработок хороший. Это прямо-таки благословление небес, что мы в Нью-Хоуп переехали! Ну вот закончил бы я ту школу в Балтиморе, получил бы место стипендиата в колледже, как мне учителя прочили, потом бы в университет поступил какой-нибудь престижный… И что дальше? Балтимор, этот вертеп греха и порока, и все эти офисы с богомерзкими изобретениями типа факсов и ксероксов…

      Когда мы жили в Балтиморе, отец отчаянно сопротивлялся новым технологиям и вообще моему светскому образованию. Вспомнить, как неохотно он купил мне мобильный и ноутбук для школы! Но сейчас, когда я проникся христианским духом, фанатически проникся, моё нагрянувшее озарение закончить жизнь грузчиком ему хорошей идеей не казалось. На лице его написался настоящий ужас, когда я довершил монолог цитатой из его собственной проповеди — о мучениках, преждевременно обретших тёпленькое местечко в раю. Вероятно, он подумал, что я вскорости к ним присоединюсь, если каждый день буду так вкалывать.

      — Иди спать, Мэтью, — сказал отец нервно, переглядываясь с матерью. — Не то проспишь завтрашнюю мессу.

      Я пожелал им доброго сна и ушёл к себе, подозревая, что им сегодняшней ночью точно не до сна будет. Так и вышло: я слышал, как они там шептались, шипели и даже переругивались.

      Воскресная месса прошла вяло. Паства была явно удивлена, что пастор без особого энтузиазма вещает о столь важных вещах, как смирение, воздержание, терпение и мытарство… Многие даже начали зевать. Я сидел и слушал с таким видом, точно мне не проповедь читали, а фокусы показывали. Отец на меня поглядывал, и вид мой его нисколько не радовал, это по его кислой мине было видно.

      После проповеди, когда все разошлись, отец спросил:

      — Мэтью, а в семинарию ты не хочешь вернуться?

      — Нет, — однозначно сказал я.

      — А в Балтимор? — заискивающе спросила мать.

      — Вот ещё! — ещё твёрже ответил я, хотя сердце у меня замерло.

      Всю следующую неделю родители уговаривали меня вернуться в Балтимор, будто это теперь стало единственной целью в их жизни, будто от этого зависело, наступит конец света или нет. Я был осторожен — если быстро соглашусь, они могут что-то заподозрить, — и на их доводы приводил собственные. Но к концу недели сделал вид, что начинаю смягчаться и уже не так твёрд в решении стать грузчиком. Отец воодушевился и насел на меня с новыми силами. А я всё ждал, когда он предложит какой-нибудь наиболее выигрышный для меня вариант. И дождался.

      — Послушай, Мэтью, — сказал отец, — а что ты скажешь, если в Балтиморе будешь жить у моей сестры? Мы с твоей матерью не можем уехать из Нью-Хоуп, потому что на нас возложена большая ответственность за души людей этого городка. Но ты уже взрослый, тебе восемнадцать, ты вполне самостоятелен. И если бы ты пообещал, что каждое воскресенье будешь ходить в церковь, то…

      — К моей тётке? Она живёт во грехе, — возмутился я, внутренне скрестив пальцы.

      — Вот ты её и вернёшь на путь истинный, — быстро сказала мать. — Если будешь жить в её доме, говорить с ней, может, убедишь её ходить в церковь вместе с тобой… Станешь для неё светочем истины. Ты ведь сможешь, Мэтью. У меня сердце разрывается при мысли, что она и дитя её падут в ад!

      — Да, разрывается, — поддакнул отец.

      «Ага, — подумал я, — двух зайцев решили разом убить!»

      — Ну не знаю, — вслух сказал я. — Я должен подумать.

      И ещё пару дней выдерживал артобстрелы, изобилующие стихами из Библии и притчами по случаю, которые непременно должны были убедить меня вернуться в Балтимор, получить место со стипендией в колледже и априори в университете впоследствии.

      — Не гнаться за благами земными, но и не заплутать в погоне за духовными — вот к чему ты должен стремиться, Мэтью, — гудел отец. — Жить земную жизнь достойно, сообразно способностям, не зарывая талант в землю. Ты всегда можешь вернуться учительствовать в Нью-Хоуп.

