— Расскажи мне сказку, — пятилетний А-Лин хватается за одежды своего дяди, надувает полные щечки и не позволяет сделать и шага из комнаты. На улице уже давно стемнело, но ребенка вовремя уложить он так и не смог. В кого он такой неугомонный, представить сложно. Хотя Цзян Чэн просто не хочет признавать очевидное.

— Я не знаю никаких сказок, — говорит он, пытаясь аккуратно разжать кулачок и высвободить подол. Цзян Чэн уверен, что выразить свою благодарность он должен Гуанъяо, который слишком балует своего племянника. При первой же встрече он обязательно с ним об этом поговорит. Глаза А-Лина огромные и просящие, Цзян Чэн мгновенно узнает в этом взгляде Цзысюаня. А-Лин мало похож на Яньли даже внешностью, и он думает, что это все к лучшему. Как бы он тогда смог воспитывать ее маленькую копию, каждый раз при этом не возвращаясь в прошлое — тяжелое и болезненное. — Ладно.

Маленькие ручки выпускают одежды, и на лице А-Лина появляется широкая довольная улыбка. Он поудобнее устраивается на кровати и внимательно наблюдает за своим дядей, будто боится, что он передумает в эту же самую секунду. Цзян Чэн подставляет к изголовью кровати стул, садится на него и думает, что он может рассказать А-Лину. Он ведь правду говорил — истории не его конек. Впрочем, как и воспитание детей, но он должен ради памяти сестры и этого ребенка. Он его родной племянник. Все, что у него осталось родного и близкого в этой жизни. Цзян Чэн прокашливается и вытягивается по струнке на стуле. За ним все еще пристально наблюдает пара светлых больших глаз. Он делает глубокий вздох и прикрывает глаза, начав рассказывать историю, которую он знает лучше всего на свете. Историю, которую, по правде говоря, хотелось бы забыть. Историю, которая была бы в точности такой, какой сейчас рассказывает Цзян Чэн своему племяннику, если бы он только сдержал свое обещание. Цзян Чэн, сам того не замечая, делает паузу и погружается в свои воспоминания, в очередной раз задавая себе только один единственный вопрос: почему?

— Дядя, а что потом стало с этими двумя героями после их приключений? — спрашивает А-Лин.

— Их дороги разошлись, — коротко отвечает он, поджимая губы.

— И они больше никогда-никогда не были героями вместе? — А-Лин хмурится и надувает губы. — Как же так? Они же были такие дружные.

— Так… — Цзян Чэн пытается подобрать слова, но ничего путного не идет на ум. Он мог бы сказать правду. Мог бы сказать, что этот человек — Старейшина Илин, предавший их семью, предавший мир заклинателей, но не говорит, — бывает. Все, я рассказал тебе сказку, как ты просил. Теперь спи! У меня еще есть дела.

Перемена в настроении дяди заставляет А-Лина вздрогнуть и натянуть одеяло на лицо. Больше вопросов он не задает и укладывается на кровать, а Цзян Чэн вздыхает с облегчением. Ни минуты больше думать об этом он не хочет, а уж тем более что-то кому-то объяснять. Нужно было с самого начала быть строгим дядей и сразу уложить его в постель, а не потакать прихотям, привитым кланом Ланьлин Цзинь.

Он встает со стула и поправляет свои одежды, стараясь не смотреть на А-Лина.

— Спи, — коротко бросает он и идет к двери.

— Доброй ночи, дядя.

— Доброй.

Он прикрывает дверь в детскую комнату и чувствует, как вся тяжесть от воспоминаний наваливается на него разом — он едва может стоять на ногах. Казалось, что все уже куда проще, легче, пусть и болезненно. Казалось, что он сильный, должен быть таковым: ради ордена, ради племянника, ради себя. Вэй Ин предал. Вэй Ина больше нет. Раз за разом повторяет он себе. Но, как Вэй Ина не назови, даже спустя годы он прожигает все внутри до основания, не давая хотя бы попытки возненавидеть так сильно, как может ненавидеть Цзян Чэн.

Он добирается до холодной кровати, когда уже давно за полночь. Ему хочется поскорее уснуть и забыть об этом вечере.

Кошмары преследуют его почти каждую ночь с тех пор, как Старейшина Илин умер.

Цзян Чэн просыпается, загнанно дышит и открывает усталые глаза. Рука остервенело сжимает одежды ровно в том месте, где находится золотое ядро. Он не помнит, что именно ему снилось: лишь душераздирающий крик того, чей голос он слышать не хотел. Ветер качает створки окна, раздражая слух. Цзян Чэн приподнимается на кровати и замирает на месте, всматриваясь в свет фонариков во дворе. Они легко покачиваются, заставляя Цзян Чэна вернуться к воспоминаниям былых дней. Он не моргает и сжимает ткань одежд еще сильнее.

