Темный прокуренный бар, с едва мелькающей лампочкой над головой, со сцены музыка джазовая, сливающаяся с разговорами посетителей и криком толпы — эта музыка абсолютно такая же, как и тысячи других, и не выделяется ничем кроме голоса тонкого девичьего. Люмин на сцену даже не смотрит, устремив взгляд в стакан с дешевым вином. На неё бармен смотрит с недоверием, словно не верит, что ей уже двадцать шесть, а не пятнадцать, но всё равно подливает вино, отказывая в напитках покрепче.
Там позади Люмин слышит речь чужую, одновременно и знакомую, и чужую, словно и слова она разобрать не может. Позади кто-то кричит во всю глотку, напевая песни странные, что не слышала она никогда в местах данных — перебивает данная песнь мелодию и девичий нежный голос. С боку Люмин видит женщину, чья кожа в полумраке бара кажется неестественно серой, как у трупа. К ней рядом подсаживается мужчина с ярко-рыжими волосами, он заказывает водку чистую, вне коктейля или разбавленную. Наливает сам себе из бутылки все в такой же стакан, и к Люмин поворачивается, улыбаясь обворожительно:
— Сегодня хороший день, не правда ли? — Люмин смотрит на него, улыбаясь только самыми уголками губ, не может не улыбаться, когда к ней обращаются дети, едва достигшие совершеннолетия. У него акцент, который скрыть пытаются, но проскальзывает он незаметно в словах его. Она кивает только легко, отпивая медленно вино, — Меня Тарталья зовут, а вас?
— Люмин, — она отвечает холодно и отстраненно, ленно и безучастно, а Тарталья все продолжает смотреть на неё, высматривая что-то, и будь у неё хоть чуть дороже одежда, или будь у неё украшения, то сказала бы, что обворовать хочет её, да только воровать у неё нечего. Люмин вздрагивает от неожиданности, когда чужой бока л чокается о её бокал, и громким заявлением: «За знакомство!»
Не ожидала она, что новый мимолетный знакомый, окажется настолько разговорчивым, льющим лесть через слово: то скажет какие у неё глаза прекрасные, то скажет, что руки у неё элегантные как у пианистки, то замолчит неожиданно, с тоской глядя мимо куда-то. Люмин в чужие мысли лезть не собиралась — у каждого свои тараканы в собственном омуте. А от духоты в помещении, смешанного запаха алкоголя и разговоров под ухом — голова раскалывалась, она встала на ноги, чуть пошатываясь из стороны, мягкая поступь ломалась о неловкие пьяные движения. Каждый шаг становился тяжелее и ощутимее, и ей казалось, что каждое её движение отдавалось грохотом по всему зданию бара. Схватив, дрожащими руками, пальто и накинув его на плечи, она поспешила выйти на свежий воздух, чтобы освежить разум от монотонной джазовой музыки и разговоров.
Дверь с мерзким скрипом отрылась, медленно, словно телега, которую толкает человек, а не лошадь. Холодный порыв ветра врезался ей в лицо, заставляя зажмурить глаза; она слышит, как ветер бьёт по крыше, почти выворачивая её. Люмин медленно открывает глаза, смотря на привычную за столько лет в этом городе картину: мимо проезжали машины, громко тарахтя, блестела ярким белым вывеска «Кино» в черноте грязных, неухоженных улиц. Вдали серые кубы дыма поднимались над городом, застилая собой небосвод, а смог окутал весь город, застелив его словно одеялом. Она устремила взгляд свой вверх, замечая огромное белое нечто, летящее над городом не самолёт — дирижабль.
— Не каждый день увидишь, как дирижабль летит, — Люмин казалось, что данный голос ныне она узнает почти всегда, столько речей наслушалась сегодня. Она не оборачивается к собеседнику, лишь говорит тихо: «В детстве дирижабли чаще летали, чем сейчас», — и замолкла, больше не произнося ни звука. Тишина нервировала, словно что-то ещё должно было быть произнесено, но осталось за обшарпанными кулисами их собственной сценки. Она достает из кармана пальто мятую пачку сигарет, ловким движением пальцев достает одну, зажимая между губ плотно — протягивает пачку Тарталье, а тот и хватает по дурости. Чирканье спички о бок коробка, белый дым, растворяющийся в воздухе. Люмин курить привыкла, отравляя легкие ежедневно, а Тарталья рядом с ней закашливается, глаза его слезятся от табака.