      «Ага, разбежался», — подумал я и неохотно, будто через силу согласился:

      — Ну ладно, так и быть, возвращаюсь в Балтимор.

      Родители просияли и настояли, чтобы я времени не терял, отправлялся на другой же день, а чтобы уж наверняка — утром сами меня отвезли в Джордж-Вашингтон, посадили на автобус, который довёз бы меня до города с аэропортом, и отец сам со мной поехал, чтобы убедиться, что в самолёт я сел. Отец прямо изо аэропорта позвонил тётке — представляю, как она удивилась! — и вкратце описал, что от неё требуется: предоставить мне комнату и приглядывать за мной.

      Пока отец отвлёкся на разговор, я спрятался за телефонной будкой и позвонил Моргану. Никто не ответил, был включён автоответчик.

      — Ты всё-таки это сделал, Мэтью Коллинз! — сказала тётка весело, когда я появился на её пороге с чемоданами. — Не знаю, как ты это сделал, но ты это сделал. Поздравляю, теперь ты часть адекватного мира… Как ты их убедил?!

      — Ну, придётся тебе иногда выслушивать от меня выдержки из отцовских проповедей и врать, если спросят, что ходишь в церковь по воскресеньям, — ответил я. — Мне пришлось пообещать, что я из тебя сделаю идеальную католичку.

      Тётка расхохоталась, и мы вместе с ней потащили чемоданы в мою комнату.

      — Всегда знала, что голова у тебя варит, Мэтью, и что однажды ты моего братца по всем статьям обставишь! — с гордостью сказала тётка. — Думается мне, жить ты не у меня будешь, так?

      Я вспыхнул и неуверенно пожал плечами.

      — Чего ждёшь? — подтолкнула она меня. — Иди уже. Если родители позвонят, скажу, что долетел нормально и спишь без задних ног.

      Я кивнул ей благодарно и помчался домой к Моргану.

      Сколько я ни стучал в дверь, никто не открывал. Я обошёл дом вокруг, заглянул в окна, в витражи задней двери. Никого.

      Сходить в школу? Так ведь сейчас каникулы, учителя в отпусках, не может он быть в школе.

      Где-нибудь в отеле с доктором Фордом? Тьфу, не хочу даже думать об этом (хотя вполне может оказаться правдой).

      Поразмыслив, я позвонил Маршаллу. Был у меня его домашний номер телефона. Он решил, что я звоню ему из Нью-Хоуп, поэтому орал в трубку так громко, что у меня в голове зазвенело:

      — Брат? Его в больницу положили. С аппендицитом.

      У меня по телу побежали мурашки, я спросил, в какой он больнице.

      — В центральной, — проорал Билли в трубку. — А у тебя уже каникулы? Тоже?

      Я сбросил звонок, побежал на остановку. На такси можно было бы быстрее добраться, но денег у меня при себе было только на автобус. А он, казалось, тащился бесконечно медленно, застревал подолгу на каждой остановке и на каждом светофоре и вообще скрипел и скрежетал колёсами, точно они в любой момент готовы были отвалиться. Только бы не сломался по дороге!

      В больнице я справился, в какой палате Морган, отыскал нужную… Возле двери сидел доктор Форд. Я сразу попытался натянуть на лицо холодное выражение, хотя сделать это было непросто: я бегом бежал от остановки до больницы, запыхался, раскраснелся и даже вспотел.

      — Ну надо же, — сказал доктор, — Коллинз собственной персоной… прямиком из жопы мира под названием Нью-Хоуп.

      Я подумал, что он уж как-то слишком хорошо осведомлён о том, где я провёл последние месяцы. Но слушать я его не собирался, вместо этого я ринулся мимо него в палату Моргана. Форд схватил меня за локоть и оттащил от двери:

      — К нему нельзя.

      — Не указывайте мне! — вспылил я, выдернув руку.

      — Это не я, это доктор так сказал, — спокойно возразил Форд. — К нему не пускают пока, даже родственников.

      — Почему это не пускают? — нахмурился я.

      — Ты вообще в курсе, почему Эрик в больницу попал? — спохватился доктор Форд.

      — С аппендицитом, Билли сказал…

      — А, понятно. Так ты ничего не знаешь… — протянул Форд.