— А-Сянь! А-Чэн!— прохладный поток воздуха ударяет в лицо. — Хватит ссориться!

Горло сжимает спазмом, перекрывая доступ к кислороду, голова обессилено склоняется. Ее голос кажется таким реальным — до безумного, до страшного, что хочется обернуться и найти ее, стоящей в дверях, — все такую же красивую, добрую и заботливую шицзе. Она снова, как прежде, их обнимет, примирит. Но нет ни ее, ни его. Больше нет.

Цзян Чэн встает с кровати, немного пошатнувшись, и опирается на стену. Голова гудит, но уснуть у него вряд ли уже получится, пока эти голоса в голове не утихнут. После его смерти такое случается довольно часто: наяву, во сне он слышит их. Он выходит в коридор и оглядывается по сторонам: пусто и тихо. Цзян Чэн проходит мимо комнаты А-Лина и заглядывает в небольшую щель в дверном проеме — племянник боится засыпать в темноте, поэтому Цзян Чэн никогда не закрывает ее плотно. А-Лин тихо сопит в подушку, совершенно не обратив внимания на шорохи в коридоре. Вот и хорошо. Цзян Чэн выходит во двор. Двое адептов у входа, несущие ночной дозор, сгибаются перед ним в поклоне, но он не удостаивает их даже взглядом, проходя мимо.

— А-Чэн, ничего не хочешь сказать А-Сяню?

— Прости.

Ноги несут его за ворота по дороге, и останавливается он лишь тогда, когда оказывается у пристани. Она сильно отличается от той, где они выросли, но это не мешает Цзян Чэну помнить. Ночной ветер волнует воду, и яркая луна отражается в ее потревоженном спокойствии.

— Эй, давай соревнование? — доносится откуда-то из груди, разливается внутри эхом его голоса. – Кто поймает меньше речных гулей, с того вино и паровые булочки из палатки дяденьки неподалеку!

— Вэй Ин, я выиграю!

— Не будь так самонадеян, задавала!

Цзян Чэн всегда проигрывал Вэй Ину. Будь то охота на речных гулей, любовь отца, признание окружающих или же собственные чувства, которых испытывать он не должен. Вэй Ин всегда забирал то, что Цзян Чэн всеми силами пытался сохранить. Его семьи нет, ордена, который он помнил, — тоже. Зато Вэй Ин оставил то, от чего надо бы избавиться в первую очередь после того, как он ушел — воспоминания и любовь.

Цзян Чэн снимает сапоги, садится на край пристани, опуская ноги в теплую воду, и поднимает голову на небо. Звезд сегодня непривычно много, они яркие, собранные в созвездия. Возможно, просто Цзян Чэн давно не обращает внимания на подобные вещи. Теперь ему все эти глупости чужды. По правде говоря, он никогда не умел замечать красоту в обыденном. Тем, кто указывал на это, всегда был Вэй Ин. Теперь его нет.

— Цзян Чэн, купи еще!

— Обойдешься, с тебя хватит и этого!

— Ну, Цзян Чэн, не будь таким! Я же выиграл.

Заразительный смех звучит в голове слишком отчетливо и громко. Хочется сбежать, сделать все, лишь бы больше не слышать его, не видеть это лицо перед собой. Лишь бы суметь ненавидеть человека, который уничтожил его жизнь и едва начавшуюся жизнь А-Лина. Но получается лишь ненавидеть себя за слабость и бесконечно тосковать до наступления рассвета.

Даже после его смерти Цзян Чэн все еще проигрывает Старейшине Илин всухую.

Черт бы его побрал.

— Цзян Чэн, а, Цзян Чэн? — голос у Вэй Ина всегда кокетливый, заигрывающий со всем и каждым. И только небо знало, как же Цзян Чэна это всегда раздражало. Разве можно быть таким с каждым? Что за бесстыдство? Тогда он не совсем понимал, что причина в ином.

 — Чего тебе? — он был и не прочь поговорить, лишь бы не переписывать гору свитков для отца. Цзян Чэн был, конечно, рад, что отец допустил его до мелких дел ордена, но это порядком утомило за пять часов кряду.

— Ты когда-нибудь целовался? — улыбка широкая на пол-лица, озорная, хитрая. — Хотя не отвечай. Конечно, нет, — Вэй Ин тут же замахал рукой перед собой, отгоняя эту глупую мысль.