— Ну и зачем берешь, если не куришь? — она спрашивает спокойно, вальяжно, на него даже не смотрит, пока он согнулся в три погибели, закашливаясь.
— Хотел впечатление произвести, — он чешет затылок, улыбается смущенно, но отчего-то Люмин его движениям не верит, видит в этом что-то неестественное и наигранное, однако виду не подаёт, пожимает плечами, со словами: «Мальчик, шёл бы ты домой, тут не площадка для детей», — тушит сигарету о стену.
— Вообще-то мне девятнадцать, — его слова звучат неубедительно, отчего и смешит её, — ты ведь придешь сюда завтра?
Люмин только кивает коротко, не произнося ни слова, а он словно расцветает от ответа её. «Тогда я буду ждать тебя завтра», — он говорит тихо, и слова его пропадают в гуле ветра средь грязных переулков.
***
Тихие шаги, капающая вода с крыш, писк крыс дерущихся между собой, крики каких-то людей неподалёку — всё это внушает страх щекочущий где-то глубоко-глубоко внутри, но ничего из этого не может отвадить её от любимого занятия — бродить в ночи по улицам грязного города, через все мрачные переулки. Она идёт медленно, сжимает в кулаке кастет, держа его в кармане пальто, возвращаться в серую неубранную небольшую, всего девять на девять, комнату, где из мебели только кровать да шкаф, заполненный до отказа книгами, что перечитаны все давно. А сидеть, смотря в угнетающий некогда белый потолок — желания нет никакого. Эта комната находилась на самой окраине, в самом неблагополучном районе. Арендодатель сказал ей тогда, что долго она здесь не протянет, но каков результат — три года терпит соседей и шум поездов за окном в пять утра.
Шагая вдоль закоулка, она рассматривала небо, заволоченное тучами. В этом году снег пошёл рано для данных мест — в ноябре месяце, он до земли не долетал, таял по пути, но от чего-то стало теплее на душе. То ли от меняющейся погоды, то ли оттого, что алкоголь выветрился, то ли от знакомства случайного и глупого. Там где-то трубы завода возвышаются, напоминая, что завтра снова стоять у конвейера.
Узкий грязный лабиринт привёл её к родному подъезду, чья дверь неприветливо скрипела, стоило войти в него. В коридоре темно — хоть глаз выколи, и Люмин чуть не падает на деревянный пол, запнувшись об нечто. Это нечто с визгом вскочило на ноги, побежало прочь, перед этим оцарапав её. Ругнувшись про себя, она находит в кармане ключи от своей комнаты. Половицы трещали от каждого её шага, свет фонаря за окном лишь едва освещал пространство внутри, тюлевая штора висела тряпкой неаккуратной уже сколько времени. Она включает свет в комнате, что бьёт в глаза неприятно, а вокруг все превращается из размытых силуэтов в четкие предметы: кровать не заправленная и шкаф с книгами, о которых и непринято говорить в обществе — от бульварных романов до коммунистической литературы, запрятанной в самой глубине шкафа меж классикой и детективами. Небольшой стол с громоздким будильником на нем и множеством бумаг перечирканных, то тут, то там. В этой комнате сыростью пахнет, плесень разрослась на стенах под потолком — Люмин бы давно съехала отсюда, будь у неё возможность.
Одинокая лампочка трясется от проезжающего за окном поезда, и кажется, что дом сейчас сложится как карточный, от громкого свиста поезда, режущим не уши, а душу человеческую. Люмин на поезда всегда смотрит с тоской и грустью: былые дни окрашиваются в монохромный серый цвет без проблеска белого. И выпить хочется вновь от печали нахлынувшей, да только нет у неё ничего в комнате этой, кроме сигарет и уже засохшего хлеба.