      — Чего я не знаю? — с лёгким холодком в душе переспросил я.

      — Не аппендицит, а панкреатит. С осложнениями, чуть заражение крови себе не заработал по твоей милости.

      — Простите? — не понял я.

      — Нужно было сразу в больницу обратиться, когда боль в боку почувствовал, а он всё носился с этими паршивыми бумажками по госуслугам… — раздражённо сказал доктор Форд. — Сколько у него в жизни проблем из-за тебя, Коллинз! Так хорошо было, пока тебя в его жизни не было…

      Я сузил глаза.

      — Нечего на меня так смотреть, успокойся, — фыркнул он. — Признаю поражение, полная капитуляция. Доволен?

      Я недоверчиво пожал плечами.

      — Я понял кое-что, — через силу выговорил Форд. — Когда докторам пришлось ему успокоительное вколоть, так он рвался из больницы на другой же день после операции, всё повторял, что непременно должен попасть в Нью-Хоуп до конца недели, иначе всё пропало… Что-то в этом роде. У него даже швы разошлись. Если уж он так к тебе рвался, значит, не просто так всё…

      — Не просто перепих, — ледяным тоном сказал я.

      — Не просто, — уныло согласился доктор Форд. — И если уж ты тут объявился, хотя в принципе тут быть не можешь, то и у тебя тоже «не просто». Ладно, твоя взяла, забирай его себе.

      — Для справки, вашим он вообще не был, — не удержался я, — он всегда был только моим, даже если и трахался с вами всё это время. А уж теперь, когда я вернулся в Балтимор, я вас к нему и близко не подпущу.

      Доктор Форд кисло улыбнулся:

      — Не сомневаюсь.

      Из палаты Моргана вышел врач, поглядел на нас и спросил:

      — Родственники?

      — Я его брат, Билли Маршалл, — не задумываясь, выпалил я. — Можно к нему?

      — Ненадолго, — сказал врач. — Снотворное скоро подействует, но до того времени можешь к нему заглянуть.

      — Вы опять его обкололи? — спросил Форд, хмурясь.

      — У него острый психоз. Лучше пока подержать его на лекарствах, чтобы успокоился, — ответил врач. — Десять минут, не дольше, ясно?

      — Да, сэр, — отозвался я и тут же юркнул в палату.

      Сердце у меня сжалось. Морган лежал под капельницей, лицо у него было бледное, осунувшееся, губы спеклись. Кажется, он уже задрёмывал, потому что на меня смотрел сквозным взглядом, нисколько не удивляясь, что я появился в его палате. Может, он решил, что я ему снюсь.

      Я сел на стул возле, потрогал его руку — холодная! — и позвал:

      — Мистер Морган?.. Эрик?

      Он медленно перевёл взгляд в мою сторону:

      — Ты мне уже снишься, хм, хм, Мэтью Коллинз…

      — Я тут, — возразил я и сжал его руку крепче, — я с вами.

      Мужчина крепко зажмурился, по его лицу пошла судорога, потом глаза его открылись, и он взглянул на меня уже осознаннее.

      — Мэтью? — недоверчиво спросил он. — Что… Какого…

      — Да, да, я тоже рад вас видеть, — отозвался я и, наклонившись, поцеловал его в шершавые, запёкшиеся губы. Они были горькие от лекарств, которыми его поили.

      — Ты что, опять сбежал? — Он сделал попытку приподняться, но я ловко прихватил его за плечи и не позволил.

      — Нет, конечно, не сбежал, — возразил я. — Просто опять вернулся в Балтимор. К вам. С полного согласия и одобрения родителей и даже с пасторским благословением. Так что никакой анафемы, или что там пасторы обычно делают с пустившимися во все тяжкие отпрысками.

      Глаза учителя широко раскрылись.

      — Как ты это сделал? — поражённо спросил он.

      Я осторожно положил руку ему на низ живота, трогая накрытый одеялом бугорок, и сказал:

      — Я ведь предупреждал, никуда ваши двадцать от меня не денутся.

      Морган прикрыл глаза и чуть улыбнулся, будто что-то припоминая.

      И уточнил:

      — Двадцать два с половиной.