— С чего это ты так решил? — Вэй Ин вообще-то прав был, но его самонадеянность и уверенность больно уж выводили из себя.

— Да ладно тебе, чего ж ты так разозлился? Я вот тоже нет. И ничего в этом нет такого. А хотелось бы?

Вопрос был оставлен без ответа. Вместо этого в Вэй Ина полетела, благо пустая, чернильница под его звонкий хохот.

Цзян Чэн в то время очень много думал над его вопросом. И чем больше он думал, тем больше возвращался к его же — Вэй Ина — губам, и каково же было бы однажды дотронуться до них своими. Бесстыдство заразно.

И не особенно он этим мыслям сопротивлялся, если подумать. При первой же возможности воспользовался шансом и поцеловал, когда они, как обычно, сидели в комнате Цзян Чэна и распивали вино. Сам виноват, нечего задавать свои глупые и непристойные вопросы кому не попадя. Тогда Вэй Ин его не оттолкнул вовсе, охотно перехватил инициативу, распуская фиолетовую ленту в его волосах. Такое случалось не единожды и после, и не то чтобы кому-то из них это не нравилось, но они никогда не говорили о том, что бы это могло значить. Цзян Чэн не хотел знать, чем все это было для Вэй Ина, боясь, что их мысли по этому поводу слишком сильно разнятся.

Даже сейчас Цзян Чэн не знает, что тогда было между ними, потому что следом наступил ад, и все стало неважным, кроме желания отомстить ублюдкам Вэням.

От воспоминаний его отвлекает звук, который пугает до чертиков. Дрожь проходит по всему телу и заставляет его похолодеть. Трель флейты — Чэньциня, доносящаяся из храма предков, где он оставил ее на хранение после его смерти. Он вскакивает на ноги и хватает сапоги, не надевая их. Он спешит к храму, звук трели становится все ближе, он не верит своим ушам. Никто не может на ней играть, кроме одного человека, который вот уже несколько лет мертв. Цзян Чэн собственноручно пронзил его грудь своим мечом. Он распахивает двери в храм, и трель тут же замолкает. Внутри помещения гробовая тишина и темень. Цзян Чэн устало вздыхает и хватается за голову, тихо посмеиваясь. Какое же безумие. Он сходит с ума.

Цзян Чэн кланяется родителям и проходит к сокровищнице, дрожащими руками вытаскивая оттуда ее: ничем не испорченную годами, все такую же красивую, но устрашающую одним своим видом, — Чэньцин.

Только небо знает, сколько раз Цзян Чэну хотелось ее сломать, будто это поможет вернуть Яньли, Цзысюаня и Вэй Ина к нему, будто от этого станет хотя бы немногим легче. Не станет. Больше никогда не станет.

Он сползает по холодной стене спиной и прижимает к груди флейту, закусывая губу до крови.

— Ты не можешь меня бросить! Ты и так забрал у меня все! Ты не можешь уйти. Ты во всем виноват, но ты не… — голос Цзян Чэна дрожал и срывался на крик.

— Я виноват, — голос Вэй Ина непривычно тихий и усталый, — ты прав. Я так сильно перед тобой виноват, перед орденом, перед… — они оба знали, чье имя он хотел назвать, но не решился.

— Не оставляй меня, я тебя прошу, я не справлюсь без тебя, А-Лин…

— Ты справишься, — Вэй Ин поднял руку, собирая свои последние силы, и коснулся фиолетовой ленты в его волосах, развевающейся на ветру. — Ты сильный, ты всегда таким был.

— Потому что вы были со мной, — не унимался Цзян Чэн, — Я не могу один! Я не…

— А-Лин с тобой, орден с тобой… — Вэй Ин мягко толкнул в грудь кулаком и улыбнулся, с уголка губ стекала тонкая струйка алой крови, — я с тобой. Всегда.

— Вэй Ин, я прошу тебя.

— Я умираю, — оборвал его Вэй Ин, глядя с необычайно серьезным лицом, на которое, казалось, он не был никогда способен. — Давай закончим на этом, убей меня.

— Вернись, — плечи Цзян Чэна мелко содрогаются, и он крепче прижимает к себе Чэньцин. — Вернись ко мне, Вэй Ин.

Цзян Чэн просидит в храме предков до самого утра. Потом он поднимется с колен, уберет Чэньцин на место, приведет себя в порядок и станет тем, кем должен стать. Он больше не будет бояться темной ночи и запихнет свою слабость в самый дальний угол своей души. Он не даст старым ранам, этим голосам тревожить рассудок

целых десять лет, пока снова не услышит трель флейты и знакомую до боли мелодию.

Он вернулся.