Поезд чёрной тенью пролетает мимо их всех, оставляя за собой боль в голове пульсирующую.
***
Когда Люмин идёт на работу, то хоть глаз выколи — вокруг темным темно, и не рассмотреть ничего. Их завод находится на пустыре: напротив забор, позади поля пустые, а близлежащие жилые дома в пару кварталах отсюда. Утром сюда добираться было страшно по началу, особенно зимой и осенью, как и возвращаться назад, будучи совсем одной по этим безлюдным тропам. Сейчас же она привыкла, шагает ровно и уверенно, распрямив плечи, смотря точно вперед и не оборачиваясь от каждого шороха. Она привыкла к этому пейзажу, пусть и нервирует её он порой.
Дверь цеха тяжелая, открывается неохотно, приходится тянуть её двумя руками всем весом — отодвигается тяжело, словно это валун на дороге. Внутри все серым серо: пыль многолетняя прилипла к потомку и стенам, и теперь отлипнуть всё не может, дышать тут тяжело — кашлять хочется при каждом входе, в попытке избавиться от пыли в самих легких. Тут едва что видно, ибо лампы тусклым светом горят над их головами и голова кружиться от такого освещения после каждой смены. Шкафчики не имеют ни ключа, ни нормальной дверцы, те расхлябаны все, и открываются от малейшего движения где-то неподалёку от них.
Люмин коротко кивает всем, но не здоровается вслух — ни с кем из рабочих так она и не общается, не смогла, оставшись тенью средь множества людей. Она переодевается быстро, снимая с себя рубашку одним движением, она уже не обращает внимания на шепот новеньких, о её шрамах по всему телу — стало абсолютно всё равно на разговоры других. Она носит старую рубаху брата на работе, одну из многих, что у неё остались от него, рубаха вся запачкана то тут, то там, и не отстирываются пятна, но всё равно любима и хранима ей.
Холодный серый пол, старый конвейер, что скрипит как повозка, огромные машины, внушающие только ужас, но никак не интерес, и пресные лица многочисленных рабочих — это всё к чему Люмин привыкла за пару лет работы тут. Её уже рвать не тянет от вида этого, и не смотрит она в окна побитые ребятней, из которых ветер холодный задувает, морозя руки, которыми шевелить сложно. Ветер гуляет тут вольно, словно гость прошенный, даже если его никто и не желает видеть здесь. Она проходит проверку быстро, расписываясь у главного. Встаёт у конвейера, но никак не за него — её работа монотонна, как и песни в баре «Красных нитей», бьют по голове слишком хорошо, что потом не хочется вставать больше никогда. Люмин детали перебирает с легкостью, её пальцы касаются запчастей едва-едва, и будто она не за конвейером работает, а перебирает клавиши пианино, которое так ненавидела в детстве. Рядом с ней девушка совершенно не поспевает за общим ритмом, отставая, чуть ли не роняя всё на пол в ужасе от происходящего тут — Люмин смотрит на неё искоса, сожалея внутренне ей, на неё наорут и ничего не выплатят.
Люмин приходится работать быстрее, чем обычнее, возвращая остальных работников в темп привычный, создавая равновесие некое для процесса долгого, а девушка рядом, всё не может справиться с двумя деталями, лишь больше усугубляя всё. Она сама не сердится, но сердятся те, кто впереди них стоят.
Она вздыхает тяжело — эта смена будет сложнее, чем все остальные.
***
Когда она выходит из цеха на улице уже снова темно — она вздыхает про себя, что на работу идёшь темно, что с работы идёшь темно, и никакого в этом баланса нет. Её ноги гудят от стольких часов стояния на одном месте, с перерывом в полчаса на обед, пальцы рук болят от нахождения на холоде без возможности согреться. У неё один
путь после работы — не дом, а бар «Красных нитей», и на душе становится светлее, стоит вспомнить вчерашнее знакомство незатейливое.
Она неторопливым шагом направляется туда.